«Милая, милая моя Танюша… Помнишь, мы встретились впервые в поезде, нам ехать было далеко, и те несколько дней мы то ссорились, то мирились; да и знакомство наше началось как-то необычно. Рядом с тобой сидела какая-то бабушка с внучатами, младший капризничал, просил сахару, и старушка лезла в мешок, доставала потертую, мятую пачку рафинада, брала кусок и клала его в рот мальчонке. Старший сидел насупясь; он, видно, тоже хотел сахару, но не просил. А бабушка клала и клала в рот младшего кусок за куском и, виновато поглядывая на соседей, объясняла: „Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало“. Женщина, сидевшая напротив, вздохнула и задумчиво проговорила, что уж это, дескать, всегда так, что младший — самый любимый.
Когда они вышли, ты сердито посмотрела на всех и сказала: „Никого она из них не любит. Кто любит, тот не потакает“. Не все с тобой согласились. Мы долго спорили, спор вырос, перекинулся на большую тему, и я до сих пор помню твои слова о том, что любить людей — значит бороться за то лучшее, что в них есть. Мне пришла тогда на память жизнь Дзержинского, его борьба с беспризорничеством — это ведь тоже была борьба за человека. Вспомнил, как он ловил на Лубянке карманников и они считали его бессердечным человеком, — его, который отдал серебряную чернильницу, единственную свою драгоценность, подарок сына, чтобы они не голодали… Да, человека надо любить, ты права.
Милая, помнишь, много времени спустя мы сидели в тесной узкой комнате, где стоял только стол, покрытый газетами, да два табурета. Ты приехала тогда ко мне навсегда, и я был рад, что у нас есть дом и мы с тобой — маленькая, но семья. Был Новый год, и мы тогда купили немного вина и любимую твою баклажанную икру. Уже было почти двенадцать, как вдруг ты спросила, почему у соседки тихо. Я ответил, что она одна, ей не выплатили вовремя пенсию и она постеснялась идти к знакомым, у которых была складчина. Ты тогда встала и пошла за соседкой. Ты сказала, что не можешь быть счастливой, если у соседей плохо, тебе не нужно счастья в одиночку. И мы встретили Новый год втроем, и, честное слово, я был счастлив в тот вечер.
Потом нам приходилось часто ездить, служба не давала засиживаться, но ты не огорчалась. Ты говорила мне, что быть нужным — это счастье. Да, это огромное счастье, родная, — быть нужным народу.
Хорошая моя, вот и сейчас, наверное, ты ждешь меня, как ожидаешь всегда.
Но ты не одна, перед тобой тетради твоих учениц, которых ты любишь не меньше, чем меня и нашу дочку, но другой любовью. Ведь у человека должна быть не одна любовь, правда? Любовь к Родине, к ребенку, к своему делу, — и каждая не меньше другой. И только когда человек любит так много, он живет большой жизнью…»
Брянцев потрогал папиросу, — она потухла. Он, улыбнувшись уголком губ, посмотрел на почерневший кончик и подумал: «Скучает, родная… Говорят — примета, а мне хочется верить ей, примете».
Он оглядел комнату, потом обошел вокруг стола; ему захотелось посмотреть, полистать какую-нибудь книгу, но он ничего не нашел. Очевидно, хозяйка не читала книг. Тогда Брянцев взял с этажерки альбом, положил его на колени и раскрыл.
На первом листе были аккуратно, уголками, врезаны фотографии родителей Кисляковой, — их можно было легко узнать: у матери такие же глаза и губы, а у отца — небольшой нос с горбинкой. Потом — Кислякова-школьница, всё взрослее и взрослее… Подруги… На оборотах смешные надписи, крупный, по-детски одинаковый почерк… Первый паренек, — он выглядит моложе, чем Кислякова. Она уже девушка, лет семнадцати… Сидит на камне, обхватив колени. Снято здесь, в Солнечных Горках, надо думать… Лейтенант, в необновленной еще форме. Это ее муж. Подпись, дата, — июнь, сорок первый.
А дальше другие мужчины — военные, штатские… и подписи нехорошие, нескромные… Который же из них второй муж?
Кислякова вошла стремительно и рывком бросила сумочку на стол:
— Фу, еле отстояла очередь. Вы, я думала, не дождетесь.
— Нет, почему же, вот сижу, коротаю время.
— Ну и хорошо. Чайку выпьем? У меня и еще кое-что найдется. — Она лукаво подмигнула и рассмеялась. — Люблю, знаете, на ночь чего-нибудь выпить, вина хорошего, например. Спится крепче.
Кислякова поставила на плитку чайник, потом открыла буфет:
— Что же это вы ничего не ели? Не хотели? Бросьте, пожалуйста. А я думала, что военные нигде не теряются…
Она быстро сделала два бутерброда и один протянула Брянцеву. Он взял и взглядом пригласил ее сесть рядом. Кислякова откинулась на подушки, и Брянцев искоса поглядывал на нее.
— Лейтенант, вы альбом смотрели, скажите, когда я лучше была, сейчас или двенадцать лет назад?
Брянцев недоуменно пожал плечами.
— Трудно сказать; тогда вы, конечно, были моложе. Но дело не в этом, каждый возраст по-своему хорош.
— А вот еще одна, последняя… Я ее в альбом не вложила, фотография с браком.
Она вынула из ящика фотографию и протянула Брянцеву:
— Ну, как?
Фотография была аккуратно склеена из четырех обрывков, снимок сделан умело. Кислякова в летнем платье стоит у воды, спиной к заливу. Дальше какие-то строения. Интересно, где это? Это не дома, не сараи… Форты! Ну да, форты!
Брянцев вернул Кисляковой снимок и сказал:
— Хорошая фотография. А чего ж вы ее порвали?
— Да не я, муж. Я тоже ему говорила — хорошая, а он заартачился и порвал. Потом пошел пива выпить, а я собрала… Да, вы правы, здесь я действительно хорошо вышла.
«Ловко придумано, — заметил про себя Брянцев. — Снято почти всё, что требуется опытному разведчику. Но Кислякова, разумеется, и не догадывается ни о чем».
— Совсем недавно снималась, какой-нибудь месяц назад, — щебетала Кислякова, заваривая чай.
— А где же? Вид очень красивый…
— Не знаю. Ездили мы на машине, купались, загорали. Далеко отсюда, на побережье. Потом ещё пароходом как-то ехали, он тоже снимал. Но и те карточки не вышли. Качка помешала. У мужа аппарат с длинной трубкой был, знаете? Никак он меня в какой-то фокус поймать не мог.
Перед чаем Кислякова немного выпила, раскраснелась и добавила еще вина в чашки. Брянцев старался поддержать ее веселое настроение, пошутил насчет того, что нежданно-негаданно попал на выпивку, что у него хозяйка— дай бог каждому и он теперь живет, как на даче. Потом осторожно спросил:
— У вас, Мария Ильинична, своя фамилия или мужа?
— Мужа. Первого мужа.
— А у второго какая?
— Никодимов, Сергей Борисович… Да что вы, Константин Георгиевич, спрашиваете. Я теперь незамужняя, свободная. Пожалуйста, — влюбляйтесь.
— Куда уж мне. Экзамены сдавать нужно… А вы что, развелись?
— Кто его знает, — в ее смехе прозвучала горечь. — Объявление дали, а суда не было. Муж куда-то пропал, может несчастье какое-нибудь случилось. Там-то, в суде, его искали. Адрес, говорят, неверный. Не знаю, что и подумать…
Кажется, уже всё ясно. Брак этот — неспроста. Какая же цель? Неужели — объявление?..
А Кислякова продолжала:
— Недели две прожили хорошо. А затем стал скандалить. Это ему те нравится, другое… В общем, развелись.
— Ну, ничего, ничего, Мария Ильинична. Может, и найдется…
— Я бы снова его приняла, лишь бы цел вернулся.
Брянцев взял альбом и, показав на первую же попавшуюся ему фотографию мужчины, спросил:
— Это он?
— Нет… Обещал, но так и не дал своей фотографии. Ничего у меня после него не осталось.
— Да… Вам утром опять на дежурство? — перевел разговор Брянцев. Он снова заговорил о другом, пошутил, что скоро уже соловьи запоют и что от слёз цвет лица портится, и, видя, как Кислякова снова повеселела, через некоторое время встал — ему завтра надо заниматься, а от вина в голове шумит. Пожелав хозяйке спокойной ночи, Брянцев поднялся к себе.
На другой день он зашел в редакцию районной газеты, попросил подшивку, отыскал номер с объявлением и списал его.
В поезде, на пути в город, Брянцев внимательно перечитал объявление, но ничего особенного не заметил: «Никодимов Сергей Борисович, прож. Столбовая ул., 16, кв. 5, возбуждает дело о разводе с Кисляковой Марией Ильиничной… Дело подлежит рассмотрению в нарсуде 2-го участка Солнечногорского района».
До Столбовой улицы Брянцев доехал в такси, — ему не терпелось узнать, кто там живет: может, удастся найти этого проклятого железнодорожника. Брянцев был уверен, что это тот железнодорожник, который пришел в подвал с перевязанной рукой и сказал, что взорвал водокачку.
Пятая квартира в первом этаже. Брянцев увидел сперва потускневший, погнутый жестяной номер, а потом, ниже, возле самой ручки, длинную, поперек всей двери, скобу и замок. Он в недоумении постоял, затем спросил вышедшего из соседней двери мужчину в белом колпачке и переднике:
— Скажите, в пятой квартире… уехал жилец?
— Нет, тут никто не живет. Здесь кладовая нашего ресторана.
— Скажите, в пятой квартире… уехал жилец?
— Нет, тут никто не живет. Здесь кладовая нашего ресторана.
Брянцев вернулся на улицу растерянный. Из вестибюля ресторана он позвонил майору, но там никто не поднял трубку; позвонил дежурному, тот ответил, что майора нет, ушел с утра. Брянцев сдал гардеробщику фуражку и направился в зал. На повороте, там, где во всю стену вставлено зеркало, он остановился, оправляя китель, взглянул на свое отражение и… обомлел. К нему спиной стоял Курбатов и, смеясь в зеркало, смотрел на Брянцева.
— Товарищ лейтенант, как вы думаете, почему мы с вами здесь встретились? — тихо спросил майор, причесывая светлые волосы.
4Они сидели за столиком, и Брянцеву казалось неправильным, что они вместе. Когда Курбатов вошел в зал, лейтенант еще немного задержался у зеркала, чтобы войти позже и сесть в другом конце, подальше от начальника. Но, проходя между колонн, он встретился взглядом с майором и понял: надо занять место рядом. Брянцев вежливо поклонился Курбатову и нарочито громко спросил:
— Здесь свободно?
И вот теперь они сидели вместе. Курбатов взял меню и внимательно его рассматривал. Брянцев закурил, всё еще пытаясь понять, почему, действительно, они встретились в этом ресторане и почему, спрашивая об этом, майор так загадочно улыбался.
В этот ранний час в ресторане было тихо. У буфета два официанта разговаривали с третьим, стоявшим за стойкой, и поглядывали на немногочисленных посетителей.
Брянцев начал вполголоса рассказывать о Кисляковой, но Курбатов прервал его и сказал: «Дальше! Почему вы пришли сюда?»— Брянцев объяснил, что он шел по адресу, указанному в объявлении, адрес неверный, и ему захотелось подумать о случившемся.
— Как фамилия мужа? Сергей Никодимов? Хорошо. Что еще в объявлении?
Курбатов, с видом завсегдатая этого ресторана, поводил пальцем по меню, потом, повернувшись к официантам, крикнул:
— Сергей!
Один из официантов обернулся на зов, поправил на руке салфетку и подошел к столику.
— Простите, вы меня звали?
— Да, Сергей, дайте нам, пожалуйста… — Курбатов поглаживал подбородок, словно раздумывая, затем поднял голову. Но официант опередил его:
— Простите, но я не Сергей.
— Разве? Вы не Сергей Никодимов?
— К сожалению, нет. Несколько дней назад у нас работал Никодим Сергеев, эта столики как раз обслуживал, но его уже нет. Вы ошиблись, уважаемый.
— Ах да, совершенно верно. Никодим! Правильно, Никодим! — будто бы вспоминая, воскликнул Курбатов, и рассмеялся. — И как это я забыл? Такой симпатичный товарищ был. Где же он?
— Не знаю. Уволился. Что прикажете?
Курбатов снова наклонился к меню и как бы невзначай задел Брянцева:
— Нам севрюгу в томате с грибами, а? Для начала…
— Пожалуйста. Две? — официант записывал. — Замечательная закуска, да мало кто берет, не знают, наверное. Деликатес!
Когда он отошел, Курбатов взглянул на Брянцева и подмигнул:
— Не боитесь, что отравят?
Они ели медленно. Подцепив на вилку упругий, хрупкий, словно из фарфора, гриб, Курбатов протянул:
— Да-а! Хороши!
Затем майор поднялся и пошел к двери, спрятанной за колоннами. Брянцев остался. Курбатов, уходя, приказал ему ждать, и он, подозвав официанта, заказал пива.
Директор был один, и Курбатов, предъявив удостоверение, начал расспрашивать о Сергееве.
— Работник хороший, вежливый, старательный. Жалоб на него никогда не поступало.
Работал в ресторане давно, года три. Это легко уточнить по анкете. Уволился в субботу вечером. Получил телеграмму, где-то у него мать заболела, надо было срочно ехать. Я предложил отпуск, но он сказал, что отпуска ему, возможно, не хватит. Умрет мать — плоха уж больно, — надо будет продать дом, а это нелегко. Уехал, наверное, в воскресенье. При мне по телефону билет заказывал.
— Ему в тот вечер никто не звонил?
— Вот этого не могу сказать. У нас два телефона — один у меня, другой — где официанты переодеваются. А что случилось?
— Так, ничего особенного. Вы не проведете меня в ту комнату?
Там стояли высокие шкафчики для верхней одежды, столик, диван. Курбатов попросил показать ему блокноты, куда официанты записывают заказы, и директор, порывшись в столе, достал их.
— Который Никодима Сергеева?
Директор подал один:
— Кажется, этот. — Курбатов вопросительно поднял бровь, и директор поправился: — Да, да, этот. Точно. Видите — последний, половина только исписана.
Курбатов листал блокнот. Нет, севрюги с грибами не видно. Он снова перелистал блокнот. Один листок вырван… Да, в самом конце… Что ж, всё равно прочтем. Оттиск от карандаша остался на соседнем листке. Видно, дрожь взяла негодяя, не учел.
Брянцев вышел вслед за Курбатовым и на улице догнал его. Майор улыбнулся:
— Ну вот, кажется, нашли след одного. Да, не сомневаюсь, что нашли…
— Да ведь ничего неизвестно, товарищ майор. Чего радоваться?
— А вы думали, всё будет просто, раскрой ладонь и бери? Нет, брат, не всё сразу.
— Ну что мы знаем? Так… фигуры в белом… привидения.
— Что вы? Много знаем, дорогой! Во-первых, знаем, что Позднышева отравил Никодим Сергеев, официант. Уверен, экспертиза прочтет, что было записано на вырванном листке, и подтвердит мои предположения. Во-вторых… вы думаете, объявление им в самом деле для развода было нужно? Нет, конечно! Адрес фальшивый. Неспроста мужа Кисляковой звали Сергеем Никодимовым, а официанта — Никодимом Сергеевым. Это всё неспроста, дорогой Константин Георгиевич. Здесь— шифр. Ресторан — место явки. Для кого? Еще неизвестно, и об этом я в первую очередь доложу генералу. Но мне ясно, что кто-то должен прийти к официанту, связаться с ним. Вы говорите, может, уже приходили? Не думаю. Сигнал дан не для того, кому можно в любой момент позвонить, написать, телеграфировать. Не правильней ли предположить, что этот сигнал для того, кто далеко, возможно — за пределами нашей страны? И фотографии фортов, снятых с парохода, тоже предназначаются ему. Переходил такой человек границу? Если нет, то должен… Пожалуй, он сюда и явится. Вот видите! А вы говорите — мало!
Он помолчал и прибавил:
— Съездите-ка в последний раз к Кисляковой, скажите, что встретили в городе приятеля и будете жить у него. Знаю, знаю, — вам домой хочется, но надо считаться с людьми. Кислякова всё-таки неплохой человек? Пусть сдаст вашу комнату другому… Ничего, обернетесь быстро. А завтра вы мне будете нужны.
Из кабинета Курбатов позвонил в больницу.
— Позднышев? — переспросили в справочном столе. — Состояние плохое, в сознание не приходит.
Он осторожно, будто боясь нечаянным стуком потревожить больного, положил трубку на место и взглянул на Брянцева:
— А впрочем, вы мне уже сегодня будете нужны. Вот, поглядите-ка, — он протянул Брянцеву синий конверт. Адрес был отпечатан на машинке, так же как и письмо.
«Уважаемые товарищи!
Считаю своим гражданским долгом сообщить Вам нижеследующее. На заводе „Электрик“ творятся нехорошие вещи. Так некая Воронова Е. П., по своему положению инженер, использовала свое это положение, чтобы неправильно смонтировать генератор на Кушминской ГЭС и тем самым совершить аварию. Обращаю Ваше внимание также на то, что человек этот не заслуживает политического доверия, так как по моим сведениям была у немцев и как попала через фронт, остается фактической загадкой.
С уважением к Вам»…
Подпись, конечно, разобрать было невозможно.
— Анонимка, — поморщился Брянцев. — Донос, мерзость!
Курбатов взял письмо назад.
— Что мерзость — это я с вами согласен. Кстати, учтите, что обе комиссии Воронову совершенно реабилитировали. А больше вы ничего не вынесли из письма?
— Вынес: написано безграмотно. Впрочем, это можно было сделать и нарочно.
— Ну, а еще? Больше ничего не заметили? Вот, сравните.
На этот раз Курбатов протянул ему вместе с письмом какую-то другую бумагу, и Брянцев, едва взглянув на нее, узнал сразу: это были те сведения, не военные, а другие, экономические, но тоже секретные, что были найдены при обыске у Ратенау.
Брянцев положил оба листка рядом, расправил их ладонями и чертыхнулся, — оба текста были напечатаны на одной и той же машинке!
— Богатое поле для размышлений, — сказал он, усмехнувшись.
— Давайте думать вместе. Я полночи из-за этого письма заснуть не мог. Кому-то нужно опорочить Воронову и этим отвести удар от себя. Писавший не знает, что донесение, которое он дал Ратенау, — у нас.
— А может быть, это писали разные люди? — тихо спросил Брянцев.
— Исключается, — ответил Курбатов. — Письмо и донесение писал один человек. Он не в ладах с точкой: ставя точку, нажимает верхний регистр, и машинка выбивает семерку, потом он стирает ее и после этого ставит точку.