Коулман невозмутимо сидел на стуле, размышляя, потом сказал:
– Если я знал хоть что-нибудь, то сказал бы вам при первом разговоре. – Он запутался с сослагательным наклонением, но мысль выразил достаточно точно. – Может быть, он вернулся на Мальорку.
– Нет, мы запрашивали полицию Пальмы и Шанаунса, – сказал капитан, неправильно произнеся название городка. – Его там нет. Отец синьора Гаррета, кроме того, просил меня узнать у вас, кто на Мальорке мог быть в курсе планов синьора Гаррета. И еще отец отправил телеграмму одному из друзей сына на Мальорку, но времени для ответа пока прошло слишком мало. Вы ведь недавно были там с синьором Гарретом, верно?
– К сожалению, не помню имен друзей Гаррета на Мальорке. Я видел некоторых, но пробыл там всего несколько дней. Вы же знаете – прилетал на похороны дочери.
– Да, я понимаю, – пробормотал капитан. – Как вы думаете, синьор Ко-ле-ман, синьор Гаррет мог покончить с собой?
– Я бы не исключал этого, – ответил Коулман. – Куда он мог поехать без паспорта?
Коулман наслаждался обратной поездкой на вапоретто и стоял на открытой палубе, несмотря на дождь. Полиция, кроме того, спрашивала у старшего Гаррета, мог ли младший Гаррет, по его мнению, совершить самоубийство. (Делл’ Изола не сказал, как ответил на это старший Гаррет.) Вероятно, Рей несколько дней назад написал, что Коулман тоже находится в Венеции. Гарреты явно не подозревали его, а это означало, что Рей не сообщил родителям о ненависти, какую испытывает к нему бывший тесть. Рей не стал бы этого делать. Люди, заслуживающие ненависти, редко сообщают о том, что их ненавидят. Коулман хотел, чтобы Рей убрался из Венеции, и полагал, что если хранить презрительное молчание, то Рей через день-два так и сделает – тихонько уберется. Но забавно, почему это он оставил свои вещи в «Сегузо». Из-за неврастении, решил Коулман. Он на самом деле не мог этого понять, хотя и подозревал, что был на верном пути, когда объяснял такой поступок желанием Рея возложить на него, Коулмана, вину за вероятное убийство, к тому же Рей, вероятно, хотел исчезнуть.
К разочарованию Коулмана, Инес не было, когда он вернулся в «Гритти», и Коулману тут же пришло в голову, что ее тоже вызвали в полицию. Но у портье для него имелась записка – в ящичке, где висели два их ключа.
«Ушла купить что-нибудь для Шарлотты. Вернусь между 6 и 7. И.».
Шарлотта, шестнадцатилетняя дочь Инес, сейчас училась во Франции. День для покупок, по мнению Коулмана, был ужасный, но Инес, вероятно, готовилась к Рождеству. Он прошел в свою комнату и убедился, что радиаторы в спальне и ванной включены на максимум (комната тем не менее была вполне комфортабельной), а потом забылся, занявшись еще одним рисунком – вид на людей сверху. Одна из фигур задрала голову и подняла руку, прося то ли милостыню, то ли дождя, пусть публика думает что хочет.
В шесть он выпил виски и попробовал продолжить композицию пастелью на большом листе.
Инес постучала в дверь и вошла за несколько минут до семи. Дождь к этому времени перестал, за окном стояла мрачная темнота.
– Ну? – спросила с улыбкой Инес. – О чем говорили в полиции?
Коулман набрал в грудь побольше воздуха:
– Они говорили с отцом Рея. Хотели узнать, не появились ли у меня какие-то новые соображения относительно местонахождения Рея. Я им сказал – нет, не появились. – Коулман сидел на краю кровати. Для рисования он предпочитал кровати столам. – Хочешь виски, дорогая?
– Да, хочу. Спасибо. – Она сбросила туфли на высоком каблуке, поверх которых теперь были надеты сапожки из прозрачной резины. – Ну и погодка! Я предпочитаю думать, что в дни славы Венеции погода была лучше, иначе трудно представить, как они могли тут жить с таким блеском.
– Никогда не слышал ничего более верного. Но погода тогда была не лучше, – сказал Коулман, наливая ей виски. Он налил в стакан в два раза больше воды из крана. – Купила что-нибудь для Шарлотты?
– Нашла великолепный свитер желтого сезанновского цвета, а на ее письменный стол – кожаный футляр для бумаги и марок. Из зеленого сафьяна. Очень красивый. И я, как ты понимаешь, хотела ей сказать, что это из Венеции.
Коулман передал ей стакан с виски, взял свой:
– Будь здорова!
Инес отхлебнула виски, села на кровать Коулмана по другую сторону и спросила:
– Что говорят родители Рея?
Она сидела выпрямившись и слегка повернувшись, словно в дамском седле.
Коулман услышал в ее голосе беспокойство.
– Они спрашивали, не может ли кто на Мальорке знать что-нибудь. Его тамошние друзья. Я не помню ни одного по имени, но городок там небольшой, если они пожелают послать туда кого-нибудь. Его на Мальорке нет. Они уже искали… или спрашивали.
– А что они говорят о тебе?
– Обо мне?
– Они не считают, что ты мог что-то сделать с ним?
Вопрос был задан спокойным беспристрастным тоном, вовсе не в духе Инес.
– Они мне ничего такого не говорили.
– Что ты сделал, Эдвард? Ты сказал мне правду?
Коулман напомнил себе, что ему на все это наплевать – пусть себе Инес думает что хочет, пусть строит догадки.
– Я сделал то, что тебе сказал.
Инес молча смотрела на него.
Коулман вытащил из кармана платок, высморкался и беззаботно сказал:
– Кажется, ты мне не веришь.
– Я не знаю, чему верить. Сегодня я некоторое время общалась со Смит-Питерсами…
– Мне иногда кажется, что их восемь, а не просто два. Скучнее людей я еще не встречал, и они все время путаются под ногами.
– Знаешь, Эдвард, – сказала Инес, понизив голос, – они считают, что ты мог убить Рея. Выкинуть его за борт без сознания или что-то в этом роде.
Глупость! Коулман сразу же подумал о «Марианне II», о ее лакированном коричневом корпусе, о том, что после той ночи они ни разу не пользовались катером. Четыре дня, на которые они брали катер в аренду, истекли.
– Я никак не могу повлиять на их мысли. И что они теперь собираются делать?
– Я не думаю, чтобы они собирались что-то делать. Вернее, я не знаю, – быстро добавила она, нервно пожав плечами.
«Вероятно, знает», – подумал Коулман. Это было важное соображение. Коулман попыхтел немного сигарой, потом стал укладывать пастель в деревянную коробочку.
– Так что такого они сказали? Ляпнули ни с того ни с сего, что им кажется, будто я его убил?
– Да нет же, господи! – Ее французский акцент стал заметнее, что случалось с ней от нервного напряжения. – Они спросили меня, мог ли ты, по моему мнению, причинить ему какой-то вред, а потом сказали, что, по их мнению, мог. Они прекрасно видели, что ты его ненавидишь.
– Но даже если и так?
– Если ненавидишь?
– Да.
Инес помедлила:
– Но ты его убил?
– А если и так? – спросил Коулман, понизив голос.
– Убил, Эдвард?
Коулман, держа пустой стакан, прошел по комнате пружинистой походкой, потом повернулся к ней:
– Да, убил. Но кто это может доказать и кто может с этим что-нибудь сделать?
Он чувствовал себя так, словно бросил перчатку, но, к сожалению, его противники не казались достойными, у них даже не возникло желания сделать поединок увлекательным.
– Ты правду говоришь, Эдвард? Ты не шутишь? – спросила она почти шепотом.
– Я не шучу. Я столкнул его с лодки. С катера. После драки. Он не потерял сознания, но, вероятно, утонул. До земли было далеко. – Коулман сказал это горьким тоном, но с вызовом и без сожаления. Он вложил в эти слова все свое желание, чтобы так оно и было на самом деле. И он видел, что Инес ему поверила. Потом он добавил уже спокойнее: – Ты, вероятно, решишь сообщить полиции. Валяй. И возможно, захочешь расстаться со мной – что ж, уходи прямо сейчас. – Он раскинул руки в стороны. – Иди и расскажи Смит-Питерсам. Позвони сейчас.
– Эх, Эдвард, неужели ты думаешь, что я бы стала говорить такие вещи по телефону! – произнесла Инес дрожащим голосом. – Неужели ты думаешь, я вообще стала бы говорить! – Ее голос стал пронзительным из-за слез. Она прикусила нижнюю губу, потом сказала: – Значит, ты убил.
Коулман медленно налил себе еще виски, не слишком много.
– Тело непременно всплывет. Его обязательно найдут, – заявила Инес.
– Да, обязательно, – проговорил Коулман из ванной.
– Почему же ты тогда остаешься в Венеции. Здесь тебе находиться опасно.
Ее тревога, очевидная в словах и голосе, тронула Коулмана.
– Если они захотят повесить это на меня, то все равно повесят, где бы я ни был – в Венеции, Нью-Йорке или Риме. – Он снова вышел в спальню, встал, широко расставив ноги, и посмотрел сверху вниз на Инес, которая все еще сидела на кровати, как в дамском седле. – Меня это не беспокоит, – решительно сказал Коулман и направился к темному окну. Потом повернулся и произнес: – Да, я его ненавидел. Он стал причиной смерти моей дочери. И я считаю его… считал… совершенно бесполезным. Люди разные. Души! Все говорят про души. Но некоторые души достойнее других. И душа моей дочери стоила миллиона таких душ, как его. Я даже сравнивать их не хочу, не хочу допускать, что они были сотворены из одной материи. Ты меня понимаешь? Правосудие свершилось. Да. И если мне придется за это заплатить, я готов. И что?
Коулман поставил стакан, к которому пока не прикоснулся, на ночной столик. Вытащил сигару из сигарницы, закурил, ухватил зубами, его губы сомкнулись вокруг нее.
Инес продолжала наблюдать за ним.
– Не знаю, понимаешь ли ты меня, но если не понимаешь, это не имеет значения. Просто дела обстоят так, а не иначе.
– Я тебя понимаю, – сказала Инес.
– И я не жду твоего одобрения, – добавил Коулман.
– Ты хочешь сказать… что остаешься здесь, бросая вызов, – пусть тело всплывает где-нибудь.
– Может быть, – буркнул Коулман.
Он смотрел в никуда.
За окном, за террасой послышались крик и всплеск. Правда, всплеск прозвучал негромко, а крик, возможно, выражал удивление, может быть, даже веселье. Но Инес дернулась. Вдали раздался низкий гудок большого парохода, во влажном воздухе он прозвучал, как органная нота. Коулман подумал об окружающей их воде, глубокой воде, в которую когда-нибудь может соскользнуть весь город.
Когда он снова посмотрел на Инес, на ее лице появилось другое выражение, словно мысли женщины витали где-то далеко, хотя она по-прежнему смотрела на него. Вид у нее был удовлетворенный. Коулман нахмурился, пытаясь понять Инес. Не облегчение ли появилось в ее взгляде? В ожидании ее реакции он шагнул к пепельнице и стряхнул пепел с сигары. Что Инес скажет? Что уезжает завтра? Или остается и будет рядом с ним?
Он снова подошел к окну, сжимая сигару в зубах, и положил руки на подоконник. Посмотрел на подернутые туманом желтоватые огни у канала, на проплывающий мимо вапоретто, все окна которого в такую погоду были задраены.
– Я думал нанять завтра катер или взять в аренду и отправиться в сторону Кьоджи, чтобы взглянуть еще раз. Может быть, ты завтра встретишься со Смит-Питерсами, займешься чем-нибудь с ними. – Он не хотел приглашать Инес в Кьоджу, потому что решил встряхнуться, заплатить рыбаку, чтобы тот вывез его на своей лодке в море – что-нибудь в таком роде. – Я вернусь поздно вечером.
– Хорошо, Эдвард, – покорно сказала Инес.
Он подошел, обнял ее за плечи, нагнулся и поцеловал в щеку. На сей раз она не противилась.
– Допивай виски, я налью еще. Тебе нужно принять горячую ванну – полдня провела на такой погоде. Отдохни немного, а часов в восемь я постучу в твою дверь, и мы отправимся в какое-нибудь милое местечко, где можно поужинать. Я бы хотел посмотреть, что ты купила Шарлотте, если подарок не в обертке.
– Он не в обертке, – сказала Инес, вставая.
Она не стала больше пить виски, а пошла в свою комнату принять горячую ванну, как он и предлагал. В этом Коулман был уверен.
13
Коулман провел воскресенье в Кьодже, вернулся в Венецию к одиннадцати вечера и не нашел Инес в отеле. Она не выехала, но и записки Коулману не оставила. Его это не волновало. Он устал и ушиб колено – упал на него, когда поскользнулся в рыбацкой лодке около пяти часов дня. Колено распухло. Ему не хотелось искать Инес в «Монако» или в ресторане отеля внизу. Он принял ванну и отправился в кровать, выпив на ночь и взяв с собой лондонскую «Обсервер», купленную на Пьяццале Рома.
Его телефон зазвонил перед полуночью.
– Эдвард, я тебя не разбудила? – спросила Инес.
– Нет, я недавно вернулся. Ты в своей комнате?
– Мм. Я зайду повидаться с тобой.
Инес вошла с улыбкой, все еще в короткой шубке и шляпке.
– Хорошо провел день?
– Прекрасно. – Коулман положил трубку. – Вот только рыбы не привез. И колено ушиб.
Инес пожелала увидеть его колено. Она порекомендовала холодное полотенце и даже принесла его из ванной вместе с другим – положить на простыню, чтобы не намокла. Она сказала ему, что в делла Салюте был праздник – юбилей спасения Венеции от чумы в семнадцатом веке, по какому случаю и построили церковь Санта-Мария делла Салюте. Коулман непроницаемым взглядом смотрел на свою уродливую волосатую ногу, на узловатое колено, ставшее больше, чем обычно. Инес гибкими пальцами с розовым маникюром аккуратно накладывала на ушибленное место полотенце. Не колено, а карикатура, невесело подумал Коулман. Такое мог написать Иероним Босх. Коулман ничуть не переживал из-за того, что нога распухла.
– Полагаю, ты видела сегодня этих зануд, – сказал он.
– Да. И Антонио тоже видела. Попрощалась с ним.
Инес в последний раз похлопала по влажному полотенцу и натянула на него простыню.
– И куда же он отправился?
– Отсюда в Позитано. Он улетает завтра утром. Я забронировала ему билет на самолет в Неаполь.
И наверняка заплатила за билет, подумал Коулман, но при этом порадовался, что Инес взяла на себя инициативу и заставила Антонио покинуть Венецию. Коулман чувствовал, что Инес оберегает его.
– Вы не поссорились?
– Нет. Но он такой любопытный. Мы встретили его около пяти часов. Он оставался с нами до семи, мы вместе пообедали, но я не хотела его больше видеть. Он задавал множество вопросов.
– О Рее?
– Да. Смит-Питерсы тоже сочли его хамоватым. И глупым, ты понимаешь? Мне кажется, он просто нервничал. Но у тебя нет никаких оснований опасаться Лауры и Френсиса.
– Ты это о чем? – Ее ответ почти не интересовал Коулмана, но все-таки ему хотелось его услышать.
– Они ничего не скажут. Что бы они ни думали. А думают они, – она медленно кивнула, глядя на его подушку, – что ты столкнул Рея в воду. – Она нервно рассмеялась. – По-моему, они не пойдут в полицию со своим плохим итальянским. Это настоящий affreux![50] Они год здесь прожили, а кофе не могут заказать.
На это ему нечего было возразить. Люди вроде Смит-Питерсов будут держать рот на замке. И вероятно, ни слова об этом не скажут своим друзьям во Флоренции. Он подумал о миссис Перри, но не хотел упоминать ее имя. И вообще, она, скорее всего, уже покинула Венецию.
– Значит, Антонио завтра улетает?
– Да, самолет у него в полдень.
– А о сегодняшнем вечере он не говорил?
– Задавал вопросы. Где был Рей, что́ мы узнали о нем и все такое. И каким-то образом… ему удалось спросить, не мог ли, по нашему мнению, синьор Коулман… высадить его где-то, так он выразился. Говорил он по-английски, поскольку на самом деле вопросы задавал Френсису и Лауре, а не мне. Пытался быть забавным. Но они не сочли его разговор забавным. И я тоже.
Коулмана начало клонить ко сну. Если Антонио улетит в Рим или Позитано и там развяжет язык, какое это может иметь значение? Еще одна драматическая история, возможно не имеющая под собой никаких оснований. К тому же рассказанная молодым итальянцем, которого никто не знает. Да, пусть Гаррет и пропал, но рассказ о том, что другой американец, его тесть, убил его, уж очень похож на прочие драматические истории, на которые так падки итальянцы.
– Но, Эдвард… – Инес потянулась к его руке.
Коулман поднял отяжелевшие веки.
– Я ничего не подтвердила Френсису и Лауре. И никому бы не подтвердила. Я сказала Антонио, что он сошел с ума, если ему в голову приходят такие мысли. И теперь все зависит от тебя. Тебе самому решать, будешь ли ты поступать правильно по отношению к себе самому или ко мне, будешь ли ты абсолютно естественным со Смит-Питерсами. Пусть они думают что хотят, но доказательство – это другой вопрос. Подозрения подозрениями, но знать они ничего не знают.
– Спасибо, дорогая. Но я надеюсь больше не встречаться с ними.
Инес тут же покачала головой:
– Если ты станешь их избегать, это будет выглядеть странно. Ты же сам понимаешь, Эдвард.
Да, он понимал.
– Дорогая, я ужасно хочу спать.
– Да, я вижу. Позволь, я еще раз сменю полотенце у тебя на колене. А потом уйду.
Она еще раз смочила полотенце и положила его на колено Коулмана, потом накрыла его простыней и одеялом, послала воздушный поцелуй и выключила свет.
Не успела она закрыть дверь, как Коулман уснул.
Погода на следующий день сменилась к лучшему. Снова светило солнце, и стало немного теплее, хотя рестораны с террасами не выставляли на улицу свои столы и стулья. Во второй половине дня Коулман и Инес отправились в качестве гостей Смит-Питерсов на средненький струнный квартет, выступавший в холодном палаццо на берегу канала, после чего заглянули к «Флориану» выпить ирландского кофе.
Коулмана забавляло то, как Смит-Питерсы вели себя с ним. Они из кожи вон лезли, чтобы продемонстрировать дружеское расположение, преданность, солидарность. О Рее никто не сказал ни слова. Но это умалчивание лишь делало их веселье еще более неестественным, напоминало Коулману поведение некоторых белых, демонстрировавших свой либерализм по отношению к неграм. Коулман вел себя дружески и спокойно. Но поскольку Смит-Питерсы теперь верили, что он убил Рея, они казались Коулману менее занудными.
– Вы уже решили, сколько дней еще проведете в Венеции? – спросил Френсис у Коулмана.
– Не знаю толком, может, неделю. В зависимости от того, говорила ли Инес что-нибудь своему домоуправителю в Сент-Максиме.