Однако, когда он бросил трубку обратно на рычаг, какой-то незнакомый Козюкину мужчина положил перед директором папку и раскрыл ее: там лежали бумаги на подпись, накладные, ведомости — сложный и стройный бухгалтерский мир, требующий к себе немедленного внимания.
Когда незнакомец с папкой ушел, Козюкин равнодушно, без всякой задней мысли, спросил:
— Это — кто? Ну вот, который вас только что мучил цифрами, — пояснил он, заметив, что директор его не понимает.
— A-а, этот! Новый бухгалтер.
— А прежний? Такой старичок с усиками, как его… Войшвилов?
— Войшвилов? — директор секунду помедлил, словно гадал — сказать или не говорить, и, постукивая карандашом по толстому стеклу на столе, тихо сказал: — С ним какая-то темная история. Я звонил в угрозыск, там ответили уклончиво; дескать, не волнуйтесь и ищите себе нового бухгалтера… Потом всё-таки сказали: утонул. Да, так вот ваш проект в Москве утвержден… — перешел он к делу, вынимая из ящика конверт. — Распоряжение начинать серийный выпуск пришло. Ну-с, довольны?
Козюкину показалось, что вот сейчас директор скажет: нам известно также, что вы были с Войшвиловым хорошо знакомы. Но директор уже перешел к проекту, и Козюкину с трудом удалось взять себя в руки. В следующую минуту он сказал — себе, — Ратенау нет, стало быть, нет человека, который знал о нем, пожалуй, излишне много. Он не арестован, а умер, стало быть ему, Козюкину, опасаться нечего, — мертвые не говорят.
В этот день он был особенно оживлен. Это нетрудно было приписать удаче проекта. Козюкина видели и в конструкторском бюро, и в чертежной, и у главного технолога, и снова в кабинете директора, видели его широкий жест, слышали переливающийся мягкий баритон, то хвалящий, то ласково выговаривающий за что-то, а то и сердитый, если встречались неполадки. Он обедал в столовой и ел за двоих («все эти дни аппетита совсем не было»), взял в клубе два билета в балет на гастроли ленинградского театра и пригласил одну из чертежниц («Я, конечно, человек пожилой и скучный, но на сцене — Алла Шелест»). В театр он, однако, так и не пошел, — вдруг нашлась масса дел, и все, как назло, неотложные. Вернувшись домой в первом часу, Козюкин устало опустился в кресло и закрыл ладонью глаза. Отступать от задуманного было не поздно. Можно было, пользуясь тем, что Ратенау нет, взяться за любую работу, никто не узнает, что он нарочно упустил эту возможность — неверно рассчитать новый генератор. На заводе, да и повсюду, создание мощного генератора будет записано ему в актив. Смешно думать, что он должен всё время портить, — так долго не продержишься, надо сделать что-нибудь полезное.
Он оборвал ход этих мыслей: достаточно было вспомнить, как совсем недавно было сказано «это не ваш проект, это труд коллектива», — чтобы он резко подался вперед и неожиданно для самого себя грубо выругался вслух. Пришлось встать и идти в другую комнату — глотать бром с валерьянкой, успокоить вконец расходившиеся нервы. Всё было уже решено раз и навсегда, отступать нельзя.
«Новые генераторы, — думал Козюкин, — пойдут в производство через неделю, от силы две. Через два месяца они будут готовы; что же касается результатов, они скажутся позже. Нет, тут дело не обойдется, как на Кушминской ГЭС; здесь на грузовиках будут вывозить ручки да ножки, а потом собирать, что кому принадлежит».
Он усмехнулся, подумав: «Возить вам — не перевозить», — и достал чистый лист бумаги, логарифмическую линейку и карандаш.
…Он заработался до рассвета. Всё, что требовала его душа, вся злость, вся ненависть, то, что из года в год ловко удавалось скрывать от тысяч глаз, — всё было вложено в новый расчет. Уже не лист бумаги, — десятки листов, исписанных его крупным, размашистым почерком, лежали на столе. За окном дворники подметали набережную, прошла поливочная машина, расставив в стороны водяные усы. Проснулись и слетели к воде чайки, их пронзительный, скорбный крик утонул в утренней перекличке заводов, а по реке, словно спавшей в этот ранний еще час, прошел закопченный трудяга — буксирчик, тянувший с верховьев реки большегрузный плот.
Козюкин не видел, как начинается это утро: за цифрами, внешне безжизненными и немыми, перед ним раскрывались иные картины. «Только бы янки не упустили момент, — думал он, — иначе вся работа тоже летит».
Когда в прихожей раздались звонки — два коротких, длинный и снова один короткий, он лениво встал, потянулся, ничуть не удивленный тем, что к нему пришли, и, запахнув теплый халат, пошел открывать дверь.
На площадке стоял долговязый офицер с неестественно тонкой талией. Прежде они виделись раза четыре — у Ратенау и на коротком инструктаже в поезде, кажется, года три назад. Его фамилии Козюкин не знал, в беседе с Ратенау все остальные звали его лейтенантом. Козюкин пропустил его в прихожую и старательно закрыл дверь на все запоры; подумал, и накинул еще цепочку.
— Однако, вы смело открываете, даже не спрашиваете — кто, — заметил «лейтенант». — Так и нежданных гостей впустить можно.
— Вы думаете, я вас ждал? — показывая на диван, ответил Козюкин. Гость сделал вид, что не слышал вопроса.
— Не спите? Так сказать, трудитесь на благо любимой отчизны? — с иронией глядя на письменный стол, сказал «лейтенант», хотя на погонах у него было уже три звездочки старшего техника-лейтенанта. Он неторопливо полез в карман галифе за папиросами, вытягивая ногу, так же неторопливо начал закуривать, и когда Козюкин протянул ему коробку папирос: «Хотите — „Казбек“», — отмахнулся:
— Нет, спасибо, я больше «Звездочку» люблю, мы ведь люди скромные, о нас в газетах не пишут.
Козюкин вспыхнул: «Что они, сговорились все издеваться надо мной, что ли?».
— Во-первых, нет ли у вас чего-нибудь выпить. Устал, три часа езды…
— Это вы могли получить в любой «забегаловке», на вокзале хотя бы, — озлился Козюкин.
Офицер с усмешкой поглядел на него:
— Вот вы какой, уважаемый кандидат наук… А всё же дайте чего-нибудь.
Козюкин принес ему из другой комнаты стопку и початую бутылку коньяку. Когда гость выпил одну за другой несколько рюмок, то стал куда покладистей и признался:
— Я, откровенно-то говоря, думал, что вы — трусишка… Слушайте, когда вы встречаетесь с хозяином? Ну, с Васильевым?
— Понятия не имею. Обычно я встречался с Ратенау, это было удобней и безопасней.
— Вам больше не придется с ним встречаться, — офицер поднял палец и покрутил им. — Как говорится, мир праху его.
— Я знаю, что он умер.
— Знаете? — насторожился офицер. — Что вы знаете? Откуда?
Козюкин рассказал, и офицер успокоился. «Ни черта никто не знает, — подумал он про себя. — Однако то, что милиция всё же нашла тело и, быть может, какие-нибудь молокососы всё-таки ломают голову над загадочной этой историей — надо учесть».
— Вам придется встретиться с хозяином, — сказал он Козюкину, — мне некогда, я вырываюсь из части по служебным делам, впору только ими и заниматься. Я привез вам чертежи нового оружия, вот они. Это надо срочно передать. Но сами никуда не ездите, вам позвонят. Спрячьте-ка их получше.
Козюкин оглядел комнату, соображая, где бы их можно было спрятать. «Лейтенант» понял и засмеялся:
— Сразу видно, что вам не приходилось заниматься этим делом. В книгу, в книгу, вклейте между страниц, и вся недолга.
Когда он уходил, допив остатки коньяка, Козюкин подозрительно спросил:
— А, собственно говоря, откуда вам известно о смерти Ратенау?
«Лейтенант» снова засмеялся, обнажая большие, неровные, желтые («как у лошади», — подумалось Козюкину) зубы. Потрепав Козюкина по плечу, он ответил:
— Сон такой приснился.
Когда он вышел, Козюкин больше не сомневался: Ратенау был убит вот этим самым человеком, который только что сидел на его диване, пил его коньяк и жал его руку. Козюкина передернуло: противно всё-таки — убийца, уголовник, сукин сын…
Он пошел мыться. Потом собрал исписанные листки, еще раз бегло просмотрев их: «В Москву переделки не пошлют, а на местных, заводских специалистов достаточно моего авторитета».
2Прошло несколько дней, а Козюкину никто не звонил и никто не приходил к нему. Сведения, переданные «лейтенантом», были спрятаны, и Козюкин начал было волноваться — не случилось ли с «хозяином» чего-нибудь.
Однако все опасения оказались напрасными. Он знал привычку «хозяина» неожиданно подходить к своим на улице и поэтому не удивился, когда обогнавший его мужчина тихо и внятно сказал:
— Идите за мной. Но не особенно близко.
Они шли долго — Найт впереди, Козюкин сзади, шагах в тридцати от него, и когда Найт вошел в какой-то дом, Козюкин, сделав вид, что разыскивает нужную ему фамилию в списке жильцов, задержался еще минуты на три, а затем вошел в ту же парадную.
Когда он поднимался по лестнице, одна из дверей на площадке четвертого этажа скрипнула, приоткрылась, и Козюкин понял: сюда.
Когда он поднимался по лестнице, одна из дверей на площадке четвертого этажа скрипнула, приоткрылась, и Козюкин понял: сюда.
Здесь было уже трое: сам «хозяин» (его редко называли «Васильев»), «лейтенант» и съемщик квартиры, который, пожимая Козюкину руку, представился:
— Виктор Осипович.
Козюкин был раздосадован: «Я не знаю о них ничего, а они знают обо мне всё; но неизвестно, кто из нас полезней».
«Хозяин» торопился. Видимо, он был чем-то встревожен; вид у него неприглядный — небрит, на ботинках грязь, куртка выпачкана мелом. Не успел Виктор Осипович представиться, как «хозяин» замахал руками:
— Давайте, давайте, нечего кисели разводить.
Он коротко сообщил, что положение ухудшилось: Ратенау нет, Скударевский и Хиггинс, надо полагать, арестованы. А если так, то значит, следствие может докопаться и до остальных. Поэтому надо менять тактику.
— Где данные о новом оружии? — спросил он «лейтенанта».
Тот показал на Козюкина, но Козюкин оборвал его:
— Я не ношу с собой такие документы, они у меня дома.
«Хозяин» кивнул:
— Отдадите мне позже.
Козюкин разглядывал его со смешанным чувством уважения и любопытства. «Хозяин» был представителем того мира, к которому Козюкин рвался не день, не год и не десять лет. Однажды, когда «хозяин» в одну из редких встреч вскользь спросил его: «Чего вы хотите?» — Козюкин усмехнулся и ответил: «Моя жизненная философия нехитра: она ничем не отличается от философии Моргана или Дюпона». — «Что ж, — пожал плечами Найт. — Мы рассчитываем на удачу и верим в нее, а в случае удачи у вас будет не один пакет акций. Когда-то и мы…» Он не договорил, видимо полагая, что Козюкину не к чему знать подробности его, Найта, биографии.
Сын мелкого фабриканта, разорившегося вконец во время кризиса после первой мировой войны, Найт вынужден был «замарать руки». Рекомендательные письма людей, имевших когда-то с его отцом деловые связи, привели его, наконец, в шумную и внешне бестолковую контору фирмы «Стандард Ойл». В эту пору фирма всё теснее и теснее налаживала связи с «И. Г. Фарбениндустри», и в конторе всегда толкалось множество немцев. Юному Найту предложили проследить за одним из «деловых друзей», он с охотой взялся за это и — кто его знает, как — ухитрился сфотографировать того, за кем он следил, в объятиях любовницы. Лишь одна газетенка опубликовала снимок, но именно с этого фото, которое украсило бы витрину ларька порнографических открыток, началась карьера Найта. Его взяли в школу разведчиков, в немецкую группу.
Он кончил ее успешно. Всё, чему там учили — язык, радиотехника, шифры, искусство краж и техника диверсий, — он сдал блестяще, не задумываясь о своей дальнейшей судьбе. Ему платили деньги, а это главное.
В Германии его не поймали. Наоборот, фон Белов, прибалтийский немец, был встречен в Берлине как будущая звезда немецкого шпионажа. Год он пыхтел над русскими книгами, год с утра до вечера зубрил русские слова, склонения, спряжения, и когда его познакомили с экс-генералом Скударевским, старик прокартавил по-французски: «Боже, петербуржец! Давно вы… оттуда?». Теперь можно было начинать выполнение второго, главного задания американской разведки: пробраться в СССР и затаиться там, пока не будет дан сигнал действовать. Сам шеф, Кальтенбруннер, потряс ему на прощание руку и пролаял какие-то напутственные слова. Но, оказавшись в России, фон Белов еще раз обозвал немцев и Кальтенбруннера тупыми свиньями и приказал «своим» ждать сигнала.
Всего этого, конечно, Козюкин не знал и знать не мог. Не знал он и другого — того, что произошло за эти несколько дней и вызвало это спешное совещание.
Он не знал, например, что Найт тоже обнаружен. Найт увидел, как в его домик в Горской прошли солдаты и офицер-разведчик. Страх, злоба, жгучее желание спасти себя поднялись в нем? Но оставалось желание заработать побольше и, вернувшись, обнаружить на своем счету кругленькую сумму. Помимо этого, было еще одно стремление, не менее сильное: стрелять! Стрелять бы во всех этих людей, спокойных, уверенных в своей силе, крушить всё, что создано ими! Он говорил себе: «То, чего не смог сделать Гитлер, сделаем мы». Но тут же в его душонку закрадывалось сомнение, оно лишало его сна, покоя: «Сделаем ли?». И снова его обнимал страх перед той силой, которую он видел каждый день, и больше становилась ненависть к этой силе.
В ту ночь, когда он убежал из Горской и разбитый, замерзший приехал на попутной машине в город, он решил менять тактику. Глупо сидеть снова год, два, три, как прежде. Найдут! Он прошел по проспекту Красных Зорь, поджидая Хиггинса, но тот не появился. Из автомата он позвонил в ресторан и спросил Кушелева; там замялись, тогда он решил позвонить на «Электрик» — Ратенау. Кто-то из работников бухгалтерии подошел к телефону и тоже мялся, потом пробормотал что-то невразумительное, и тогда Найт понял, что приезжали не к нему одному…
Оставалось узнать истинные размеры провала, выяснить, — на месте ли двое других. О том, как начали его искать, кто провалился, кто оставил след, — Найт даже не пытался думать.
Он пошел пешком на главный почтамт, купил конверт, бумагу и долго обдумывал первые строчки, а потом круглым, бисерным почерком написал, что «брат с Федей уехали» и что гости ничего, кроме хлопот, не принесли. «Гостем» Найт называл Хиггинса. «Хлопоты» значило: за мной следят. Но тут же он приписал: «Гости, наконец, уехали тоже, а с ними и все заботы, и я могу вздохнуть свободней». Он и на самом деле вздохнул, но вздох этот был грустный. «Приезжай, возьми отпуск, — продолжал он. — Я уже стар, Витюша мне последняя поддержка». Подписавшись, он подумал о том, что рано отправлять это письмо, не зная пока ничего о «Витюше», и снова пошел звонить по телефону.
Когда в трубке раздался знакомый голос, Найт, не отзываясь послушал, как там несколько раз повторяют, то громко и спокойно, то раздражаясь: «Слушаю», — потом положил трубку и подумал: так и знал, значит, провалилось одно звено, быть может, вместе с Хиггинсом. Плохо! Но ни разу у него не появилось ни беспокойства за членов его группы, ни, тем более, жалости. Провалились так провалились, сами виноваты! «Плохо только, если они потянут за собой и меня, — думал он. — А вообще плевать на них, все они — порядочное дерьмо».
Он поехал к «пятому». Пятого не знал никто из группы, кроме самого Найта и «лейтенанта». К пятому Найт относился почтительнее, чем к другим. Те — мечтают бог весть о чем, о сногсшибательных сведениях и таинственных убийствах, этот же — человек действия, и кажется, что умение взорвать мост или пустить под откос поезд — впитано им с молоком матери. Теперь он был необходим Найту: он единственный мог сделать то, что намечено, и этим оправдать деньги, которые прежде всего шли к самому Найту.
Ратенау провалился, это ясно как дважды два, думал Найт, подходя накануне совещания к дому «пятого». На «Электрике» остался Козюкин, в Высоцке никого нет. Значит, «пятый» должен поступать туда, на комбинат в Высоцке, именно туда, потому что на «Электрике» после провала Ратенау попросту не дадут ничего сделать. И, значит, только Высоцк, комбинат, турбины… Эти турбины! Каждое сообщение о том, что там создана еще одна турбина, вызывало у Найта чувство, в котором он не всегда признавался себе. Это был страх. Страх перед силой, перед тем, что несли с собой эти турбины. Человек неглупый, Найт понимал: каждая турбина для новой ГЭС — это орошаемые земли, хлеб — тонны и тонны хлеба, изобилие, которое не спилось нигде и никому. Русские не боятся американских атомных бомб, а ему, американцу Найту, страшны были эти новые турбины, приносящие изобилие.
И отчаяние уже овладевало им. Еще не зная, что и как можно сделать, он верил в случай, в тот самый случай, который столько раз помогал ему и спасал и которому он поклонялся, как фетишу.
Виктор Осипович встретил Найта по-своему обрадованно, и Найту подумалось: собачья радость! Но когда Найт, закрыв за собой дверь, заговорил, тот вздрогнул и заметно побледнел, — он, видимо, уже настолько привык к бездействию, что сейчас, когда наступила пора действовать, почувствовал себя как человек, которого из теплой постели в теплом доме вытаскивают на мороз. Найт спросил:
— Вы что — струсили?
— Нет, нет, в конце концов на это и шли.
Он стоял у стены, заложив руки за спину, вид у него был усталый и безучастный, он не понравился Найту. Что произошло? — пытался понять он. Просто страх, неверие или…
«Нет, он в моих руках, у него на совести много всяческих пакостей, значит, он не выдаст так запросто».
Найт был недалек от истины. Много раз «пятому» — Виктору Осиповичу — хотелось махнуть на всё рукой и смыться куда-нибудь в Иркутск или в Читу, где никто не мог прийти к нему и сказать: «Пора». Найт одним своим видом властно возвращал его к действительности, и тогда Виктор Осипович становился тем, кем он был на самом деле — всего лишь крошечным служкой, которому прежние хозяева не успели заплатить, но зато платят другие. Он как-то раз спросил Найта: «Я попаду в Америку? Вы возьмете меня?» — и тот ответил уверенно: «Конечно. Год вы сможете жить спокойно. Потом придется снова работать».