Русскій архимандритъ первый положилъ основаніе четвертому Іерихону; около страннопріимицы Антонина уже ютится населеніе: въ самомъ домѣ вѣчно толпятся русскіе туристы и паломники для которыхъ Палестина стала давно уже своею землей. Безвѣстные, убогіе, скудные матеріальными средствами, но богатые вѣрой и энергіей, они давно уже проходятъ изъ конца въ конецъ Евангельскую страну, пересѣкая ее, по способу апостольскаго хожденія, во всѣхъ направленіяхъ. Предъ русскою, простою, не хитрою, но могучею силой рушатся всѣ преграды, и нашъ одинокій паломникъ, сѣрый мужичокъ или старушонка съ посохомъ въ рукѣ и ранцемъ на плечахъ, встрѣчается въ такихъ уголкахъ Палестины куда заѣзжій туристъ считаетъ рискомъ показаться даже увѣсившись оружіемъ и въ сопровожденіи конвоя.
У источника Елисея глазамъ моимъ предстали живыя доказательства этой русской силы и желѣзной энергіи, предъ которою отступаетъ въ изумленіи даже полудикій грабитель-Бедуинъ. Растянувшись на своихъ зипунахъ, подложивъ свои сумки подъ головы, подъ прямыми лучами сирійскаго солнца лежали два хилые мужичонка; возлѣ нихъ, смотря на міръ потемнѣвшими очами, сидѣлъ старый слѣпецъ; свѣтлая радость была написана на его безжизненномъ челѣ, увлаженномъ потомъ и слезами, катившимися по загорѣлымъ щекамъ; уста шептали молитву, хилыя руки творили крестное знаменіе, вся фигура слѣпаго старца дышала умиленіемъ и восторгомъ.
Мнѣ понятна и ясна та великая сила воли которая привела за тысячи верстъ слѣпаго старика, та мощь духа и побѣда надъ немощною плотію которыхъ не одолѣютъ даже стихіи. Съ вѣрой въ Бога въ сердцѣ, съ посохомъ въ рукѣ и съ желѣзною настойчивостію въ груди русскій паломникъ почти тысячу лѣтъ, со временъ Владиміра Святаго, переплывалъ «семь морей» и переходилъ «тридевять земель басурманскихъ» для того чтобы «Господней Землѣ поклонитися, въ Ердань рѣкѣ искупатися». Высшимъ апогеемъ тысячелѣтняго паломничества мнѣ показалось, поэтому, появленіе русскаго старца-слѣпца, котораго привелъ въ Палестину изъ далекой Руси крошечный мальчикъ-поводырь.
Слѣпой старецъ со своими провожатыми только-что спустились со Сорокадневной Горы, за одно восхожденіе на которую католическіе патеры обѣщаютъ полную индульгенцію. Этотъ подвигъ былъ теперь предъ нами и начинался недалеко отъ источника пророка Елисея.
Много горъ въ Палестинѣ, этой горной странѣ по преимуществу: тихая гора Маслинъ, высокій Ермонъ, покрытый снѣгами, зеленѣющій куполъ Галилеи, Ѳаворъ, и рядъ другихъ, неотмѣченныхъ Евангельскою исторіей вершинъ; но ни одна изъ горныхъ массъ не производитъ такого цѣльнаго впечатлѣнія и сердце паломника и туриста, какъ Джебель Каранталь, Горп Искушенія, мрачная, огромная, голая, изрытая многочисленными пещерами, царящая надъ цѣлымъ хаосомъ горъ замыкающихъ долину Іордана. Помимо Евангельскаго сказанія, само сердце невольно говоритъ вамъ что съ этою мрачною каменной массой могутъ связаться лишь самыя темныя представленія.
Арабы говорятъ: Джин ы, африт ы (злые духи) и другая нечистая сила любятъ гнѣздиться въ пещерахъ Джебель Карантала куда ихъ загналъ Великій Пророкъ изъ долины эль-Шерія. Вътемныхъ зіяющихъ пещерахъ они размѣстились десятками, и горе путнику который осмѣлится нарушить ихъ покой! Въмрачныхъ узкихъ переходахъ и подземельяхъ слышатся по ночамъ стоны, крики и завыванія адской силы, виднѣются бѣлья тѣни, огненныя чудовища; въ видѣ кофагнъ (летучихъ мышей), вылетаютъ въ глухую полночь африты покружиться надъ пропастями заклятой горы. Далеко разносится вѣяніе ихъ крылъ, которое путникъ принимаетъ за шелестъ листьевъ, за говоръ журчащаго ручейка, и обманутый идетъ по склонамъ горы въ пещеры — откуда нѣтъ возврата. Но не всегда мрачный Джебель Каранталь былъ обиталищемъ нечистой силы. Великій Иша (Іисусъ), говорятъ Арабы, жилъ нѣкогда со своими учениками въ одной изъ пещеръ Каранталя. Пропала тогда нечистая сила, великая святость сошла съ неба на склоны горы, каждую ночь оно разверзалось надъ нею, и ангелы обитали на вершинѣ ея; птица ночи, кофашъ, сотворенная Ишой служила Пророку и возвѣщала ему захожденіе солнца и тотъ часъ когда муэззины призывали правовѣрныхъ къ молитвѣ. Разверзалось тогда небо надъ вершиной Каранталя, и оттуда спускался столъ, покрытый плодами небесныхъ садовъ, предъ Великимъ Пророкомъ и Его учениками. Но ушелъ Иша изъ пещеры Каранталя и вернулись туда африты; человѣкъ избѣгаетъ этой горы, и только отшельникъ и монахъ. хранимый Аллахомъ, живетъ въ пещерахъ этой дивной горы.
Христіанское преданіе назвало Джебель Каранталь горой Искушенія или Сорокадневною, связавъ постъ и искушеніе Спасителя съ этою мрачною горой, изрытою пещерами и ходами, которые по всей вѣроятности имѣютъ связь между собою и образуютъ подземный городъ въ родѣ Бетъ-Джибрина и Эль-Харей-Тунъ. Одна изъ этихъ пещеръ, ближайшая къ вершинѣ, расширенная и превращенная въ храмъ царицей Еленой, служила, по преданію, мѣстомъ сорокадневнаго уединенія Спасителя. Туда и направились мы по горной тропинкѣ, прихотливо вьющейся по каменнымъ уступамъ и чрезвычайно неудобной для восхожденія. Масса камней, рытвинъ и выступовъ преграждали дорогу; несмотря на это, черезъ 12–15 минутъ восхожденія мы были уже у монастыря Сорокадневной Горы, пріютившагося въ вертепахъ изсѣченныхъ въ толщѣ каменной скалы. Громкое пѣніе монаховъ встрѣтило бодро взобравшихся путниковъ, и подъ сладостныя слова молитвы мы проникли въ большую пещеру, гдѣ таится убогая церковь во имя Христа Спасителя.
Бѣдная и вмѣстѣ необыкновенная обитель! До сихъ поръ мнѣ не приходилось встрѣчать ничего ей подобнаго. Ни прославленные монастыри Пиренеевъ, ни обители Ѳессаліи гнѣздящіяся также на высокихъ скалахъ, ни даже удаленный ото всего міра монастырь Синайской пустыни не поражаютъ въ такой степени взоръ и сердце паломника, какъ эта убогая обитель Сорокадневной Горы. И бѣднота, и расположеніе, и мѣсто напоминающее столько Евангельскихъ событій, и ласковость монаховъ, поражающихъ своею христіанскою простотой, все это дѣйствуетъ и на воображеніе, и не сердце. Изсѣченная скорѣе на обрывѣ чѣмъ на склонѣ дикой, ужасной и мрачной горы, сокрытая въ пещерахъ гдѣ сошлись Вѣчный Свѣтъ съ исчадіемъ мрака и ада, обитель Горы Искушенія представляетъ все для того чтобы забыть о мірѣ и его суетѣ.
Небольшой уступъ скалы, въ родѣ балкона, служитъ посредникомъ между внѣшнимъ міромъ, разстилающимся вокругъ, и внутреннимъ, сокрьггымъ въ дивной пещерѣ и сердцахъ ея подвижниковъ. Стоя на этомъ балкончикѣ, надъ обрывомъ саженъ въ 200 глубиной, въ самой серединѣ огромной каменной массы, забываешь о мірѣ и паришь высоко надъ его низменными интересами и суетой. Предъ глазами, кромѣ безконечнаго простора небесной синевы, далеко внизу лежатъ мѣста, изъ коихъ каждое будитъ сердце, дѣйствуетъ на воображеніе и возсоздаетъ въ памяти образы давно минувшаго. Прямо внизу разстилается долина Іорданская, таящая въ своихъ зеленыхъ берегахъ струю священной воды; прямо на сѣверъ и западъ вздымаются горы замыкающія долину Іордана; на востокѣ, тотчасъ за рѣкой, встаютъ стѣны Моавитскихъ горъ, за которыми идутъ страны древней культуры, заселенныя полудикимъ народомъ; на сѣверѣ и западѣ объемля съ трехъ сторонъ Джебель Каранталь, возвышаеются горы Іудеи, таящія на своихъ склонахъ мѣста Евангель скихъ событій, а на вершинѣ — благословенный Іерусалимъ, Іерихонъ, Галгалла, мѣсто крещенія, монастырь Претечи и обитель Св. Герасима приковываютъ благочестивое вниманіе паломника, смотрящаго на долину Іордана съ высоты каменнаго уступа Сорокадневной Горы. Голубая, блистающая серебристыми струйками поверхность Мертваго Моря, окаймленная, какъ бы стѣнами, мрачными каменными громадами, замыкаетъ съ юга долину эль-Гора, которая представляется въ видѣ пестраго ковра, натянутаго въ рамки между горами Моавіи и Іудеи. Чудная, поразительная картина, лучше которой нѣтъ въ предѣлахъ Палестины!
И чѣмъ больше смотришь на эту картину, тѣмъ болѣе хочется смотрѣть, тѣмъ спокойнѣе и радостнѣе становится на душѣ. Глазъ отдыхаетъ въ созерцаніи, пораженное сердце молчитъ, человѣкъ уходитъ въ самого себя, образы внѣшняго міра отразились въ его глубинѣ, и оттуда возстаютъ одухотворенные. Какъ-то свободно и легко слагаются и растутъ новые образы и идеи, которые познаются больше сердцемъ, чѣмъ умомъ и говорятъ лишь для тѣхъ кто умѣетъ вѣрить и любить. Полные чарующей живости и простоты, въ сіяніи святости и библейской чистоты проходятъ тогда передъ внутреннимъ окомъ видѣнія; какъ-то чище, проще и добрѣе становишься въ эти минуты отрѣшенія ото всего міра, оставаясь самъ съ собою предъ лицомъ неба, подъ сводами пещеры Искушенія. Въ эти минуты не надо уходить дальше въпустыню, не нужно налагать на себя тяжелый крестъ подвижника; пустыня найдется въ твоемъ сердцѣ, чуждой внѣшняго міра, и мысль, скованная вѣрой, добровольно ляжетъ на крестъ сокрушенной гордыни. Отдайся всецѣло чувству охватившему тебя, перечувствуй все что дано тебѣ въ удѣлъ, перечувствуй такъ чтобы не забыть никогда — и этотъ подвигъ дастъ твоему сердцу надежду, вѣру и любовь.
Въ пещерѣ Горы Искушенія все дышетъ безмолвіемъ, святостью и пустыней. Убогая церковь, изсѣченная въ скалѣ, похожая болѣе на погребальный склепъ и катакомбу, не поражаетъ благолѣпнымъ величіемъ, но за то въ ней легче молиться чѣмъ въ раззолоченномъ храмѣ, легче въ сердцѣ своемъ ощутить избытокъ той полноты которая не приходитъ отъ міра сего.
Немного отшельниковъ въ этой обители, повисшей надъ обрывомъ, заключившейся въ камень и ушедшей отъ соблазновъ міра на Гору Искушенія и Поста. Вѣчное безмолвіе, постъ, созерцаніе неба, борьба съ камнемъ и нуждой, вотъ на что обрекаютъ себя подвижники Сорокадневной Горы. Страшныя видѣнія нарушаютъ сонъ и покой молодаго отшельника, еще не привыкшаго къ пустынѣ; даже паломники испытываютъ ихъ, оставаясь на ночь въ пещерахъ Горы Искушенія. Безмолвствуетъ сердце, уйдя въ свою глубину, но разгоряченная мысль работаетъ непрестанно въ ночной тишинѣ и создаетъ во мракѣ пещеръ мнимые образы того кто дерзнулъ искушать самого Спасителя міра.
«Я помню живо, говорилъ мнѣ одинъ почтенный іеромонахъ, первую ночь проведенную въ вертепахъ Сорокадневной Горы. Я не спалъ, потому что не могъ спать, охваченный чувствомъ живой радости и благоговѣнія, потрясенный впечатлѣніями которыя вынесъ съ Іордана, Іерихона и подымаясь на вершину Горы Искушенія. Утомленное тѣло спало, физическій человѣкъ лежалъ въ изнеможеніи, но душа смотрѣла своими очами, и воображеніе рисовало чудныя видѣнія библейской старины. Отъ временъ Лота и Авраама до эпохи хананейскихъ царей и отъ паденія Іерихона до крещенія Предтечи припоминались событія свѣтлою чередой; предъ моими внутренними очами проходили маститые патріархи, мудрые вожди избраннаго народа и грозный обликъ вопіющаго на берегахъ Іордана. Текутъ волны грѣшнаго народа къ струямъ благословенной рѣки. Всѣ сошлись воедино, трепеща предъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ, зовущаго міръ къ покаянію и встрѣчѣ Богочеловѣка. И предъ незримымъ обликомъ Грядущаго, кажется мнѣ, померкаютъ и убѣгаютъ образы древняго міра: развратъ, многобожіе, жестокость, эгоизмъ и все порожденное мракомъ, уходятъ куда-то далеко и вмѣсто нихъ съ береговъ Іордана разливается по міру тихій божественный небесный свѣтъ; я чувствую это, сознаю, знаю, но не могу видѣть того что не дано въ удѣлъ человѣку. Рушатся капища древнихъ боговъ. Умъ молчитъ, отринувъ свои мечтанія, но сердце горящее какъ факелъ видитъ въ этихъ свѣтлыхъ видѣніяхъ прообразы страдальцевъ за Христа, краеугольные камни новой вѣры, людей для которыхъ жизнь есть любовь. И чувствую я что всепроникающій свѣтъ проникъ и въ меня, что сердце мое запылало огнемъ, тѣло мое просвѣтлѣло и стало легко, а умъ, истощенный мыслью, началъ снова понимать голосъ сердца. И мнѣ стало такъ хорошо и легко какъ будто спали всѣ оковы приковавшія къ міру, какъ будто я готовъ былъ воспарить и летѣть вслѣдъ за свѣтомъ озаряющимъ міръ; какъ дитя не имѣющее прошлаго, котораго вся жизнь впереди, я отдался весь настоящему, стараясь вмѣстить невмѣстимое, и мнѣ казалось вътѣ минуты чуднаго видѣнія что я могу вмѣстить самый свѣтъ… Я пошелъ на встрѣчу къ нему, не зная и не заботясь о земныхъ преградахъ, пошелъ туда откуда онъ изливался, на встрѣчу самому Солнцу… Не долго разливалась по міру заря вѣчнаго сіянья, когда утро и Солнце были еще недалеко… Еще нѣсколько мгновеній — и оно явилось на свѣтломъ горизонтѣ, озаривъ весь міръ лучами новаго свѣта и наполнивъ его сіяніемъ нисшедшимъ отъ небесъ. Въ этомъ царствѣ свѣта, сіянья и лучей, въ которомъ утонули и небо, и земля, явился кроткій образъ Того о Комъ вѣщали пророки, Кого ожидалъ міръ и предъ Кѣмъ убѣгала вѣковая тьма. Онъ явился принося свѣтъ, но человѣкъ не сумѣлъ встрѣтить Его, но сумѣлъ въ сердцѣ своемъ заключить мракъ вмѣсто свѣта и ненависть вмѣсто любви… И представилось мнѣ снова что въ мірѣ тьма, что одолѣли древніе боги, что зло побѣдило добро и Вѣчный Свѣтъ заключился въ темной пещерѣ горы. Невмѣстимое умѣстилось въ вертепѣ, и сіяніе озарявшее весь міръ утонуло во мракѣ, въ который погрузилась земля. Мракъ и ужасъ заполнили все, отяжелѣло снова мое тѣло, преисполнилось сердце порокомъ и грѣхомъ и темныя мечтанія завладѣли умомъ и наполнили его мрачными видѣніями. Мнѣ казалось тогда что преисполненный тьмой и грѣхомъ, я вижу образы мрака который побѣдилъ Свѣтъ и поглощаетъ меня самого, какъ поглотилъ уже весь міръ. Что-то ужасное, безобразное, колоссальное, растущее представилось предо мною; я чувствовалъ что въ мои глаза смотрится кто-то, что холодъ и смерть проникаетъ внутрь меня, останавливается и леденѣетъ кровь, замираетъ сердце и мозгъ наполняется ужасами которыхъ не можетъ передать языкъ. Огонь и мракъ, безмолвіе и громъ, колоссальность и ничтожество, что-то и ничто, форма и хаосъ, — вотъ что предстало предъ моими умственными очами во мракѣ пещеры Горы Искушенія… Дикій крикъ вырвался изъ моей переполненной ужасомъ груди… Я проснулся, и надъ моимъ изголовьемъ старый монахъ читалъ святыя слова молитвы…
„— Успокойся, брате, говорилъ многоопытный старецъ, тебя посѣтило видѣніе. Проснись, возстань и принеси молитву Тому Кто въ этой пещерѣ поборолъ Искушеніе, побѣдилъ мракъ и одолѣлъ князя тьмы…
„Какъ гора спала съ моихъ плечъ когда я вернулся на землю изъ волшебнаго міра видѣній и вмѣсто мрака увидалъ свѣтъ лампады мерцавшей предъ кроткимъ ликомъ Спасителя. Никогда еще я не молился такъ пламенно, никогда до сей поры мнѣ не представлялось такъ ясно искушеніе, въ первый разъ въ своей многолѣтней жизни я чувствовалъ себя такъ близко къ Тому на служеніе Которому обрекъ себя съ дѣтства.“
Такъ разказывалъ просвѣтленный духомъ старецъ, и мнѣ казалось что слова его передаютъ то что перечувствовалъ и переиспыталъ не одинъ паломникъ проведшій ночь въ пещерѣ Сорокадневной Горы. Углубясь въ темные своды ея и оставшись наединѣ со своими мысля. ми, я живо припомнилъ вдохновенный разказъ; видѣніе мнѣ показалось реальнымъ, въ своемъ сердцѣ я ощутилъ возможность вѣрить въ него, а воображеніе готово было дорисовать то изъ чего образы слагались сами собою во мракѣ пещеры и въ тиши ея каменныхъ стѣнъ. Я поспѣшилъ выйти изъ вертепа Искушенія на площадку висящую надъ обрывомъ горы. Бальзамическій воздухъ пустыни наполнилъ мою грудь, лучи сирійскаго солнца облили мое лицо, и въ глазахъ заблистала нестерпимымъ блескомъ серебристая поверхность Бахръ-эль-Лута. Темные призраки мрака и ночи бѣжали отъ моихъ очей, грудь вздымалась высоко, жизнь клокотала ключемъ во всемъ моемъ существѣ и какъ-то осязательнѣе и живѣе чувствовалась во мнѣ полнота ея и желаніе жить.
И я жилъ въ эти мгновенія, и все казалось жило вокругъ меня; самый камень словно ожилъ, нагрѣваемый горячими лучами солнца и лобызаемый дыханіемъ вѣтерка набѣгавшаго изъ мрачнаго ущелья Вади-Кельтъ. Голубое какъ индиго небо давно уже жило своею колоссальною жизнью, и кучка жемчужныхъ облачковъ бѣжала по немъ куда-то далеко, направляясь къ пустынямъ Петры, откуда ночью приходила луна. Откуда неслись вѣтры Іорданской долины; легкій паръ носился надъ струей Іордана и гладью Мертваго Моря, и это облако испареній казалось тяжелымъ дыханіемъ водной стихіи, задавленной каменными объятіями косной земли. Я заглянулъ внизъ; предо мною взлетая, танцуя и кружась надъ странною глубиной, носились какія-то птички, въ родѣ скворцовъ, которыхъ звонкія пѣсни казались мнѣ звукомъ оживающей скалы, пѣсней согрѣтаго камня. Эти птички — друзья обители Горы Искушенія, ея единственные пѣвцы. Прирученные монахами, веселыя птички цѣлыми десятками носятся надъ обрывомъ, схватывая на лету бросаемые имъ сверху кусочки пищи и тѣмъ утѣшая безмолвныхъ отшельниковъ горы.
Я не помню сколько времени простоялъ я надъ обрывомъ, вдыхая полною грудью атмосферу пустыни, упиваясь ея тишиной; голосъ монаха призывавшаго въ церковь вывелъ меня изъ созерцанія. Подъ сводами мрачнаго пещернаго храма началось богослуженіе; синій дымъ благовоннаго куренія наполнилъ вертепъ; самыя стѣны его казалось звучали молитвеннымъ пѣніемъ, которое раздавалось подъ сводами каменнаго храма, проникало въ камень и выносилось на широкій просторъ. Но голосъ жизни не проникалъ въ катакомбы умершія для міра, какъ не проникалъ сюда солнечный лучъ, и только вѣтерокъ, порой налетавшій извнѣ и заставлявшій еще болѣе клубиться ѳиміамы, говорилъ о томъ что царство жизни не далеко. И сладко, и жутко мнѣ было въ эти минуты; мнѣ казалось что я стою на рубежѣ міра и пещеры, жизни и аскетизма, влекущихъ къ себѣ неудержимо частицы моего внутренняго я. И плакать, и молиться, и радоваться, и трепетать мнѣ хотѣлось въ эти мгновенія, но жизнь взяла свое… Я вышелъ снова на свѣтъ, и, несмотря на просьбы добрыхъ иноковъ, предлагавшихъ чай и плоды, поспѣшилъ спуститься съ Горы Искушенія, боясь чувства которое охватило меня. Рядъ благословеній напутствовалъ меня съ вершины горы, и я чувствовалъ слезы умиленія когда спускался съ обрывовъ священной горы. Оглянувшись назадъ, я увидѣлъ небольшую кучку черныхъ монаховъ столпившихся на своемъ воздушномъ балконѣ и посылавшихъ мнѣ благословенія съ высоты своего орлинаго гнѣзда.