МАЛЕНЬКИЙ ЖЕЛТЫЙ КАРЛИК
Мы съели по десять пирожков после библиотеки, на площади, на углу Сумской. Разговор завязался и пошел о том, что надо сделать, чтобы нам вернули отобранные билеты.
— До директора-то не дошло. Я дам знать Анечке, она нам тайком вернет. Или Луше… — проговорил Миша.
Я вертел трубку в руках, на нас все глазели и сторонились.
Я понял взгляды, бросаемые на меня, на трубку, и потащил Мишу в парк Шевченко. Там был построен на площади наш университет. И я хотел похвалиться перед Затучным, где я буду жить. В общежитии, на четвертом этаже, над зоопарком.
— Хорошо ты поживешь полгода здесь! В окружении рева тигров, львов, — сказал Миша, заглянув, где я буду жить (переселения ждали со дня на день).
Я подошел к киоску со столами, стульями, с видом на обширную площадь. Здесь было хорошее вино. Не помню, какое-то вино с Кипра, но сладкое, возбуждающее. Я взял бутылку.
Миша садился, вызванивая стаканами. Он говорил:
— За эту дипломную работу надо обязательно выпить. Хорошо, что мы сюда пришли.
Я подал открытую бутылку. Миша поднял и налил в стаканы, помалому. Мы отпили. Через пять минут мне сделалось прекрасно.
— Как же ты думаешь пробиваться? С такой гипотезой?
— Лучше жить в неведении.
Тогда, помню, все мы жили в слепоте, немоте, неведении. Водородная только-только создавалась, и никто из нас не подозревал, что она уже создана.
ДИПЛОМНЫЙ ПРОЕКТ
С моим переселением в новое, благоустроенное общежитие мы уже редко виделись с Затучным. Я перешел заниматься в ХФТИ. Только там можно было ознакомиться с работами по плазме. Все мои сверстники далеко ушли вперед. Раз в неделю мы собирались у профессора Ахиезера на квартире, в его рабочем кабинете. Устраивались — кто на подоконниках, кто на креслах.
Профессор подходил к каждому из нас, спрашивая: «Ну, что у вас? Получается? Так-так, покажите-ка, откройте». Вместе с дипломантом он считал или рассчитывал. Говорил: «Это не пойдет». Или наоборот: «Это уже лучше того, посмелей, что вы приносили в прошлый раз».
Я был старше всех, переросток. Семь лет отслужил в армии. Мне исполнилось двадцать девять лет. Профессор приближался ко мне последнему и с подозрением, но всегда тактично. Он знал обо мне все. И как я откровенно смеялся на семинарах, когда профессор спорил с академиком Вальтером, хотя я плохо понимал их спор, но интуицией догадывался, что Вальтер просто «объезжает» профессора Ахиезера. Мой смех сразу обрывал Вальтера. В пылу полемики он кричал: «Кто там ржет?» Я прятался за спины. Я ведь был «теоретик». Профессор из-под очков бросал на меня острый, наметанный взгляд, словно говорил-формулировал: «А, собака, догадался!» И начинал стегать Вальтера-экспериментатора узлом формул. Не хватало доски, Ахиезер уже писал на стене. Потом взывал к самому себе: «Почему не видно? Почему не видно!» Всю аудиторию смешил.
На шестом курсе, как правило, преподавали молодые кандидаты. Понять ничего было нельзя. Я задавал каверзные вопросы, которые ставили в тупик молодых. Они старались пояснить, путались, пунцовели и окончательно запутывались. Я вынужден был говорить: «Понятно». Хотя еще больше не понимал.
Наступил мой черед. «Ну как, воин? Не простую задачу я тебе задал?» — «Не простую», — соглашался я. «Ищи», — отвечал профессор! Я выискивал, но не находил. Но вот однажды он задал мне задание, и у меня пошло. Он выписал мне уравнения и, моргая, подал: «Решай». А уравнения с пятого по восьмой порядок. Я буквально исписывал горы бумаги, но разрешить эти уравнения мне не удавалось. А защита уже шла. Но я был упрямым и не сдавался. И, наконец, принес ему решение уравнений на двухстах исписанных страницах. Ахиезер схватился за голову, спросил: «Что это? Роман?» — «Нет, ваше уравнение». — «Вы нашли, вычислили нелинейные поправки?» — «Не решил». — «Оставьте, я посмотрю».
Прихожу к профессору через неделю. Встречает: «Что же будем делать дальше?» Я промолчал. «Хорошо. Делайте, пишите свою дипломную работу».
Я за три недели запестрил ее формулами. Защищал же ее профессор Ахиезер. Я пытался что-то выразить оппонентам, но тотчас вставал Ахиезер и утверждал: «Это так». Я сдерживал себя, сидел и подозревал, что и мои оппоненты ничего не понимали, куда их уводят студент вкупе с профессором, в какие дебри они лезут, и тухли. Я только лишь прозревал, а профессор пытался залезть внутрь какой-то трубки с запаянным концом, из которой выкачан весь воздух и остался вакуум, один вакуум, и ничего больше, но вакуум горячий, сверхгорячий. Чем больше вакуума, тем горячее сама трубка. Вот-вот она расплавится и поплывет и схлопнется…
Окончилась защита, все поздравляли друг друга. Радовались другие. Я грустил. Ко мне не подходили. У тех оппоненты хоть что-то понимали, трясли головами, кивали, улыбались, смеялись. Моя защита прошла без улыбок. Будто я и не дававший мне слова вставить профессор просто объезжали их на каком-то цифровом коне.
После защиты профессор пригласил нас всех к себе. Мы уселись кто где. Я уже знал, что будет мне. Профессор отбирал нас. Когда очередь подошла ко мне, профессор протянул мне руку, сухо ее пожал и проговорил: «Вас к себе я не могу взять. Если хотите, оставлю вам свободный диплом». Я молча согласился.
ПОСЛЕ…
Если вы получили университетский диплом, это ставит вас на голову выше всех выпускников вузов. Вы уже можете задаваться любым вопросом и находить в библиотеках все, что вам надо. Я пошел работать в вечернюю школу. Но у меня из головы не выходила плазменная пустота Земли. Я пытался сразу же ответить на этот вопрос, но оказалось, что это вопрос всей моей жизни. Он постоянно меня тревожил, и к ответу на него я подхожу лишь сейчас.
Сверхглубоких скважин я не боюсь. Они от силы пройдут до глубины 15–20 километров и застопорятся. Их будет стопорить все возрастающая температура, которая на Кольском полуострове вместо расчетной на 10-м километре — 100 градусов Цельсия, оказалась равной 180 градусам. Это только лишь означает, что с глубины 7 километров температура возрастает не по линейному закону, а как-то иначе.
Чего же тогда я опасаюсь?
Взрывов водородных бомб под землей, особенно французских, в океане, на атолле Муруроа.
Какая механика этих взрывов и почему я опасаюсь за океан? Дело в том, что океанское дно и моложе земной коры на суше, и тоньше. Оно в иных местах 25 километров, в других — 15 километров. Дальше его подстилает магма, которая не может пробиться сквозь слой воды. Взрыв водородной бомбы — это горячее бурение, превосходящее холодное в тысячу раз, в десятки тысяч раз по ширине. Оно также заплавляется снизу всякий раз. Но мы не знаем процессов, происходящих в глубине Земли. Я хочу обратить внимание читателей на то, как при очередном взрыве бомбы в океане что-то происходит: взрыв проникает в ту сторону, где поверхность мягче. Мягче она там, где находится магма — верхняя распаленная подстилающая плазму, которой наполнена Земля. При взрыве водородной бомбы образуются линзы на глубине и отражение этих линз в атмосфере, над Землей. Чем мощнее взрыв водородной бомбы, тем мощнее образование линз по глубине, тем «тверже» линза в атмосфере, которую сносит течение воздуха и мало-помалу разрушает. Но то же происходит и на глубине, только лишь с тем различием, что эта образующаяся линза — твердая, из гранита-базальта. И давление снизу (из глубин Земли на нее) больше.
Когда линза на глубине океана приблизится к километру в окружности, ее попросту вырвет вместе с атоллом Муруроа. И бывший атолл запарит до 20–30 километров в земной атмосфере. Что значит «запарит»? Вода, ограничивающая «чертову воронку», будет стремиться вниз; плазма, выходящая из глубин Земли, не допустит воду внутрь. Она будет вырывать ее со скоростью 10 километров в секунду.
Что будет на материках? Они будут нагреваться. Благодаря пару солнца не будет видно. Если предположить, что плазма выходит со скоростью 10 километров в секунду и диаметр воронки — квадратный километр, то за минуту выйдет 600 кубических километров плазмы. Пусть расстояние плазмы всего 1000 километров. Дальше же — жидкое ядро. Умножив поток выходящей плазмы на час, на сутки, на год, получим: 1400 лет будет «парить чертова дыра». Океан будет убывать, материки подниматься.
Теперь прикиньте другое, если прорыв земной оболочки произойдет в Семипалатинске или в пустыне Невада. Через 10–15 лет материки накалятся, реки высохнут, деревья загорятся. На Земле случится…
АЛЕКСЕЙ РАСКОПЫТ БЕГ С БАРЬЕРАМИ
Топоров сортировал записи, когда в комнату вошел Саша, сказал с порога:
Над тем, что носит имя бога.
Маргарита ВолковичТопоров сортировал записи, когда в комнату вошел Саша, сказал с порога:
— Папа, я полгода как получил паспорт. Имею право на подселение. Почему ты против?
Он стоял красивый, крепкий, высокий, в рубашке; хорошая мускулатура и серьезные глаза. Неизбалованный.
— Зачем тебе? — спросил Топоров. — Чтобы кто-то подсказывал на экзаменах?
Брови сына сдвинулись, но голос звучал ровно, почтительно: — Я не собираюсь брать студента биофака.
— А кого наметил? Ведь уже наметил?
— Присматриваюсь, — ответил Саша уклончиво. — Но это будет человек постарше и не биолог.
— Да? А я взял в компанию двух коллег-математиков. Мы прекрасно ладим. А твоя психика еще не окрепла! Вдруг конфликт или, страшно сказать, оборотничество.
— Я сумею справиться, — ответил Саша, глядя серьезно и внимательно.
Топоров запнулся. Сын не по годам серьезен, выглядит старше. В парне уже есть стержень. Топоров сам себя тянул за волосы, обтесывал, выгранивал, но некоторые углы еще торчат, зато сына с рождения окружил комфортом, который не разнеживает, а высвобождает силы для работы.
— Хорошо, — сказал Топоров наконец. — Ты знаешь, я опекаю тебя до известной степени. Отношения у нас тренера и спортсмена, верно? Если не согласен с моей методикой, иди своим путем. Наши отношения не испортятся: ты — сын, я тебя люблю. Только потом не скули, что не предупредил, не указал дорогу поровнее! Помни, я готов помогать, но не брошу свои дела, чтобы сидеть с тобой над школьными уроками.
Саша кивнул.
— Папа, я не верю в серьезную опасность. Я тебя знаю. Тренер или не тренер, но ты бы запретил. Значит, либо ничтожно мала возможность ошибки, либо ошибка опасности не влечет. Так?.
Топоров ответил с неудовольствием:
— Через два—три года этой опасности не было бы вовсе.
Губы сына дрогнули, поползли в стороны, глаза заблестели:
— Так ты не против?
— Выбирай кандидатуру, — ответил Топоров как можно более равнодушным голосом. — Потом покажи мне. Помни, я не запрещаю. Просто могу дать дельный совет.
Саша подпрыгнул, бросился к отцу, поцеловал. Топоров несколько смущенно погладил сына по голове. Сам в детстве ласки недобрал, к нежности не привык, иногда смутно удивлялся, что взрослый парень жмется как ребенок, ластится.
Юноша вприпрыжку носился по комнате. Паспорт где-то спрятался, носки запропастились, а в Институт Подсадки, как называли в обиходе Институт Сверхточной Информационной Записи, надо приехать за два часа до конца рабочего дня.
Неслышно отворилась дверь, вошла Алина. Ее ласковые и встревоженные глаза словно согрели воздух в комнате. На голову ниже сына, тоненькая, бледная и всегда словно бы испуганная, она неслышно подошла к сыну сзади, обняла.
— Это ты, наш хомячок? — спросил Саша, обернувшись к матери. Это была семейная игра, придуманная Топоровым еще в эпоху знакомства, когда у Алины действительно были очень пухленькие щечки. Потом за острый взгляд милых черных глаз он называл ее — «галчонок». Вскоре Алина сменила цвет волос, стали пушистые белые — «зайчонок». После родов начала полнеть — и снова «хомячок». В эту игру включился подрастающий сын. Он давно перерос мать, и стало казаться естественным, что в опеке нуждается маленький хомячок, любимец семьи. А когда беспощадный Топоров заставил располневшего хомячка сбросить лишние 15 килограммов, то Саша начал сажать Алину на плечи и носить по комнатам, наклоняясь из стороны в сторону. Алина визжала в страхе, визжала и хватала сына за уши.
— Тревожно за тебя, Сашенька.
— Мамочка, — сказал он, обнимая и целуя ее. — Все будет хорошо. Мы тебя любим и в обиду не дадим!
— Я за вашими спинами как за каменными горами, а вот вы открыты всем ветрам. Кто присмотрит, кто вас в обиду не даст?
— Хомячок, — засмеялся Саша, легонько приподнимая мать. — Наш железный отец научил меня давать сдачи раньше, чем кто обидит.
Она с сомнением посмотрела на сына, оглядывая его сияющее лицо с радостными глазами, которые могли мгновенно становиться холодными как лед. Отец, опасаясь излишней доброты в сыне, перетренировал ребенка.
— Может быть, — сказала она со вздохом, — это хорошо, что умеешь за себя постоять. А вот у меня третья подсадка.
Паспорт нашелся. Саша на радостях сдавил мать в объятиях:
— Мама, я тебя никогда не расспрашивал…
— Ценю, — ответила она серьезно. — Расскажу, хотя неприятно говорить о таком. На подсадке выбрала не тот тип женщины. Сама я больше общалась с книгами, любила поспать — и сейчас люблю, мечтала о прекрасном принце. Ребята предпочитали моих подружек. Я решилась подсадить женщину очень женственную…
Она запнулась. Саша быстро отвел глаза:
— Я понимаю, понимаю. Ты совсем другая. Ты стерла запись?
— Да. Потеряв на этом два года жизни. Через полтора года решилась на другую подсадку. Милая женщина, домашняя хозяйка, образцовая жена. Я полагала, что будем дополнять друг друга, но если бы она хоть на минуту оставляла меня в покое! Требовала держать квартиру в стерильной чистоте, корила, что кормлю вас из магазина, а не с базара, возмущалась нынешней модой, настаивала на более скромной одежде…
— Не знала, что мода меняется?
— Я сама сглупила, подсадив ограниченную дуру! Никто не брал, не надо было брать и мне. Если бы она не вмешивалась! Но дураки всегда считают себя правыми. Я уговаривала, просила, умоляла, но подсадница с ослиным упорством требовала своего. Я начала сходить с ума, у меня расстроились движения. Подсадница уже брала контроль над моим телом. Мне пришлось идти на стирание.
— Бедная моя мамочка, — сказал Саша, прижимаясь к ее груди. — Все тебя обижают!
— На этом я потеряла пять лет. Учти, тебя будут записывать только с твоим подсадником! Подумай еще раз, Сашенька. Пять лет мне пришлось восстанавливать по дневнику да рассказам мужа, коллег, соседей.
— Бедная мамочка, — повторил он, целуя ее в макушку, — бедный наш золотой хомячок с защечными мешочками. А как теперь?
— Плохо, — ответила она, вздохнув прерывисто. — Не для меня это. Есть люди, которым чудеса науки и техники противопоказаны. Мы ссоримся по каждому поводу. Она давит, издевается надо мной. В третий раз идти на стирание уже не могу. Это потерять 15 лет жизни! У меня останется в памяти то, что было, когда ты был в ползунках, отец молодым школьным учителем, а у меня не было морщин. Теперь терплю. Так что, большой малыш, помни о моем горьком опыте, когда будешь брать подсадника.
Саша крепко-крепко прижал мать к груди. Добрая и незащищенная, она сумела поколебать его сильнее, чем железный напористый отец.
— Я уживусь, — ответил он, убеждая больше себя, чем ее. — У меня вся школа в друзьях. Все давно разбились по интересам: спортсмены, интеллектуалы, меломаны, биологи, а меня все считают своим. Я уживусь.
* * *Когда Саша умчался, Алина вернулась в свою комнату. На диване лежала недочитанная книга, был соблазн погрузиться в другой мир, но едва легла, из кабинета раздался сильный голос Топорова:
— Хомячо-о-ок! Ты где? Опять в горизонтальном положении?
— Я занимаюсь уборкой, — крикнула она, раскрывая книгу.
— Сейчас проверю!
Она не успела соскочить с дивана, как Топоров вырос на пороге. Уверенный, пышущий здоровьем, до краев налитый энергией.
— Где тренажер? — поинтересовался он. — Засунула подальше, чтобы я забыл?
— Виктор, — простонала Алина тоскливо, — что ты из меня делаешь? Я занимаюсь гимнастикой в угоду тебе, изнуряю себя диетами. Ни мне, ни моим детям этого не надо. Ты мучишь меня, вытесываешь только тебе нужную фигуру. Но то буду уже не я!
— Будет лучше, чем ты, — ответил Топоров, смеясь. — Не заговаривай зубы. После гимнастики ты стала гибче и здоровее. Жены друзей ахают, лопаются от зависти. Тебе и самой приятно, признайся?
— Да, — согласилась она. — Но я сама бы никогда не решилась. И теперь я не совсем я.
— Ты намного лучше.
— Да? Но раньше Марианна либо помалкивала, либо только ехидничала, а теперь воюет со мной! Она с тобой заодно. Требует худеть, иначе одеваться. Вообще требует разных непристойностей. Чем больше ты нажимаешь, тем больше она прорывается в мое сознание.
Топоров звучно рассмеялся:
— Хорошая уловка! Я пекусь о твоем здоровье, психике, но увильнуть от упражнений не удастся. Марианна — за, тем лучше. Неважно, из каких соображений она жмет на тебя, лишь бы ты делала упражнения.
Алина поморщилась, чувствуя, как Марианна колотится в ее мозгу, стараясь прорваться в левый висок.
— Но вы ломаете меня с двух сторон! Виктор, ты не соизмеряешь силу. Ты думаешь, что и я все делаю с такой же легкостью? Я на пределе.