Капитан Стабз стал одним из самых модных кавалеров Челтнема, Харроугета, Бата и Лемингтона. Я хорошо играл в вист и на бильярде — так хорошо, что в конце концов все стали отказываться играть со мной, видя, насколько я превосхожу их в умении и ловкости. И вот представьте себе мое изумление, когда, прогуливаясь как-то по Хай-стрит в Лемингтоне (случилось это лет через пять после той портсмутской истории), я вдруг увидел человека, который живо напомнил мне двор некоего мясника и многое другое, — одним словом, навстречу мне шел Добл. Он тоже был одет en militaire [4] — в мундире со снурками и сапогах со шпорами; а рядом с ним выступала нарядная, вся унизанная кольцами и опутанная цепочками черноволосая дама семитского вида, в зеленой шляпке с павлиньими перьями, лиловой шали, желтом платье, розовых шелковых чулках и голубых башмачках. За ней тянулись трое детишек и красавец лакей. Не заметив меня, они все вошли в гостиницу "Ройал".
В гостинице меня знали, и один из тамошних официантов сообщил мне, кто они такие: спутника дамы зовут капитан Добл, он сын богатого поставщика сукна армии его величества ("Добл, Хобл и Кь", Пэл-Мэл); а сама дама — некая миссис Манассе, вдова американского еврея и владелица несметного состояния, скромно живущая сейчас со своими детьми в Лемингтоне. Я, разумеется, всюду вел себя как человек со средствами, получивший в наследство от отца огромные деньги и тысячи акров земли, — никогда не следует признаваться, что у тебя за душой ни гроша. Увы, в те дни я был джентльмен с головы до пят, и все почитали за честь пригласить меня к обеду.
На следующий день я забросил Доблу свою визитную карточку, черкнув на ней несколько строк. Он не только не нанес мне ответного визита, но даже не ответил на мою записку. Однако через день я снова встретил их с вдовой на улице. Я быстро подошел к ним, схватил его за руку и горячо заверил, что счастлив видеть его, — так оно, кстати, и было. К моему изумлению, Добл замялся, и только трусость помешала ему заявить, что он не знает меня. Но я бросил на него грозный взгляд и воскликнул:
— Как, Добл, дружище, ты забыл своего старого Стабза и наши приключения с дочками мясника? Добл кисло улыбнулся и промямлил:
— А, да, в самом деле — вы, кажется, капитан Стабз.
— Да, сударыня, перед вами бывший однополчанин капитана Добла, который так много наслышан о вашей светлости и так вами восхищен, что берет на себя смелость просить своего друга представить его вам.
Доблу пришлось подчиниться, и капитан Стабз был по всем правилам представлен миссис Манассе. Вдова была сама любезность, и, когда мы стали прощаться, сказала, что надеется видеть меня сегодня вечером у себя в гостиной, пусть капитан Добл приведет меня, — у нее собирается несколько друзей.
Видите ли, в Лемингтоне все знают друг друга, я же был известен там как офицер в отставке с семью тысячами фунтов годового дохода, которые достались мне после смерти отца. Добл приехал в Лемингтон после меня, но так как он поселился в гостинице "Ройал" и стал обедать за табльдотом, то и познакомился с вдовой раньше. Я понимал, однако, что если позволю ему сплетничать обо мне, — а ему было что порассказать, — прощай тогда все удовольствия Лемингтона и все мои надежды. Поэтому я решил пресечь его намерения в корне. Вдова вошла в гостиницу, и мой приятель Добл вознамерился отделаться от меня, но я остановил его и сказал:
— Мистер Добл, я прекрасно вас понял. Вы хотели сделать вид, что не знакомы со мной, потому что я, видите ли, не пожелал драться на дуэли в Портсмуте. Слушайте, Добл, я не герой, но и не такой трус, как вы, и вам это известно. Вы не Уотерс, и с вами я буду драться, имейте это в виду.
Драться я, пожалуй, и не стал бы, но после нашей истории с мясником я понял, что другого такого труса, как Добл, нужно поискать, а если пригрозить человеку хорошенько, от этого никогда еще не было никому вреда, ведь вовсе не обязательно приводить угрозу в исполнение, правда? Слова мои произвели на Добла должное действие, он что-то пробормотал, покраснел и тут же поклялся, что у него и в мыслях не было отказываться от знакомства со мной. Так что я не только с ним подружился, но и заставил его молчать,
Вдова очень к нему благоволила, однако сердце у нее было вместительное: вокруг нее увивалось еще несколько джентльменов, на которых она произвела столь же сильное впечатление, как и на Добла.
— Поглядите на эту миссис Манассе, — обратился ко мне за столом незнакомый джентльмен (забавно, что он тоже был еврей). — Стара, страшна, как смертный грех, а мужчины так и вьются вокруг нее, и все из-за денег.
— У нее есть деньги?
— Восемьдесят тысяч фунтов, сэр, да у каждого из детей по двадцать тысяч, это мне доподлинно известно. Я стряпчий, а люди моей профессии всегда точно знают, сколько стоят наши именитые сограждане.
— А кто был мистер Манассе? — спросил я.
— Мистер Манассе был торговец табаком из Вест-Индии, сказочно богатый, но — увы! — не знатного происхождения, да еще и женился бог знает на ком, это между нами. Дорогой сэр, — зашептал джентльмен, — она постоянно влюблена. Сейчас ее предмет капитан Добл, на прошлой неделе был кто-то другой, а через неделю им, может быть, станете вы, если только — ха-ха-ха! пожелаете присоединиться к толпе ее поклонников. Что до меня, то — слуга покорный, будь у нее хоть вдвое больше денег!
Что мне было за дело до душевных качеств женщины, если она богата? Я знал, как нужно действовать. Я рассказал Доблу все, о чем сообщил мне за обедом джентльмен, и, поскольку хитрости мне было не занимать, я представил ему вдову в таком черном свете, что бедняжка совсем струхнул, и поле битвы осталось за мной. Ха-ха-ха, не сойти мне с этого места, Добл поверил, что миссис Манассе собственными руками задушила своего мужа!
Благодаря сведениям, которые я получил от моего приятеля стряпчего, я повел игру так ловко, что не прошло и месяца, как вдова стала оказывать мне явное предпочтение. Я сидел рядом с ней за обедом, пил вместе с ней воду у источника, ездил с ней верхом, танцевал с ней; и однажды на пикнике в Кенилворте, когда было выпито достаточно шампанского, я попросил ее руки и сердца и получил согласие. Еще через месяц Роберт Стабз, эсквайр, повел к алтарю Лию, вдову покойного 3. Манассе, эсквайра, с острова Сент-Китс!
* * *Мы отправились в Лондон в ее роскошном экипаже; дети и слуги ехали следом в почтовой карете. Все расходы оплачивал, разумеется, я, и, пока отделывали наш особняк на Баркли-сквер, мы поселились в гостинице "Стивене".
* * *Поместье мое было продано, и деньги помещены в одном из банков Сити.
Дня через три после нашего приезда, когда мы завтракали у себя в номере, собираясь нанести визит банкиру миссис Стабз для выполнения некоторых формальностей, необходимых при передаче состояния, нас пожелал видеть какой-то джентльмен, в котором я с первого взгляда определил единоверца своей супруги.
Он взглянул на миссис Стабз и поклонился.
— Не шоблаговолите ли, шударыня, заплатить по этому маленькому счету што пятьдесят два фунта?
— Любовь моя, — сказала она, — ты ведь заплатишь? Я совсем забыла об этом пустяке.
— Душа моя, — отвечал я, — у меня, право же, нет сейчас при себе денег.
— Ну что ж, капитан Шташп, — произнес он, — тогда я должен выполнить мой долг и арештовать ваш, вот ордер. Том, вштань у двери и никого не выпушкай!
Супруга моя упала в обморок, дети ударились в рев, а я в сопровождении чиновника шерифа отправился к нему на квартиру!
Октябрь. Размолвка Марса и Венеры
Не буду описывать чувства, обуревавшие меня, когда я оказался в доме бейлифа на Кэрситор-стрит, вместо того чтобы переехать в роскошный особняк на Баркли-сквер, который должен был стать моим, ибо я стал мужем миссис Манассе! Какая жалкая дыра, какой грязный, мрачный переулок в нескольких шагах от Чансери-лейн! Когда я, шатаясь от слабости, вошел с мистером Цаппом в дом, какой-то безобразный еврейский мальчишка отворил вторую из трех дверей и запер ее; потом он открыл третью дверь, и я оказался в отвратительной комнате, которую почему-то называли столовой, после чего меня провели в убогую каморку окнами во двор и, к немалому моему облегчению, оставили на некоторое время одного размышлять о превратностях судьбы. Боже правый, Баркли-сквер — и эта трущоба! Неужели я все-таки оказался в дураках, несмотря на все мои старания, всю хитрость и все упорство? Неужели эта миссис Манассе опутала меня ложью, а тот жалкий негодяй, с которым я обедал за табльдотом в Лемингтоне, помог ей заманить меня в ловушку? Я решил послать за женой и узнать всю правду, ибо сразу; понял, что бказался жертвой дьявольского заговора и что экипаж, особняк в Лондоне, плантации в Вест-Индии — были всего лишь приманкой, на которую я так безрассудно попался. Правда, долг был всего двести пятьдесят фунтов, а у меня в банке лежало две тысячи. Но разве потеря ее восьмидесяти тысяч фунтов ничего не значила? Разве ничего не значили мои разбитые надежды? А то, что к моей семье прибавилась жена-иудейка и трое ее иудейских же отпрысков, будь они все прокляты? И их-то я должен содержать на свои две тысячи фунтов! Зачем я не остался дома с матушкой и сестрами, которых я так искренне любил и которые давали мне восемьдесят фунтов в год!
Я имел бурное объяснение с миссис Стабз, но, когда я обвинил эту жалкую лгунью, эту коварную змею в бесстыдном обмане, она закричала, что если кто кого и надул, так это я ее. Зачем я женился на ней, когда она могла выйти замуж за двадцать других своих поклонников? Она-де выбрала меня только потому, что у меня было двадцать тысяч фунтов! Я и в самом деле говорил, что у меня есть двадцать тысяч фунтов, но ведь знаете — на войне и в любви все средства хороши.
Расстались мы так же злобно, как и встретились, и я поклялся, что, как только уплачу долг, который она так бессовестно мне навязала, я тут же заберу свои две тысячи и уеду на какой-нибудь необитаемый остров или хотя бы в Америку, чтобы в жизни своей не видеть больше ни ее, ни ее еврейского выводка. Оставаться заложником у бейлифа не имело никакого смысла (ибо я знал, что такое приказ о дальнейшем задержании и что раз миссис Стабз задолжала сто фунтов, она могла задолжать и тысячу); поэтому я послал за мистером Цаппом, вручил ему чек на сто пятьдесят фунтов плюс причитающуюся ему плату и попросил освободить меня немедленно.
— Вот, любезный, — сказал я, — получите эту свою ничтожную сумму у Чайлда.
— У Чайлда или не у Чайлда, — сказал мне мистер Цапп, — только не такой уж я младенец, чтобы выпуштить ваш под такую бумагу.
— Ха, — возразил я, — банк Чайлда всего в минуте ходьбы от вас, идите и получите деньги да дайте мне расписку.
Цапп написал расписку с величайшей аккуратностью и ушел в банк, а я приготовился навсегда оставить эту омерзительную тюрьму.
Вернулся он, сияя улыбкой.
— Ну, — сказал я, — деньги вы свои получили, и теперь я должен заявить вам, что другого такого мошенника и вымогателя, как вы, я в жизни не встречал.
— Ну что вы, миштер Штапш, — захихикал он, — ешть на свете куда больший мошенник, мне ш ним не тягаться.
— Как вы смеете стоять тут и нагло ухмыляться в присутствии джентльмена! Дайте мне мою шляпу и плащ и выпустите меня из этой грязной дыры!
— Ну вот что, Штапш, — Он даже мистером меня не назвал. — Прочитайте-ка лучше это письмо.
Я разорвал конверт, и что-то выпало из него на пол — это оказался мой чек. В письме значилось:
"Господа Чайлд и Кь имеют честь сообщить капитану Стабзу, что вынуждены отказать в оплате подателю сего чека, ибо утром сего дня ими было получено требование от Соломонсона и Кь о наложении ареста на имущество капитана Стабза, вследствие чего находящийся у нас вклад в сумме 2000 фунтов 11 шиллингов и 6 пенсов должен быть задержан до разрешения дела, возбужденного господами Соломонсон и Кь против капитана Стабза. Примите и пр.
Флит-стрит".
— Понимаете, Штапш, — сказал мистер Цапп, когда я прочел это ужасное письмо, — было два долга — маленький и большой. Ваш арештовали жа маленький, а ваш вклад в банке жа большой.
Не смейтесь надо мной. Если бы вы видели, какие слезы льются на строки, что я пишу, если бы вы знали, как близок я был к помешательству те несколько недель, что меня держали в Флитской тюрьме, куда я попал вме"-сто необитаемого острова! Чем я заслужил такую кару? Уж я ли не помнил прежде всего о выгоде, не то что иные молодые люди, я ли не экономил, я ли не берег каждый шиллинг, каждый пенс! Могу не кривя душой поклясться, что никогда, благодарение всевышнему, этим не пренебрегал. Так за что же, за что я так наказан?
Но позвольте мне досказать вам эту злосчастную историю. Семь месяцев я провел в этом роковом месте. Супруга моя навестила меня раза два, а потом и думать забыла обо мне. Я писал дорогой моей матушке, умоляя продать обстановку, но ответа не получил. Все мои старые друзья от меня отвернулись. Я проиграл процесс, ибо мне не на что было даже нанять адвоката. Соломонсон потребовал уплаты долга моей жены и удержал две тысячи фунтов, которые у меня были. Чтобы отделаться от остальной части долга, мне пришлось пройти через суд по делам о несостоятельности. Меня признали несостоятельным должником, и из суда я вышел нищим. Но вы только вообразите: этот злобный, коварный негодяй Штиффелькинд явился в суд в качестве моего кредитора и потребовал уплаты трех фунтов плюс накопившийся за пятнадцать лет интерес из пяти процентов за пару сапог! Старый мошенник предъявил суду эти самые сапоги и рассказал всю историю, не позабыв ни лорда Корнуоллиса, ни сцены разоблачения, ни моего купания под водокачкой.
Судья Дьюбобвиг стал изощряться в остроумии по этому поводу.
— Так вы говорите, доктор Порки не пожелал заплатить вам за сапоги, а, мистер Штиффелькинд?
— Та, сэр, когда я обратился к нему, он сказаль, что сапоги были заказаны маленьким малыником и что мне нушно было говорить с его директором.
— Как, значит, сапожник остался без сапог?
Смех.
— Как без сапог, что ви, сэр, я принес их сюда. Разве я иначе мог бы показать их вам?
Снова смех.
— И вы так их и не продали, мистер Пиффелькинд?
— Как я мог продать сапоги! Я поклялся, что никогда не продам их и отомщу этому Штапсу!
— Значит, время так и не залечило ваши раны, нанесенные сапогами, да?
— Что-то мне не понятен ваш разговор о сапожнике без сапог, продаже и ранах. Я исполняль все, в чем поклялся, слышите, я разоблачиль его в школе, я расстроил его свадьбу и лишиль его двадцать тысяч фунтов, а сейчас я показаль против него. Все это сделаль я, и скажите кто-нибудь, что я не отомстиль ему.
И старый негодяй пошел на свое место под смешки безжалостно разглядывающей меня публики, — как будто на меня и без того не свалилось довольно несчастий.
— Бьюсь об заклад, это самая дорогая пара сапог в вашей жизни, — хитро заметил судья Дьюбобвиг и стал расспрашивать меня о моих дальнейших злоключениях.
Доведенный до отчаяния, я поведал ему обо всем: и как стряпчий мистер Соломонсон представил меня богатой вдове миссис Манассе, у которой было пятьдесят тысяч фунтов и плантация в Вест-Индии, и как я женился, и как меня арестовали через два дня по приезде в Лондон, и как этот же самый Соломонсон подал на меня в суд за долги моей жены, требуя уплаты двух тысяч фунтов.
— Стойте! — прервал меня один из судейских. — Эта миссис Манассе крикливо одетая брюнетка без одного глаза? У нее трое детей, и она частенько бывает под; хмельком, да? А Соломонсон такой маленький, рыжий?
— Да, да, — отвечал я со слезами на глазах.
— За последние два года эта женщина вышла замуж три раза, один раз в Ирландии, один в Бате. Ее законный муж — некий Соломонсон, и десять дней назад они отплыли в Америку.
— Но зачем вы отдали им свои две тысячи фунтов? — спросил меня тот же судейский.
— Сэр, но ведь на них наложили арест!
— Ну что ж, мы освобождаем вас. Вам не повезло, мистер Стабз, но только, похоже, охотник попался в собственные силки.
— Нет, — возразил мистер Дьюбобвиг, — просто птичка-то оказалась удавом.
Ноябрь. Красный мундир
Из суда я вышел свободным человеком, но нищим. Да, сэр, я, капитан Стабз из доблестного полка Северных Бангэйцев, оказался на улице, без куска хлеба, без крова над головой.
Я уныло брел по Португал-стрит, как вдруг чья-то рука легла мне на плечо и знакомый голос произнес:
— Ну что, мистер Штапс, сдержаль я слово? Я ведь сказал, что сапоги вас погубят.
Я был так подавлен, что промолчал и только поднял глаза к крыше дома напротив, ничего не видя от слез.
— Как? Вы плачете, как грудной младенец? И вы хотели жениться ха-ха-ха! — обязательно на богатой невесте! Но вы попались к этой невесте, как канарейка к вороне. Ощипаль она вас, а? Ха-ха-ха!
— Ах, мистер Штиффелькинд, — наконец вымолвил я, — не смейтесь над моей бедой. Эта женщина не оставила мне ни пенса, и теперь меня ждет голодная смерть. Да, да, голодная смерть!
И я разразился душераздирающим плачем.
— Вас ждет голодная смерть? Чепуха! Вы умрете не от голода, вас будут повесить, ха-ха-ха! Это куда легче, вот увидите!
Ничего не отвечая, я рыдал так, что на нас стали оглядываться прохожие.
— Ну, ну, — сказал Штиффелькинд, — не плачьте, капитан Штапс, не к лицу для офицера плакать, ха-ха-ха! Идите со мной, я буду кормить вас и обедом и завтраком и не возьму с вас ни пенса, пока ви сам не начнете зарабатывать деньги.
И этот старый чудак, который так жестоко преследовал меня в дни удачи, пожалел меня в моем горе и отвел к себе домой, как и обещал.
— Я прочел ваше имя в списке банкротов и поклялся, что ви будете жалеть о сапогах. Теперь уж дело сделано, не будем вспоминать прошлого. Эй, Бетти, Бетхен, постели еще одну постель и положи еще одну вилку и нож, со мной будет обедать лорд Горнуоллис!
Я прожил у этого нелепого старика полтора месяца, вел его книги и вообще делал, что умел, — например, разносил сапоги и башмаки заказчикам, как будто никогда и не был офицером полка его величества. Денег мне Штиффелькинд не платил, но кров и еду предоставил. Мастера и подмастерья дразнили меня генералом и лордом Корнуоллисом, а старый Штиффелькинд не уставал придумывать все новые прозвища.