Лишь встреча рокового 1914 года по неизвестной причине прошла скромнее, чем прежде. «В этом году, – отмечали газеты, – рестораны не гнались за особым убранством зал. Даже „Метрополь“ уступил своей обычной традиции – никаких гирлянд и аллегорических фигур не подвешено к куполу его роскошного зала. Только зелень у входа и масса цветов на столах. То же самое в „Эрмитаже“, и в „Праге“, и даже у „Яра“, где сохранилось убранство лишь в летнем зале, где кабаре». Тогда же в строгом «Эрмитаже» почему-то отошли от старых принципов и допустили в залы серпантин и игрушки.
Зато шампанского – французского и русского («...преимущественно „Абрау-Дюрсо“ удельного ведомства») – было выпито 30 000 бутылок. Газета «Голос Москвы», подводя итоги праздника, сообщала: «Все магазины и склады в один голос утверждают, что Москва стала пить больше. Объясняют это тем, что торговля в ресторанах стала дольше, да и сидеть в них, благодаря кабаре, веселее».
После бурной ночи тем москвичам, которые служили в казенных и частных учреждениях, предстояло выдержать еще одно испытание – новогодние визиты. Правда, в отличие от рождественских (о них мы еще расскажем) эти визиты носили более официальный характер. Это означало, что требовалось объехать с новогодними поздравлениями всех тех, кто стоял выше по служебной лестнице, то есть любое мало-мальское начальство. Правда, на этот раз не требовалось в каждом доме пить крепкие напитки и угощаться гусем или поросенком – на Новый год обходились подачей для визитеров только чая. Но расходы «на вход» – полтинник швейцару, рубль лакею, докладывавшему о посетителе, – оставались прежними.
С конца XIX века среди москвичей находилось все больше противников архаичной традиции. Они сообщали через газеты, что вместо отдачи визитов пожертвовали деньги на благотворительные цели. Однако не всем такое «вольнодумство» сходило с рук. Начальство (не говоря уже о прислуге) могло затаить обиду и еще долго выказывать знаки недовольства такой неучтивостью. Поэтому число «отказников», судя по газетным спискам, не превышало трех-четырех десятков человек, а на улицах Москвы, благодаря визитерам, 1 января царило оживление.
Вот как его описывал один из литераторов того времени:
«Первый день нового 19... года был великолепный. С раннего утра на ясном голубом небе засверкало солнце, и лучи его точно сливались в стройной гармонии с торжественными волнами колокольного звона, который гудел над Москвою и придавал общей картине еще более веселый, торжественный и праздничный вид.
По улицам Москвы неслись всевозможные экипажи, от щегольской изящной кареты до плохеньких желтеньких саночек «ваньки», от громоздкого, нарядного, но дурно пахнущего автомобиля до простых деревенских розвальней, покрытых ковром и переполненных целою семьей какого-нибудь подгородного жителя, едущего поздравить ради Нового года своих московских родственников. В щегольских «собственных» и в нещегольских наемных экипажах летели по всем направлениям господа визитеры, весело улыбаясь солнечному торжественному дню, весело улыбаясь вынесенному от приятного визита уже впечатлению или – в ожидании такового. Серебрились морозной пылью бобровые воротники статских и военных и подражающих под военных лицеистов; лоснились блестящие цилиндры, пестрели разноцветные военные фуражки и форменные головные уборы; там и сям мелькали треуголки, расшитые золотом».
Как уже говорилось, новогодний праздник приходился на Святки, поэтому после него в Москве еще пять дней продолжался сезон балов и маскарадов – одним словом, сплошное веселье.
«Современная Москва знает два сорта балов и танцевальных вечеров, – отмечалось в обзоре московской жизни, опубликованном в 1914 году. – Первые – это роскошные балы московской аристократии и купечества, „задаваемые“, впрочем, все реже и реже. Вторые – платные, которые устраиваются разными благотворительными обществами и учителями танцев в Благородном собрании и в клубских помещениях.
Московская аристократия количественно уменьшается с каждым годом, а по своей замкнутости и торжественной скуке, царящей в немногих оставшихся особняках, постепенно начинает походить на обитателей Сен-Жерменского предместья в
Париже. Еще сравнительно очень недавно, каких-нибудь лет десять назад, славились ежегодные балы графа Орлова-Давыдова, кн. П. Н. Трубецкого, гр. Клейнмихель. Теперь аристократические и неаристократические семьи собираются почти исключительно на небольшие вечеринки или благотворительные спектакли, после которых молодежь импровизирует бал.
Изменились и самые танцы. Иные отошли в область преданий и окончательно забыты, другие отнесены в разряд «нелюбимых». Старенькое лансье, кадриль с наивными фигурами, полька и полька-мазурка уже не прельщают современных танцоров. Бешеный темп нашей жизни отразился на танце, сделал его живым, прыгающим, увлекательным и даже подчас не совсем приличным».
В начале XX века главным событием сезона был так называемый Предводительский бал, организаторами которого выступали уездные и губернский предводители дворянства. Получить на него приглашение могли лишь самые что ни на есть «сливки общества», прежде всего, конечно, представители родовой аристократии.
По описаниям очевидцев, в праздничный вечер ярко освещенные залы Благородного дворянского собрания[4] напоминали убранством тропический сад. Зелень была везде: на площадках устланной роскошным ковром лестницы, в гостиных и буфетных помещениях, в залах. Портрет Императора помещался как бы в нише, образованной из пальм, лавров и цветов. В Колонный зал вела аллея лавровых деревьев, а в нем самом красовались громадные пальмы, возвышавшиеся над купами цветущих азалий, роз и гиацинтов. Среди листвы светились электрические огоньки.
В Екатерининском зале были сервированы богато убранные буфеты для чая, конфет и фруктов. Буфет для прохладительных напитков украшала ледяная башня, освещенная сверху электрическим огнем.
Для самых почетных гостей бала – московского генерал– губернатора великого князя Сергея Александровича и его супруги, великой княгини Елизаветы Федоровны – в Монументальной круглой гостиной была расставлена парадная золоченая мебель. Чайный стол, сервированный для «Их Императорских Высочеств», украшали громадные драгоценные севрские вазы и редкие растения.
Съезд гостей начинался в 9 часов вечера. В 1900 году вместе с «августейшим» генерал-губернатором и его супругой на бале присутствовали принц Эрнст Гогенлоэ-Лангенбургский и принцесса Александра. От устроителей празднества губернский предводитель дворянства князь П. Н. Трубецкой преподнес высоким гостям букеты живых цветов – орхидей, ландышей и сирени.
«В час состоялся ужин, – сообщалось в газетном отчете о дальнейшем ходе бала. – Стол сервирован был в Георгиевской зале. В конце залы, превращенной в лес лавровых деревьев, в котором как звездочки сквозили электрические огни, помещался стол Их Императорских Высочеств, расположенный в виде укороченного покоя. Стол ломился под тяжестью фамильного серебра, севрского фарфора и бронзы в стиле Людовика XVI. Цветущие растения разливали благоухание. Изящное меню лежало около каждого прибора, украшенное гербом Московской губернии. Стол этот сервирован был на 36 персон.
Меню ужина было следующее:
Консоме Империаль.
Пирожки: буше а ля рен, риссоли Долгоруковские, пай, гренки.
Филе из лососины. Соус ремуляд.
Жаркое: цыплята, куропатки, рябчики. Салат Эскароль.
Брабри мандариновое.
Буше паризьен.
В Георгиевской же зале обедали предводители дворянства с супругами и многие почетные лица столицы. Для других столы были сервированы в Крестовой зале, Предводительской и т.д. Ужинали до 500 лиц. После ужина танцы продолжались. В общем, бал прошел оживленно и оставил надолго после себя впечатление. Их Императорские Высочества оставили бал, очаровав дворян милостивым вниманием».
Интересно, что в 1914 году в описании главного дворянского бала появились новые, весьма характерные мотивы:
«Да, время меняет людей.
Что, если бы третьего дня в полуночный час поднялся бы из гроба сорок лет царствовавший в Серпуховском уезде Бахметьев. Взглянул бы на предводительский бал. Вскипел бы...
Старик был суровый, неумолимый арбитр в сфере всего, что касалось дворянских традиций, престижа, декорума и этикета. Это он настаивал на издании особого кодекса правил для дворянских балов.
– Чтобы даже на хоры дамы допускались не иначе, как в белых бальных платьях. И непременно – decolletees et manches courtes[5].
А выдача билетов на бал...
Серпуховской предводитель священнодействовал.
– Боже упаси, чтобы в эффектный поток людей белой кости не попала какая-нибудь «неизвестная», не проскользнул какой-нибудь «parvenu»[6].
– Чтобы даже на хоры дамы допускались не иначе, как в белых бальных платьях. И непременно – decolletees et manches courtes[5].
А выдача билетов на бал...
Серпуховской предводитель священнодействовал.
– Боже упаси, чтобы в эффектный поток людей белой кости не попала какая-нибудь «неизвестная», не проскользнул какой-нибудь «parvenu»[6].
Скандал на всю губернию!
И в «билетной комиссии» немногочисленная «посторонняя» дамская публика просеивалась сквозь мелкое сито солидных рекомендаций, ручательств.
Мужчин недворян приглашали только за очень видное служебное, или общественное положение. Попасть на бал московского дворянства считалось у тщеславных людей среднего недворянского круга чуть ли не верхом человеческого счастья.
– Марка!.. И на три года зависть друзей и знакомых.
А в «церемониальной комиссии»...
Бывало, деятельность была в полном разгаре чуть не за месяц до бала.
Седая традиция:
– Бал должен быть открыт полонезом.
И комиссия обсуждала как государственной важности вопросы:
– Кому с кем, в какой паре? На первый тур, на второй... В какой последовательности пара за парой...
Времена проходят. Традиции выветриваются. Полонез сдан в архив воспоминаний.
Публика сборная, неподходящая...
И мысль кн. А. Г. Щербатова об обновлении «первенствующего сословия» кровью «второго сорта» врывается в жизнь, хотя бы и через двери бального зала.
– Кто эта интересная девушка? – спрашивает третьего дня стройный гвардеец у фрака, поправляющего монокль в правом глазу.
– Отец ее, кажется, спекулирует в Москве покупкой и продажей домов. Не из общества.
А «девица не из общества» окружена, оживлена и чувствует себя... как дома».
Впрочем, некоторые из «основ», по свидетельству хроникеров светской жизни, все-таки оставались незыблемыми. К ним, в частности, относилось извечное состязание дам в степени роскоши и изящества туалетов. Современному читателю следует знать, что светская дама того времени к сезону балов специально обзаводилась новыми нарядами и скорее покончила бы с собой, чем появилась на празднестве в «старом» платье.
«Но если люди меняются, то внешний вид дворянского бала так же импозантен, как и в прежние времена, – констатировал корреспондент „Голоса Москвы“, описывая Предводительский бал в 1914 году, —
Дамы соперничали между собой туалетами и драгоценностями.
Модели парижских сестер Буэ старались затмить собою модели Дреколля, их побеждал Пакэн и т.д.
Великолепен был туалет на А. В. Базилевской – цвета сомо[7] с отделкой из дорогих кружев. На шее – исключительной красоты ожерелье из изумрудов.
Изящным туалетом выделялась М. Н. Безобразова, урожденная княгиня Щербатова, – на черном шелке белая кружевная туника. Прическа украшена ниткой из крупных жемчугов и двумя изумрудами.
Эффектно платье цвета танго[8] на О. А. Мироновой, охваченное серебристой чешуей, ниспадающей длинным шлейфом. Над головой – пышный эгрет из белых перьев.
Общее внимание обращала на себя своим платьем, затканным серебром, m-me Солдатенкова».
Упоминание в светской хронике мадам Солдатенковой, представительницы знаменитой купеческой фамилии, пожалуй, стоит прокомментировать. По сути, это характерная примета наступивших «новых времен» – «купчиха», затмевающая нарядом дам-аристократок.
Однако более явное «повреждение нравов» московские хроникеры и бытописатели отмечали еще в начале XX века. Вот как в то время городской фельетонист описывал маскарад в Благородном собрании:
«Величавые исторические залы Дворянского собрания с их портретами крупных личностей старой Москвы заполняла, – впрочем, не очень густая, – пестрая толпа различных домино, пищавших и назойливо хватавших кавалеров за руки. И истрепанные наряды, и несколько более чем громкий говор разрушали даже издали всякую иллюзию. Кавалеры, обретавшиеся все больше на втором взводе, бесцеремонно отбивались от предложений совсем не маскарадного свойства.
– Угости меня ликером?
– Водкой, если хочешь, пожалуй, угощу.
– Миленький статский, пойдем ужинать...
– Проголодалась? Пойдешь еще.
Если у которой сваливалась полумаска, любопытный оказывался в верном проигрыше. Не было решительно ни единой просто дамы, а все больше «эти дамы» или, в лучшем случае, швейки, горничные, прачки. Избави Бог от таких маскарадов».
В присутствии на маскарадах «белошвеек» нет ничего удивительного – пропуском служили костюм и маска. В Москве было несколько специальных мастерских, снабжавших этими атрибутами праздника всех желающих. Владелец самой крупной из них, А. Талдыкин, в 1912 году даже занялся кинопроизводством, используя свои богатые запасы для съемок фильмов «из восточной жизни».
Люди побогаче специально к новому сезону заказывали оригинальные костюмы, чтобы принять участие в конкурсах. В 1910 году в Охотничьем клубе победитель среди мужчин получил в качестве первого приза «изящный серебряный ящик для сигар», а дамы – ценные туалетные приборы и золотые жетоны. Попутно отметим, что участие в этом маскараде стоило недешево: кавалеры платили за вход по восемь рублей, в половину этой суммы обходился билет дамам, гостям «по запискам от членов клуба», а также офицерам и студентам. Штатские допускались на праздник только во фраках, военные и студенты – в мундирах, но обязательно в масках.
По традиции, возникшей еще в XVIII веке, маскарады открывали широкие возможности для любовного флирта – вспомним хотя бы известную драму М. Ю. Лермонтова. Наступление эпохи капитализма внесло изменение в состав участников этой некогда чисто дворянской забавы. Вместо томимых скукой и потому искавших новых впечатлений светских красавиц маскарады заполонили дамы вовсе не голубых кровей.
Вследствие этого мужчинам приходилось быть вдвойне осторожными. Богатый промышленник Н. А. Варенцов описал в мемуарах, как однажды на маскараде в Купеческом клубе ему довелось увлечься стройной дамой в «домино». Из клуба он привез незнакомку в отдельный кабинет загородного ресторана, где уговорил ее снять маску. К неописуемому ужасу кавалера, его спутница оказалась довольно пожилой, хотя и со следами былой красоты. Под благовидным предлогом Варенцов поспешил откланяться, но она, узнав невзначай фамилию своего «маскарадного» знакомого, попыталась искать с ним новых встреч. Как выяснилось, «эта дама» была портнихой, а в молодости жила на содержании у какого-то высокопоставленного лица.
Другой характерной чертой московских балов и маскарадов начала XX столетия, по свидетельствам современников, было отсутствие на них искреннего веселья.
«Скука московская, – писала газета „Русское слово“, – это скука иная; это – скука сытая, откормленная, широкая; она любит что-нибудь огромное, дерзкое, резкое; это – скука богатая, и потому ей, что называется, сам черт не брат!
Вот, например, недавно был в Москве частный богатый бал, конечно – купеческий. На этом балу все дамы явились в костюмах времен Директории и при этом были татуированные. Скука нарочно выписала для этой цели известных мастеров татуировки из Лондона, и стоило ей это больших денег... Та же скука для кавалеров этого бала выписала нарочно из Парижа целую партию красных фраков...
На этом же балу часть дам, которых скука не успела еще татуировать, – приехала босыми, в одних сандалиях по системе Кнейпа[9], унизанными перстнями, – произвели даже на скуку такое впечатление, что она на секунду подняла свои тусклые очи... и улыбнулась...»
Вторил коллегам летописец московской жизни из журнала «Искры»:
«Поехал я поглядеть на маскарад в Большом театре. Масок (домино) не было почти ни у кого. Все дамы в партере были без домино. На афише, правда, стояло: всем дамам в партере быть в масках. Но не послушались афиши московские дамы. Спрашиваю одну:
– Что же вы без интересной полумаски?
Поглядела на меня было – розовая, сверкающая бриллиантами первогильдейша[10] – и говорит:
– Как это можно! Бог весть за кого могут меня принять. Незнакомец дерзкий заговорит и пригласит еще на ужин.
– Ну, разумеется, без маски и вы никого интриговать не можете, и к вам никто не подойдет. Что же вы, однако, намерены здесь делать?
– Погляжу и уеду.
– Проскучаете?
– А разве в Москве веселятся?
Посмотрел я кругом: точно – никто не веселится. Ходят по зале все больше «свой» со «своею», перекидываются замечаниями о костюмах; подслушал даже совсем не маскарадный разговор – о каком-то Карпыче, который постом непременно тулуп вывернет[11].
– И нажег же он меня, проклятый! – воскликнул пунцово-лиловый коммерсант другому коммерсанту желто-лимонного цвета.
– А на то и щука в море, чтобы карась не дремал, – ответил желто-лимонный.