– Надеюсь, – ответил я сдержанно.
Меня он подбадривает, хотя, как чудится, сам не очень уверен в том, что кремлевские власти так и будут глупо пассивничать, отдав инициативу оппозиции.
Первый шаг, хоть и очень запоздалый, власти уже сделали, наконец-то начав запоздало показывать на телеканалах, подконтрольных Кремлю, видеоматериалы насчет митингов, шествий и демонстраций оппозиции. Упор делался на кадры, где, к примеру, омоновца сбили с ног и торопливо бьют ногами пятеро здоровенных парней, или как девушки бросают камни в полицию, но если их пытаются остановить, визжат, отбиваются и вопят о нарушении исконных демократических прав и либеральных ценностей права на самовыражение в любой форме.
– Властям не верят, – возразил я. – Неважно, что показывают! Если Кремль скажет, что дважды два равно четырем, все назло будут говорить насчет пяти, а то и про ту самую стеариновую свечу!
– Вот и прекрасно, – сказал он с удовлетворением. – Как я уже сказал, у российской полиции, ОМОНа и тем более армии нет никаких убеждений. Они просто существуют. А работу выполняют только потому, что за нее хоть как-то, но платят. И еще потому, что на другую работу, по сути, неспособны. Ну разве что асфальтировать улицы, но такой работой брезгуют, предпочитая нанимать таджиков или узбеков, как в Европе нанимают турок, а в Штатах мексиканцев. Потому российская полиция вскоре начнет разбегаться.
– Почему?
Он посмотрел на меня очень внимательно.
А вы забыли, что мы уже в новом мире, где каждое наше слово, движение или жест – фиксируются? И не только установленными везде видеокамерами на перекрестках улиц, в крупных магазинах, аэропортах и даже в подъездах домов, но главное…
Он сделал паузу, я договорил:
– Самими демонстрантами?
– Верно, – подтвердил он. – У каждого есть мобильник с фотоаппаратом и видеокамерой. Вы можете крушить автомобили и разбивать витрины, не подозревая, что вас снимают из десяти разных мест, в том числе и кто-то из ваших приятелей. Но молодежь, к счастью, об этом просто забывает, а вот полиции и ОМОНу постоянно напоминают, что каждый их шаг фиксируется, иски могут посыпаться градом, а если в самом деле где-то преступят черту, то все руководство ОМОНа затаскают по судам, российским и международным. Догадываетесь, что из этого вытекает?
Я подумал, сказал неуверенно:
– Хотите сказать, что полиция и ОМОН побоятся разгонять… слишком жестко?
– И даже армия, – подчеркнул он. – Потому генералы ее и не выведут. Помнят, что Страсбургский суд привлекает и за меньшие преступления.
Я возразил:
– То другое дело! А если, как я уже сказал, какие-то младшие офицеры, в которых сердца для чести живы, выведут свои части на улицы Москвы, спасая положение? Армия не на зарплате. И не живет в Москве, где семьи.
Он покачал головой:
– Только в германской армии солдаты страшились своих офицеров больше, чем противника. А в России, увы, нет уважения к старшим по возрасту или по званию. Вот увидите, когда солдаты получат приказ разгонять мародеров, они сами награбят не меньше. А то и первыми будут разбивать витрины и забирать из магазинов самое ценное. Поверьте, я давно живу в России и хорошо изучил российский менталитет.
Я угрюмо промолчал. Мне этот менталитет изучать не надо, он живет во мне настолько по-хозяйски, что иногда кажется, это я живу в нем по его милости.
– Хорошо, – сказал я наконец, – мы будем готовиться по-настоящему. Как будет что-то новое, сообщу сразу.
Я потянулся к кнопке, но Дудиков сказал живо:
– Кстати, есть обнадеживающие западные новости о вашей «Срани Господней».
У меня вырвалось вместе с дыханием:
– Ну? Что там?
– Они уже не только ваши, – сказал он, – но и наши. Мировая общественность признала их героями. Несколько продюсеров готовы предложить им контракты на десятки миллионов долларов на турне по странам Европы, США, Канады, Англии и Австралии!
– Класс! – вырвалось у меня.
– Это еще не все, – сказал он гордо, словно сам родил Люську и Марину. – Международный фонд Амнистии и Всемирная Ассоциация свободы уже выдвинули их на высшие премии! А те, помимо золотых медалей, еще несут в себе и по миллиону долларов вознаграждения. За репрессии от властей.
Я сказал с облегчением:
– Гора с плеч. Я за них все еще переживаю. Все-таки… я полагал, что мы действуем в узкой нише. И хотя в душе все люди на свете – насты, однако не признаются же вот так просто! Но… признались.
Он кивнул, лицо стало серьезным, а глаза даже невеселыми.
– Вы же видите, – сказал он ровным голосом, – никого в Европе или в США истина не интересует. Все понимают, что «Срань Господня» – вовсе не шедевр, говоря мягко, но это один из поводов добить Россию!.. И добивают. Меня, если честно, возмущает это двуличие, когда в Европе и США делают вид, что настолько вот всерьез возмущены засильем несвободы в России! Такая позиция как бы дает моральное право забросать все здесь камнями. Но появись «Срань Господня» у нас в любом храме, им бы без разговоров дали лет десять тюрьмы строгого режима без права досрочного освобождения. А после отбывания срока выслали бы из страны без разрешения пересечения границы в любом далеком будущем!..
– Блин, – сказал я растерянно.
Он сказал с суровым сочувствием:
– Настизм есть везде. И у нас, разумеется, все люди от Евы, а некоторые еще и от Адама. Настизм коренится в душах всех народов. Но где-то его сдерживают мощные мировые религии, как католицизм, протестантство, ислам, где-то выработанная за тысячи лет привычка верить старшим, как в Китае, или клановые обычаи мелких народов, и только в России, свободной и щедрой, нет этого сдерживающего момента, так как православная церковь полностью потеряла авторитет и не может служить противовесом настизму.
– А на Западе?
Он посмотрел на меня с сожалением.
– Вы не могли не заметить, что у России президент при инаугурации кладет руку на конституцию, а в Штатах – на Библию?
– Ну?
– И что, – спросил он, – главнее? Конституция – сегодня одна, завтра другая, а Библия – это основа, это фундамент, на котором держится весь наш мир. Я не в библейском смысле, а в том, что все конституции мира – порождение Библии! Все гражданские и уголовные законы, все наши «можно» и «нельзя», «мальчики так не делают», «девочки так не поступают» – тоже оттуда!
Я пробормотал:
– Ну, вообще-то… как-то об этом не думал…
– Библия, – сказал он, – первый упорядоченный свод законов против настизма! Этических законов, вечных, так сказать, типа не укради, не убий, не солги, не подосри соседу и все такое, сами вспомните. Потому наша система, сколько бы настизм у нас ни бушевал, он разбивается, как морские волны о несокрушимые скалы нашей этики. И даже наша всемогущая церковь теперь ни при чем.
Я спросил тупо:
– А зачем же она тогда?
– Архаизм, – ответил он с улыбкой. – Традиция. Памятник.
– В смысле?
– Наши философы и богословы, – сказал он светло, – пришли к выводу, что протестантская этика настолько вошла в быт, что теперь можно полностью отказаться от религиозной составляющей. Церковь у нас свою роль уже выполнила!.. А у вас, к большому сожалению, она и не начинала.
Глава 5
После такого обескураживающего разговора остался горький осадок, но одновременно и некое просветление в пространстве между ушами. Дудиков клянется, что обожает Россию, сам же, дескать, исконный русский, более того – сам вижу, он в нее буквально влюблен, однако упорно и целенаправленно действует на разрушение существующий власти, а мне как раз именно теперь начинает казаться, что власть в России и общество неразделимы. Что если рухнет власть, то рухнет и Россия, хотя это какая-то чушь, вон сколько раз власть рушили, а Россия поднималась, как Феникс из пепла…
Ребята внимательно выслушали мой пересказ разговора с Дудиковым, а Оксана и Гаврик по этому случаю быстро выставили на стол вино и бутерброды.
Данил принялся скручивать с головой бутылок пластиковые винтовые пробки, Валентин сказал быстро:
– Думаю, все мы рады реакции Запада насчет нашей «Срани Господней»…
Зяма возмутился:
– Рады? Суконная твоя душа!.. Да у меня, можно сказать, душа порхает, как стрекозелка!.. А наш бугор как цветет?.. Бугор?
Я сказал медленно:
– Да это и так понятно… Демократические страны, как постоянно нам твердят, не воюют между собой. Потому что там у правительств нет той власти, чтобы по своему желанию поднять армию и двинуть на соседа или послать в дальние страны. Однако можно натравить все население! Это еще круче. Население никогда не знает меры, но если его умело натравливать, делает гораздо больше, чем в состоянии любое правительство. Потому там правительства молчат, а население уже негодует по поводу узниц совести… давайте и мы наших засранок так называть?..
– Давайте, – согласился Зяма с энтузиазмом. – Против нашей подлой власти не существует подлых приемов!..
Я напомнил:
– Итак, этих узниц совести выдвинут на всевозможные и очень престижные премии правозащитных организаций. Возможно, даже на Нобелевскую премию мира.
У Данила чуть стакан из руки не выпал, а Грекор пробормотал озадаченно:
– Ну, это слишком…
– Для ненависти, – возразил я, – ничего не бывает слишком. Когда говорят эмоции, разум молчит в тряпочку. Потом когда-то всем станет очень стыдно за поддержку таких вот… узниц совести, но не сейчас, когда против власти, что сверху открыто срет на всех нас, мы применяем… такие методы.
Валентин сказал рассудительно:
– Если рассуждать высоко, как заставляли Томлинсона, то те, кто защищает этих настиек, через год-два будут жутко стыдиться, что так делали, потому нам нужно успеть выжать из ситуации все, что сможем.
– А что сможем? – спросил Грекор.
– Общество, – ответил Валентин, – пока что на нашей стороне, проклятую церковь все ненавидят! Потому Люську и Марину защищают даже интеллигенты, которые сами с такими героинями даже в метро рядом не сели бы.
Зяма фыркнул:
– Для интеллигенции важнее уесть РПЦ, так что они поддержат кого угодно и что угодно! А оправдание своей низости русская интеллигенция всегда найдет, это она умеет лучше всего…
Грекор спросил Валентина с подозрением:
– А ты что, против Люськи и Маринки? Или тебе наша церковь стала нравиться?
Валентин поморщился, в глазах укор, сказал с неудовольствием:
– Мне наша церковь не нравится куда больше, чем тебе. Но вовсе не из-за тупых и жирных попов.
– А почему?
– Да потому, – ответил Валентин с той злостью, какую в нем никогда не видели, – что я пьяный грузчик, который видит только то, что видит!.. Православная церковь виновата в куда более серьезных грехах.
Грекор заинтересованно спросил, ничуть не обидевшись:
– Ну-ну, каких?
– Православная церковь, – отрезал Валентин, – пальцем не шевельнула, чтобы хоть что-то добавить к тем словам апостолов, что были сказаны во имя Христа! Человечество развивалось, умнело, усложнялось, католическая ветвь тоже развивалась и усложнялась, откликаясь на вызовы времени, а православная… даже пальцем не шелохнула! Только жирела, тупела, хапала и просила помощи и защиты у власти, ибо народ ее уже не признавал…
– Во-во, – сказал Грекор.
– Потому, – сказал Валентин еще злее, – не против жирных попов нужно бороться и даже не против православной церкви! Даже если бы ее всю удалось бы стереть с лица земли, многие стали бы устраивать церкви в подполье!
Все помалкивали, только Грекор спросил тупо:
– Так что делать?
– Поднять железный занавес, – сказал Валентин с безнадежностью в голосе. – Это европейские бизнесмены с толстыми бумажниками к нам едут свободно, но папе римскому въезд строго запрещен!.. Сами знаете почему.
– А я вот не знаю, – сказал Грекор таким тоном, словно вот-вот добавит «вот такое я говно», – так почему?
– Да потому что наша РПЦ, что живет только благодаря власти, рухнет в тот же день, когда столкнется с церковью, что живет сама по себе за счет верующих! Вот это и был бы самый жестокий и, увы, смертельный удар по РПЦ!
Зяма, что слушал их перепалку молча, спросил с интересом:
– А что значит «увы»? Ты не хочешь, чтобы РПЦ рухнула?
– Конечно, – ответил Валентин уверенно, – не хочу. Пока есть РПЦ, страну будет лихорадить, а мы можем устраивать такие митинги протеста, которые при католицизме не пройдут. Если у нас прижилось бы протестантство, тогда вообще капец, власть была бы крепка, как броня наших танков!
Насмешили колонны системной оппозиции, там несут бесконечные лозунги с требованием убрать нынешнюю власть и посадить в Кремле их лидеров. Ну да, сразу по всей России станет все о’кей и олрайт, никакой коррупции, народ воспрянет и догонит и перегонит проклятую Европу, что нас обижает.
Салтыков-Щедрин, умнейший писатель, сказал с горечью: «Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу – пьют и воруют».
Пили и воровали еще в те века, когда и воровать было нечего, кроме каменных топоров и мамонтовых шкур. Приход Рюрика ничего не изменил, пили и воровали также потом при всех князьях, царях, Ленине и Сталине, Хрущеве и Брежневе, воруют и сейчас, только раньше крупное воровство чиновников прямо называлось казнокрадством, а сейчас изысканно – распилом да откатами.
И вот сейчас оппозиция наивно уверена, что если вместо нынешней власти посадить их лидеров, то те сразу изведут коррупцию? Сталин не извел, Рузвельт не извел, Черчилль не извел, Обама не сумел, в Китае постоянно расстреливают за коррупцию, а наша сраная оппозиция вот так возьмет и всю ее изведет, даже не запачкав ручки?
А еще тот же Щедрин сказал: «У нас в России воруют все. И при этом, хохоча, приговаривают: «Да когда же это все кончится?» Ну да, это же понятно когда, вот только проголосуйте за лидера нашей оппозиции, и он сразу все кончит, и народ запоет от щастя.
Валентин проговорился, что на материале, который собрал с нашей помощью, можно не только докторскую защитить, но и вообще вырисовываются контуры исполинского труда, способного вывести его в десятку крупнейших специалистов по данной теме.
– Это самый правильный расчет, – горячо шептал он мне почти на ухо, чтобы не мешать Оксане и Зяме что-то ловить рядом на форумах, – ставка на молодежь, у которой силы и дурной энергии много, девать ее некуда, а мозгов, чего уж скрывать, ничтожно мало, хотя в этом возрасте все еще как уверены, что все на свете знают лучше своих профессоров.
– Аркадий Аркадиевич, – сказал я с досадой, – не говорите так красиво!
Он посмотрел на меня с великим удивлением.
– Это красиво?
– И заумно, – ответил я.
Он наморщил нос.
– Анатолий, учись языку будущего! В нем не будет места нашим «блин» и «насрать», все станут правильными и скучными. В общем, если молодым олухам польстить, наговорить сладких слов об их доблести, их понимании политической ситуации в стране, их ведущей роли в создании нового демократического общества, то можно увести хоть в пропасть, но наша задача – повести на ломку существующей власти, что намного легче.
– Что и делаем, – напомнил я сухо.
– Наши средства пропаганды, – сказал он, – создали усилиями киноактеров, писателей, художников, драматургов и политиков настолько благоприятный образ Америки и в то же время донельзя отвратительный облик российской власти, продолжая льстить обывателям, что мнят себя интеллигенцией, мол, как же не повезло такому талантливому, замечательному и одареннейшему народу, что у него такая власть! И как бы все жили хорошо и замечательно, если бы удалось от этой власти избавиться…
– Ну-ну, – сказал я, – продолжай.
– Теперь, – продолжил он, отвечая на мой призыв, – осталось направить эту кипящую негодованием молодую энергию на ломку этой системы! Дураки, к счастью, не задумываются, что будет потом. Им кажется, что стоит сломать эту власть, сразу станет хорошо и замечательно. Они не примеривают к себе ни судьбу Египта, ни чью-либо еще, и даже не понимают, что среди них нет ни лидеров, ни внятной политической программы, кроме лозунгов, что прекрасно, так как нам вовсе не нужно, чтобы на обломках этой власти возникла другая, демократическая и крепкая. Ее столкнуть будет посложнее, а сталкивать придется…
Я прервал настороженно:
– Постой-постой! Уже и я, как и Грекор, не понимаю, ты на чьей стороне? Тебе не нужна демократическая Россия?
– А такое возможно? – спросил он. – Времени до сингулярности осталось маловато.
– И что?
Он прямо посмотрел мне в глаза.
– А тебе не кажется, что нужна не смена режима, а уничтожение всякой власти на данной территории?
Я помотал головой:
– Погоди-погоди. Что-то не понимаю.
– Тогда пока отложим, – сказал он мягко. – Кто-то называет это шоком будущего…
Через неделю я сам увидел в новостях сенсационное сообщение. Нашу группу «Срань Господня» оппозиция, впервые придя к соглашению, единогласно выдвинула на Международную премию культурного слияния народов и уничтожения границ.
Даже хитрый Зяма пришел опупевший, как только новость распространилась по инету, попросил налить ему стакан водки. Данил наполнил граненый стакан до краев, придвинул услужливо и приготовился смотреть, как хитрый еврей будет пить.
Грекор и Гаврик тоже подошли и уставились с интересом, однако Зяма взял стакан, повертел в пальцах и поставил обратно.
– Нет, отдайте Данилу. А у меня пурим, мне, увы, нельзя.
Грекор сказал разочарованно:
– Что-то у тебя пурим сорок раз в году!.. Так бывает?
– Разумеется, – ответил Зяма с великолепным высокомерием. – Ничего вы, гои, не понимаете. Пурим он на то и пурим, потому что!