Конечно, среди оставшихся в живых были и те, в ком еще теплилась мечта о восстановлении порядка. Они собирались в небольшие отряды, чтобы делать то, что было в их силах, — разбирать завалы в поисках уцелевших, тушить пожары в тех домах, которые еще имело смысл спасать, оказывать помощь раненым и даровать быстрое избавление тем, у кого уже не хватало сил на следующее дыхание. Но их было гораздо меньше, чем тех, чья вера в здравый смысл этой ночью была разбита вдребезги и кто утром встретил комету с опустошением и отчаянием в сердце. К середине утра, когда Миляга и Пай подошли к воротам, ведущим из города в пустыню, уже многие из тех, кто начал этот день с намерением спасти хоть что-нибудь, прекратили борьбу и решили покинуть город, пока еще живы. Исход, в результате которого за полнедели Изорддеррекс потеряет почти все свое население, начался.
Помимо невнятных указаний Никетомаас на то, что лагерь, в который отнесли Эстабрука, находится где-то в пустыне на границе этого Доминиона, у Миляги не было никаких ориентиров. Он надеялся встретить по пути кого-нибудь, кто сможет объяснить ему дорогу, но ни физическое, ни умственное состояние попадавшихся ему людей не внушало надежд на помощь с их стороны. Прежде чем покинуть дворец, он постарался как можно тщательнее забинтовать руку, которую поранил, сокрушая дверь в Башне Оси. Колющая рана, которую он получил в тот момент, когда Хуззах была похищена, и разрез, в котором был повинен клинок мистифа, не причиняли ему особых беспокойств. Его тело, обладавшее свойственной всем Маэстро стойкостью, уже прожило три человеческих жизни без каких бы то ни было признаков старения и теперь быстро оправлялось от понесенного ущерба.
О теле Пай-о-па этого сказать было нельзя. Заклятие Сартори отравляло ядом весь его организм и отнимало силы и разум. К тому времени, когда они выходили из города, Пай едва переставлял ноги, и Миляге приходилось чуть ли не тащить его на себе. Ему оставалось надеяться только на то, что вскоре они найдут какое-нибудь средство передвижения, а иначе это путешествие закончится, так и не успев начаться. На собратьев-беженцев рассчитывать было трудно. Большинство из них шли пешком, а те, у кого был транспорт — тележки, машины, низкорослые мулы, — и так уже были перегружены. Несколько набитых до отказа экипажей сломались, не успев отъехать от городских ворот, и теперь заплатившие за место пассажиры спорили с владельцами транспорта у обочины. Но основная масса беженцев шла по дороге в оцепенелом молчании, глядя себе под ноги и отрывая глаза от дороги только тогда, когда приближались к развилке.
На развилке создалась пробка: люди кружили на месте, решая, какой из трех маршрутов избрать. Дорога прямо вела в направлении далекого горного хребта, не менее впечатляющего, чем Джокалайлау. Дорога налево вела в места, где было больше растительности. Не удивительно, что именно ее чаще всего избирали путники. Наименее популярная среди беженцев и наиболее многообещающая для целей Миляги дорога уходила направо. Она была пыльной и неровной. На местности, по которой она пролегала, было меньше всего растительности, а значит, тем больше была вероятность того, что впоследствии она перейдет в пустыню. Но после нескольких месяцев, проведенных в Доминионах, он знал, что характер местности может резко измениться на участке в каких-нибудь несколько миль. Так что вполне возможно, что эта дорога приведет их к сочным пастбищам, а дорога за спиной — в пустыню. Стоя посреди толпы беженцев и рассуждая сам с собой, он услышал чей-то пронзительный голос и сквозь завесу пыли разглядел маленького человечка — молодого, в очках, с голой грудью и лысого, который пробирался к нему сквозь толпу, подняв руки над головой.
— Мистер Захария! Мистер Захария!
Лицо ему было знакомо, но он не мог вспомнить точно, где его видел, и подобрать ему соответствующее имя. Но человечек, возможно привыкший к тому, что никто его толком не запоминает, быстро сообщил необходимую информацию.
— Флоккус Дадо, — сказал он. — Помните меня?
Теперь он вспомнил. Это был товарищ по оружию Никетомаас.
Флоккус снял очки и присмотрелся к Паю.
— Ваша подруга выглядит совсем больной, — сказал он.
— Это не подруга, это мистиф.
— Извините. Извините, — сказал Флоккус, вновь надевая очки и принимаясь яростно моргать. — Ошибся. Я вообще не в ладах с сексом. Он сильно болен?
— Боюсь, что так.
— Нике с вами? — сказал Флоккус, оглядываясь вокруг. — Только не говорите мне, что она уже ушла вперед. Ведь я сказал ей, что буду ждать ее здесь, если мы потеряем друг друга.
— Она не придет, Флоккус, — сказал Миляга.
— Почему, ради Хапексамендиоса?
— Боюсь, ее уже нет в живых.
Нервные моргания и подергивания Дадо прекратились немедленно. Он уставился на Милягу с глупой улыбкой, словно привык быть объектом шуток и хотел верить, что это лишь очередной розыгрыш.
— Нет, — сказал он.
— Боюсь, что да, — сказал Миляга в ответ. — Ее убили во дворце.
Флоккус снова снял очки и потер переносицу.
— Грустно это, — сказал он.
— Она была очень храброй женщиной.
— Да, именно такой она и была.
— И она яростно защищалась. Но силы были неравны.
— Как вам удалось спастись? — спросил Флоккус, без малейшей обвинительной нотки.
— Это долгая история, — сказал Миляга. — И боюсь, я еще не вполне готов ее рассказать.
— Куда вы направляетесь? — спросил Дадо.
— Никетомаас сказала мне, что у голодарей есть нечто вроде лагеря у границы Первого Доминиона. Это правда?
— Действительно, у нас есть такой лагерь.
— Тогда туда я и иду. Она сказала, что человек, которого я знаю, — а ты знаешь Эстабрука? — исцелился в тех местах. А я хочу вылечить Пая.
— Тогда нам лучше отправиться вместе, — сказал Флоккус. — Мне нет смысла больше ждать здесь. Дух Нике уже давно отправился в путь.
— У тебя есть какой-нибудь транспорт?
— Да, есть, — сказал он, повеселев. — Отличная машина, которую я нашел в Карамессе. Она запаркована вон там. — Он указал пальцем сквозь толпу.
— Если, конечно, она все еще там, — заметил Миляга.
— Она под охраной, — сказал Дадо, усмехнувшись. — Можно, я помогу вам с мистифом?
Он взял Пая на руки — тот был без памяти, — и они стали пробираться сквозь толпу. Дадо постоянно кричал, чтобы им освободили дорогу, но призывы его по большей части игнорировались, до тех пор пока он не стал выкрикивать: «Руукасш! Руукасш!» — что немедленно возымело желаемый эффект.
— Что значит «руукасш?» — спросил у него Миляга.
— Заразно, — ответил Дадо. — Осталось недалеко.
Через несколько шагов показался автомобиль. Дадо знал толк в мародерстве. Никогда еще со времен того первого, славного путешествия по Паташокскому шоссе на глаза Миляге не попадался такой изящный, такой отполированный и такой непригодный для путешествия по пустыне экипаж. Он был дымчато-серого цвета с серебряной отделкой; шины у него были белые, а салон обит мехом. На капоте, привязанный к одному из боковых зеркал, сидел его стражник — животное, состоящее в родстве с рагемаем — через гиену — и соединившее в себе самые неприятные свойства обоих. Оно было круглым и жирным, как свинья, но его спина и бока были покрыты пятнистым мехом. Морда его обладала коротким рылом, но длинными и густыми усами. При виде Дадо уши у него встали торчком, как у собаки, и оно разразилось таким пронзительным лаем и визгом, что на их фоне голос Дадо звучал басом.
— Славная девочка! Славная девочка! — сказал он.
Животное поднялось на свои короткие ножки и завиляло задом, радуясь возвращению хозяина. Под животом у него болтались набухшие соски, покачивающиеся в такт приветствию.
Дадо открыл дверь, и обнаружилась причина, по которой животное так ревностно охраняло автомобиль, — пять тявкающих отпрысков, идеальные уменьшенные копии своей матери. Дадо предложил Миляге и Паю расположиться на заднем сиденье, а мамашу Сайшай усадил вместе с детьми. В салоне воняло животными, но прежний владелец любил комфорт, и внутри были подушки, которые Миляга подложил мистифу под голову. Когда Сайшай залезла в кабину, вонь увеличилась раз в десять, да и зарычала она на Милягу в далеко не дружественной манере, но Дадо принялся награждать ее разными ласковыми прозвищами, и вскоре, успокоившись, она свернулась на сиденье и принялась кормить свое упитанное потомство. Когда все разместились, машина тронулась с места и направилась в сторону гор.
Через одну-две мили усталость взяла свое, и Миляга уснул, положив голову на плечо Пая. На протяжении следующих нескольких часов дорога постепенно ухудшалась, и под действием толчков Миляга то и дело выплывал из глубин сна с приставшими к нему водорослями сновидений. Но ни Изорддеррекс, ни воспоминания о приключениях, которые им с Паем пришлось пережить во время путешествия по Имаджике, не вторгались в его сны. В очередной раз погружаясь в дрему, его сознание обращалось к Пятому Доминиону, предпочитая этот безопасный мир зверствам и ужасам Примиренных Доминионов.
Вот только безопасным его уже нельзя было назвать. Тот человек, которым он был в Пятом Доминионе — Блудный Сынок Клейна, любовник, мастер подделок, — сам был подделкой, вымыслом, и он уже никогда не смог бы вернуться к этому примитивному сибаритству. Он жил во лжи, масштабы которой даже самая подозрительная из его любовниц Ванесса (с уходом которой все и началось) не могла себе представить; лжи, которая породила самообман, растянувшийся на три человеческих жизни. Подумав о Ванессе, он вспомнил о ее пустом лондонском доме и о том отчаянии, с которым он бродил по его комнатам, мысленно подводя итоги своей жизни: череда любовных разрывов, несколько поддельных картин и костюм, в который он одет. Теперь это было смешным, но в тот день ему казалось, что большего несчастья и представить себе невозможно. Какая наивность! С тех пор отчаяние преподало ему столько уроков, что хватило бы на целую книгу, и самый горький из них спал беспокойным сном у него под боком.
Какое отчаяние ни внушала ему мысль о том, что он может потерять Пая, он не стал обманывать себя, закрывая глаза на возможность такого исхода. Слишком часто доводилось ему в прошлом гнать от себя неприятные мысли, что не раз приводило к катастрофическим последствиям. Теперь настало время смотреть фактам в лицо. С каждым часом мистиф слабел; кожа его похолодела; дыхание было таким неглубоким, что временами его почти нельзя было уловить. Даже если Никетомаас сказала абсолютную правду об исцеляющих свойствах Просвета, такую болезнь невозможно вылечить за один день. Ему придется вернуться в Пятый Доминион одному, надеясь на то, что через некоторое время Пай достаточно окрепнет, чтобы отправиться за ним. А чем дольше он будет откладывать свое возвращение, тем меньше возможностей у него будет найти союзников в войне против Сартори. А что такая война состоится, не вызывало у него никакого сомнения. Страсть к завоеванию и подчинению пылала в сердце его двойника, возможно, с той же яркостью, как некогда и в нем самом, пока похоть, роскошь и забывчивость не погасили это пламя. Но где он найдет этих союзников? Где он найдет мужчин и женщин, которые не расхохочутся (как он сам шесть месяцев назад), если он станет им рассказывать о своем путешествии по Доминионам и об угрозе миру, которая исходит от человека с таким же, как у него, лицом? Уж конечно не среди членов своего круга, у которых просто недостанет гибкости воображения, чтобы поверить в это. Как и подобает светским людям, они относились к вере с легким презрением, после того как их плоть вкупе со звездными надеждами молодости поистрепалась под влиянием ночных подвигов и их утренних последствий. Высшим взлетом их религиозности был туманный пантеизм, да и от него они открещивались, когда трезвели. Из всех известных ему людей только Клем выказывал приверженность более или менее систематизированной религиозной доктрине, но ее догматы были столь же враждебны той вести, которую Миляга принес из Примиренных Доминионов, как и убеждения завзятого нигилиста. Но даже если он и убедит Клема покинуть лоно Церкви и присоединиться к нему, что сможет сделать армия из двух человек против Маэстро, который закалил силы в борьбе за установление своего господства во всех Примиренных Доминионах?
Существовала еще одна возможность, и этой возможностью была Юдит. Уж она-то не станет смеяться над его рассказами, но ей столько пришлось натерпеться с начала этой трагедии, что он не осмеливался рассчитывать ни на ее прощение, ни тем более на дружбу. Да и к тому же кто знает, на чьей она стороне? Хотя она и была копией Кезуар до последнего волоска, все же родилась она в той же бесплотной утробе, что и Сартори. Не превращает ли это ее в его духовную сестру? И если ей придется выбирать между изорддеррексским мясником и теми, кто стремится уничтожить его, то сможет ли она сделаться верной союзницей его противников, зная, что с их победой она потеряет единственного обитателя Имаджики, с которым ее связывает родство? Хотя они значили друг для друга очень многое (кто знает, сколько романов пережили они за эти столетия — то вновь разжигая в себе страсть, что бросила их в объятия друг друга, то расставаясь, чтобы вскоре забыть, что вообще встречались?), отныне ему придется быть крайне осторожным с ней. В драмах прошлого она играла роль невинной игрушки в жестоких и грубых руках. Но та женщина, в которую она превратилась за долгие десятилетия, не была уже ни жертвой, ни игрушкой, и если она узнает о своем прошлом (а возможно, это и произошло), она вполне способна отомстить своему создателю, невзирая на прежние уверения в любви.
Увидев, что пассажир проснулся, Флоккус представил Миляге отчет о проделанном пути. Он сообщил, что продвигаются вперед они с неплохой скоростью и примерно через час будут уже в горах, по ту сторону которых и лежит пустыня.
— Как ты думаешь, сколько нам еще ехать до Просвета? - спросил Миляга.
— Мы будем там до наступления ночи, — пообещал Флоккус. — Как дела у мистифа?
— Боюсь, что не очень хорошо.
— Вам не придется носить траур, — радостно сказал Флоккус. — Я знал людей, которые стояли одной ногой в могиле, но Просвет их исцелил. Это волшебное место. Но вообще-то любое место волшебное, если только знать, с какой стороны посмотреть. Так меня учил отец Афанасий. Вы ведь были с ним в тюрьме, да?
— Только я не был заключенным. Во всяком случае, не таким, как он.
— Но вы ведь встречались с ним?
— Да. Он был священником на нашей свадьбе.
— Вы хотите сказать, на вашей свадьбе с мистифом? Так вы женаты? — Он присвистнул. — Вас, сэр, можно смело назвать счастливчиком. Много мне приходилось слышать об этих мистифах, но чтобы кто-то из них выходил замуж… Обычно они любовники. Специалисты по разбиванию сердец. — Он снова присвистнул. — Ну что ж, прекрасно, сказал он. Мы позаботимся о том, чтобы она поправилась. Не беспокойтесь, сэр. Ой, извините! Она ведь вовсе не она, не так ли? Никак не могу усвоить. Просто когда я смотрю на нее — это я специально, — то вижу, что она — это она, понимаете? Наверное, в этом и есть их чудо.
— Отчасти да.
— Могу я у вас кое о чем спросить?
— Спрашивай.
— Когда вы смотрите на нее, что вы видите?
— Я видел очень многое, — сказал Миляга в ответ. — Женщин. Мужчин. Даже себя самого.
— Ну а сейчас, в данный момент, — сказал Флоккус — что вы видите?
Миляга посмотрел на мистифа.
— Я вижу Пая, — сказал он. — Лицо человека, которого я люблю.
Флоккус ничего не сказал на это, хотя еще несколько секунд назад энтузиазм бил из него ключом, и Миляга понял, что за его молчанием что-то кроется.
— О чем ты думаешь? — спросил он.
— Вы действительно хотите узнать?
— Да. Ведь мы друзья, не так ли? Во всяком случае, к этому идет. Так что скажи.
— Я подумал о том, что вы напрасно придаете такое значение ее внешности. Просвет — это не то место, где можно любить людей такими, какие они есть. Люди не только выздоравливают там, но и меняются, понимаете? — Он отнял руки от руля и изобразил ладонями чашечки весов. — Во всем должно быть равновесие. Что-то дается, что-то отнимается.
— И какие там происходят перемены? — спросил Миляга.
— У каждого свои, — сказал Флоккус. — Но вы сами вскоре все увидите. Чем ближе к Первому Доминиону, тем меньше вещи похожи на самих себя.
По-моему, везде так, сказал Миляга. — Чем дольше я живу, тем меньше у меня уверенности.
Флоккус вновь взялся за руль, и его разговорчивое настроение внезапно куда-то исчезло.
Не помню, чтобы отец Афанасий когда-нибудь говорил об этом, — сказал он. — Может быть, и говорил. Не могу же я помнить все его слова.
На этом разговор закончился, и Миляга задумался о том, не случится ли так, что, привезя мистифа к границам Доминиона, из которого был изгнан его народ, вернув великого мастера превращений в то место, где превращения — самое обычное дело, он разрушит узы, которыми отец Афанасий скрепил их в Колыбели Жерцемита.
2
Архитектурная риторика никогда не производила на Юдит особого впечатления, и ни во внутренних двориках, ни в коридорах дворца Автарха ничто не обратило на себя ее внимания. Правда, некоторые зрелища напомнили ей естественное великолепие природы: дым стелился по заброшенным садам, словно утренний туман, или прилипал к холодному камню башен, словно облако, окутавшее горную вершину. Но таких забавных каламбуров было немного. В остальном здесь правила бал напыщенность: все было выдержано в масштабах, которые по замыслу должны были производить устрашающее впечатление, но ей казались скучными и тяжеловесными.
Когда они наконец оказались в покоях Кезуар, Юдит обрадовалась: при всей нелепости излишества отделки по крайней мере придавали им более человеческий облик. Кроме того, там впервые за много часов им довелось услышать дружеский голос, хотя его заботливые тона немедленно уступили место ужасу, когда его обладательница, многохвостая служанка Кезуар Конкуписцентия, узнала, что ее хозяйка нашла себе сестру-близняшку и потеряла глаза — в ту самую ночь, когда она покинула дворец в поисках милосердия и спасения. Только после долгих слез и причитаний удалось заставить ее поухаживать за Кезуар, но и тогда руки ее продолжали дрожать.