Мартина рассказала, кто она такая и почему должна быть в тюрьме до конца дней своих, хотя уже охрипла повторять по много раз на день о своей невиновности. Когда старуха спросила Марию Анхелу о причине ее заключения, девочка смогла ответить только то, что слышала от своего экзорциста:
— Во мне сидит бес.
Мартина к ней больше не приставала, подумав, что либо девочка врет, либо ей врут, и не подозревала, что она, Мартина, — одна из тех немногих белых, которым Мария Анхела открыла правду. Старуха показала ей свое вязанье, и девочка попросила освободить ее от пут, чтобы тоже научиться вязать. Мартина вынула из кармана своего балахона ножницы и сказала:
— Я тебя освобожу, но предупреждаю: если ты меня выдашь, мне придется тебя зарезать.
Мария Анхела поклялась, что не выдаст. Освободившись от ремней, она так же быстро и легко освоила искусство вязания, как когда-то игру на лютне. Перед уходом Мартина обещала добиться разрешения на их свидание в следующий понедельник, в день полного затмения солнца.
В пятницу на рассвете ласточки перед своим отлетом чертили в небе широкие круги и кропили улицы и крыши дождиком белого зловонного помета. Невозможно было ни есть, ни спать, пока полуденное солнце не высушило нечистоты, а утренний бриз не очистил воздух. Но ужас, овладевший всеми, не исчезал. Никогда не видели такого, чтобы ласточки гадили на лету, а вонь от испражнений удушала чуть ли не насмерть.
В монастыре никто не сомневался, что Мария Анхела вполне способна менять законы птичьей миграции. Тревожное напряжение витало в воздухе, и Делауро это почувствовал, когда шел через сад с корзиночкой уличных сластей. Мария Анхела, далекая от мирских волнений, тихо лежала на кровати. Четки она не сорвала с шеи, но не удостоила его ни ответом на приветствие, ни взглядом.
Он сел рядом, достал из корзиночки фруктовую пастилу и стал жевать с видимым удовольствием.
— Очень вкусно, — сказал он с полным ртом и поднес кусочек ко рту девочки. Она отвернулась, но к стене не отодвинулась, как ранее, а кивнула на дверь: мол, тюремщица подсматривает. Он раздраженно махнул рукой на дверь и приказал: — Уйдите отсюда!
Когда тюремщица удалилась, девочка было сунула пастилу в рот, так как в животе урчало от голода, но тут же выплюнула:
— Воняет ласточкиным говном.
Однако в ее настроении произошли перемены. Она позволила смазать бальзамом потертости на спине и впервые задержала взгляд на Делауро, на его забинтованной руке. Потом спросила с простодушным интересом, который не мог быть наигранным, что это значит.
— Меня укусила одна бешеная собачка с ужасно длинным хвостом, — ответил Делауро.
Мария Анхела захотела взглянуть на рану. Делауро снял повязку, и она быстро мазнула пальцем по фиолетовой припухлости, отдернула руку, как от огня, и в первый раз засмеялась.
— Страшнее чумы, — сказала она.
Делауро ответил ей не словами из Евангелия, а цитатой из Гарсиласо:
— Верь тому, кто умеет сострадать.
Его бросило в жар от предчувствия того, что нечто огромное и неотвратимое вторгается в его жизнь. При выходе тюремщица сообщила ему от имени настоятельницы, что в монастырь запрещено приносить съестное с улицы ввиду угрозы отравления ядовитыми продуктами, как это было во времена английской осады города. Делауро солгал ей, что принес корзиночку с разрешения епископа, и выразил официальный протест по поводу того, что заключенные получают такую отвратительную пищу в монастыре, который славится своей прекрасной кухней.
За ужином Делауро читал епископу вслух с особым подъемом, присутствовал с ним на вечернем молебне и молился с закрытыми глазами, чтобы лучше представлять себе Марию Анхелу. Он уединился в своей библиотеке раньше, чем обычно, не переставая о ней думать, и чем больше думал, тем думать хотелось еще больше. Он декламировал любовные сонеты Гарсиласо и боялся найти в стихах зашифрованный намек на свое собственное будущее. В эту ночь ему не спалось. До рассвета он сидел за письменным столом, уткнувшись в книгу, которую не читал. В три утра в полусонном забытьи услышал молебен в соседней капелле, возвещавший наступление нового дня. «Да хранит тебя Бог, Мария Анхела», — пробормотал он, еще не совсем проснувшись. Его разбудил собственный голос, и, открыв глаза, он увидел Марию Анхелу в ее тюремном балахоне с длинными огненными волосами, рассыпанными по плечам. Она выбрасывает увядшую гвоздику из вазы и ставит в туда букет свежих гардений. Делауро вместе с Гарсиласо взволнованно прошептал: «Ради тебя я родился, ради тебя я живу, ради тебя я готов умереть, ради тебя умру». Мария Анхела улыбнулась, не взглянув на него. Он закрыл глаза, желая убедиться, что это не обман зрения и не игра теней. Когда он раскрыл глаза, видение исчезло, но библиотека полнилась ароматом свежих гардений.
Четыре
Падре Каэтано Делауро был приглашен епископом встретить затмение солнца на террасе под навесом с желтыми колокольчиками, в этом единственном месте Дворца, откуда открывалось все небо над морем. Чайки с распростертыми крыльями, неподвижно зависшие в воздухе, казалось, умерли прямо в полете. Епископ, только что проснувшийся после сьесты, лежал в гамаке, натянутом между двумя железными стойками, и лениво обмахивался веером. Делауро покачивался с ним рядом в плетеном кресле-качалке. Оба пребывали в благодушном настроении, попивая тамариндовую воду и поглядывая поверх крыш на безоблачный небосклон. Около двух часов пополудни стало темнеть, куры затихли в курятниках, и все звезды загорелись в одно и то же время. Мистический ужас овладевал миром. Епископ слышал, как запоздалые голуби шуршали крыльями, влетая в голубятни.
— Бог всемогущ, — вздохнул он. — Даже твари безгласные это чувствуют.
Дежурная монахиня принесла свечу и задымленные стекла для наблюдения за солнцем. Епископ приподнялся в гамаке и стал обозревать затмение через стекло.
— Смотреть надо только одним глазом, — сказал он, тяжело и хрипло дыша. — Иначе можно потерять оба.
Делауро сжимал стекло в руке и не смотрел на солнце. После долгого молчания епископ обернулся к нему и увидел его поблескивающие в полумраке глаза, далекие всем чудесам и страхам нагрянувшей ночи.
— О чем ты думаешь? — спросил он.
Делауро не ответил. Сверкающий солнечный серп резал глаза, но теперь он уставился на него не моргая и не пользуясь темным стеклом.
— Ты все думаешь о девочке, — сказал епископ.
Каэтано вздрогнул, хотя в последнее время епископ частенько и, видимо, не без умысла задавал этот вопрос.
— Я думаю о том, что невежественные люди могут связывать свои беды с этим затмением, — сказал он.
Епископ качнул головой, не отрывая взгляда от неба.
— Может быть, они и правы? Кто знает, как Богу угодно сдать карты…
— Нынешнее явление было предсказано еще тысячи лет назад ассирийскими астрономами, — сказал Делауро.
— Так утверждают иезуиты, — сказал епископ.
Каэтано продолжал машинально созерцать солнце, не пользуясь стеклом. В два часа двенадцать минут светило обратилось в черный диск, и в какой-то момент на ясный день опустилась ночь. Потом земная тень стала отступать и послышались предрассветные крики петухов. Когда Делауро отвернулся от зрелища, огненный полукруг упорно стоял перед правым глазом.
— Я все еще вижу, как гаснет солнце, — сказал он шутливо. — Куда ни посмотришь, везде затмение.
Для епископа спектакль окончился.
— Все проходит со временем, — сказал он, потянулся, сидя в гамаке, зевнул и возблагодарил Господа Бога за новый день.
Делауро не собирался прерывать нить разговора.
— Со всем к вам почтением, отец мой, — сказал он, — но я не верю, что эта девочка одержима бесом.
На сей раз епископ всполошился не на шутку.
— Почему ты так полагаешь?
— Скорее всего она просто запугана.
— У нас есть показания слуг Божьих, — сказал епископ, — или ты не знаешь о том?
Делауро знал, внимательно изучал бумаги и нашел, что свидетельства больше говорят об умонастроении настоятельницы, чем о состоянии Марии Анхелы. Все места, где девочка находилась в день приезда, и все, что она трогала, было окроплено святой водой. Каждый, кто дотронулся до нее, был наказан постом и покаянием. Послушница, укравшая у нее кольцо, была приговорена к тяжелым работам на огороде. Все видели, как девочка с удовольствием раскромсала козла на куски, ободрала и съела его мужскую часть и глаза за один присест. Она, мол, похваляется своим умением разговаривать на скверных языках, что позволяет ей легко общаться с любыми африканцами, и даже легче, чем они сами общаются друг с другом, а также понимать животных всякой масти. В день ее появления одиннадцать ручных попугаев гуакамайо, более двадцати лет служивших украшением сада, сдохли без всякой видимой причины. Она околдовывала всю прислугу дьявольским песнопением на разные голоса. Когда она узнала, что ее ищет настоятельница, то нарочно сделалась невидимой и неуловимой.
— Тем не менее, — сказал Делауро, — думаю, что все это, кажущееся нам дьявольским наваждением, есть не что иное, как негритянские обычаи и уловки, коим она научилась у рабов, когда ее забросили родители.
— Не спеши, — предостерег его епископ. — Дьяволу больше нравится смущать наш разум, нежели вгонять нас во грех.
— Значит, лучшим подарком для него были бы муки экзорцизма, которому мы подвергли бы невинное создание? — спросил Делауро.
Епископ пришел в ужас.
— Или ты противишься велениям Господа нашего?
— Нет, отец мой, я всего лишь выражаю свои сомнения, — сказал Делауро. — И покорно приемлю указания Господни.
Он вернулся в монастырь, так ни в чем и не убедив епископа. Его травмированный глаз медик прикрыл повязкой. Во всех коридорах и по дороге через сад он встречался взглядом с людьми, но никто не вымолвил ни единого слова. Все живое будто еще не очнулось от затмения.
Когда тюремщица открывала дверь камеры Марии Анхелы, Делауро чувствовал, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, а ноги грозят подкоситься. Чтобы снова овладеть собой и вернуться к утреннему твердому настрою, он спросил девочку, видела ли она затмение солнца. Да, она все видела через окно. И не может понять, почему у него повязка на глазу, если она смотрела на солнце без стекла, а глаза у нее не болят. Она рассказала ему, что тюремщица и, наверное, все монахини смотрели на небо, преклонив колена, а в монастыре стояла мертвая тишина, пока не запели петухи. Но в затмении она не нашла ничего сверхъестественного.
— Солнце уходит каждый вечер, — сказала она.
В ней что-то изменилось, но что это было, Делауро не мог определить и ощутил лишь какую-то витавшую в воздухе грусть. Он не ошибся. Когда принялся врачевать ее ссадины и ранку на ноге, девочка взглянула ему прямо в глаза и дрогнувшим голосом сказала:
— Я скоро умру.
Делуаро оцепенел.
— Кто тебе сказал?
— Мартина.
— Ты ее видела?
Девочка сообщила, что монахиня два раза побывала у нее в камере, учила ее вязать, и они вместе наблюдали затмение. Она сказала, что Мартина — добрая и ласковая и что настоятельница разрешила брать у нее уроки вязания и смотреть с ней заход солнца на море.
— Так-так, — отозвался он как ни в чем не бывало. — И когда же она назначила тебе умереть?
Девочка сжала губы, стараясь не заплакать.
— После затмения, — сказала она.
— Значит, в ближайшие сто лет, — уточнил Делауро.
Ему пришлось всецело сосредоточиться на врачевании, чтобы скрыть волнение, перехватившее горло. Но Мария Анхела больше ничего не сказала. Он искоса взглянул на нее, удивленный молчанием, и увидел, что в ее глазах блестят слезы.
— Мне страшно, — сказала она, повалилась на бок и зарыдала навзрыд.
Он сел поближе и стал тихо утешать ее голосом исповедника. Только теперь Мария Анхела узнала, что Каэтано был экзорцистом, а не медиком.
— Тогда почему же вы меня лечите? — спросила она.
Дрожь в голосе побороть он не смог:
— Потому что очень тебя люблю.
Она пропустила мимо ушей его отважное признание.
Уходя, Делауро заглянул в камеру Мартины и разглядел ее поближе. Лицо старухи было изрыто оспинами, голова обрита наголо, большой толстый нос нависал над ртом с крысиными зубками, но взгляд выдавал мощную духовную силу. Делауро предпочел остаться на пороге.
— Эта бедная девочка достаточно натерпелась, — сказал он. — Прошу вас, не пугайте ее еще больше.
Мартина разволновалась. Мол, ей никогда в жизни не приходилось определять кому-либо день смерти, а тем более такой хорошей и беззащитной девочке. Она всего лишь спросила, как та себя чувствует, и из ответов девочки поняла, что перед ней — отъявленная врунья. Обезоруживающая искренность, с какой Мартина рассказала об этом случае, заставила Делауро поверить, что Мария Анхела обманула и его. Он извинился за свое легковерие и попросил старуху поменьше с девочкой разговаривать.
— Я сам знаю, что надо делать, — заключил он.
Мартина не преминула закинуть свои колдовские сети.
— Я слышала о вашем могуществе, падре, — сказала она. — И о том, что вы всегда знаете, что делать…
Но Делауро молча закрыл за собой дверь, горько разочарованный тем, что Мария Анхела не нуждается ни в чьей помощи и хочет в тиши своей камеры одна избавляться от страха смерти.
Всю эту неделю мать Хосефа Миранда регулярно посылала епископу горы жалоб и обвинений, скрупулезно собранных и записанных. Она ссылалась на показания кларисок и считала, что Марию Анхелу давным-давно следовало бы наказать за массу явных преступлений. Настоятельница снова и снова отправляла епископу официальные донесения с перечислением невероятных событий, объяснить которые можно только бесстыдным союзом девочки с дьяволом. Финальным аккордом послужил ее пылкий навет, выражавший возмущение высокомерием Каэтано Делауро, его вольнодумством, враждебным отношением лично к ней, матери Хосефе, и нарушением ее запрета приносить в монастырь всякую еду.
Епископ показал донесения Делауро, и тот, придя домой, детально ознакомился с материалом. Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Закрыв последнюю страницу, он прошептал с тихим гневом:
— Если кто-нибудь и одержим всеми бесами сразу, так это Хосефа Миранда. Бесами зла, нетерпимости, тупости. Омерзительно!
Епископ был удивлен его гневом. Делауро постарался излагать свои мысли более спокойным тоном.
— Хочу сказать, что она предписывает девочке такую сверхъестественную силу, столько дьявольского умения, что сама выглядит прислужницей дьявола.
— Мое облачение не позволяет мне согласиться с тобой, — сказал епископ. — Но я был бы рад это сделать.
Он предостерег Делауро от каких-либо неосмотрительных действий и попросил его снисходительно отнестись к злопыханиям настоятельницы.
— В Евангелии много подобных женщин, да есть еще и похуже. Но Иисус всех их миловал.
Он было хотел еще что-то добавить, но сильный удар грома потряс дворец и покатился на море, а стена хлынувшего дождя отгородила собеседников от остального мира. Епископ потянулся в качалке и впал в меланхолию.
— Чужие мы… — вздохнул он.
— Кому?
— Друг другу, — сказал епископ. — Разве это хорошо когда люди могут год прожить и не знать, живы их родители или нет? — Не получив ответа, он утонул в своей печали. — Меня приводит в ужас одна лишь мысль о том, что мы сейчас здесь бодрствуем, а в нашей далекой Испании стоит глубокая ночь.
— Мы не можем остановить вращение Земли.
— Но мы могли бы не знать об этом, дабы не нарушать свой душевный покой, — сказал епископ. — Галилею не только не хватало веры, — у него не было сердца.
Делауро не удивляли его приступы недовольства мироустройством в тоскливые непогожие ночи с тех пор, как старость вдруг взяла верх. Оставалось лишь отвлекать старика от черных дум до прихода сна.
В конце месяца было торжественно обнародовано сообщение о предстоящем визите в город нового вице-короля, дона Родриго де Буэн-Лосано по дороге в его резиденцию в провинции Санта-Фе. Он прибыл со своей свитой придворных и прислужников, слуг и личных медиков, и со струнным квартетом музыкантов, отряженных ему королевой для того, чтобы разгонять его тоску в дебрях Индий. Вице-королева была чем-то похожа на настоятельницу и пожелала разместиться в монастыре.
Мария Анхела была на время забыта среди шипящих растворов извести, горячих испарений смолы, дробного перестука молотков и громкой ругани ремесленного люда, заполнявшего монастырь с утра до вечера. Строительный помост обрушился со страшным грохотом. Один каменщик погиб, и семь работников получили ранения. Настоятельница приписала несчастье бесовским силам Марии Анхелы и воспользовалась случаем, чтобы потребовать ее переселения в другой монастырь на все время торжеств. Главной причиной требования на этот раз послужило то, что соседство одержимой бесом особы не могло понравиться вице-королеве. Епископ ничего не ответил.
Дон Родриго де Буэн-Лосано, родом из Астурии, был зрелым видным мужчиной, чемпионом по баскской пелоте и отстрелу куропаток. Его достоинства компенсировали те двадцать два года, которые он проигрывал в возрасте своей юной супруге. Громкий хохот частенько сотрясал его массивное тело, ибо посмеяться он любил, в том числе и над самим собой. Едва первый летний ветерок с Карибского моря прорвался сквозь трескотню африканских тамборов и густой аромат цветущих гуайяв, он сбросил весеннее одеяние и стал разгуливать с обнаженной грудью, вводя в смущение чопорных сеньор. С корабля он сошел без всякой помпы — без речей и ружейной пальбы. В его честь в городе разрешили плясать фанданго, бунд и кумбиямбу, запрещенные епископом, а также устраивали бои быков и петушиные сражения.