— Совсем очумели, — румяная, щекастая продавщица всплеснула руками. — С гарпунами в магазин наладились. У нас нет рыбного отдела, товарищ!
— Хулиган, — пьяно ощерился из дальнего угла зальчика грязно одетый мужчина с посиневшим лицом. Возле ножки его стола стояла початая бутылка. — В тюрьму его надо.
— Это не зонтик и не гарпун, — сказал Вадим, обращаясь к нему. — Это отбойный молоток. Отбивает желание распивать спиртные напитки в общественных местах. — И Вадим сделал шаг в его сторону. Мужчина вскочил из-за стола, набычился, зло сверкнул на Вадима мутными, бесцветными глазками, шевельнул ногой, мятой, обтрепанной штаниной укрывая бутылку, и прошипел с ненавистью:
— Распустились, молокососы, сопляки, закона на вас нету!
Вот это уж совсем не понравилось Вадиму. Побледнел он и, сдерживая мгновенную ярость, неторопливо, чтобы все видели, что он спокоен, двинулся к нему, на ходу недобро процедив:
— Сейчас я разберусь с тобой, юрист!
У того мелькнул испуг в глазах, но исчез быстро, будто чуял он, что без поддержки не останется, что все, кто присутствуют здесь, на его стороне. И вправду, не успел Данин дойти до него, как услышал за спиной раздраженный, визгливый голос продавщицы:
— Не троньте его, гражданин, не хулиганьте, он больной…
И через мгновение, обращаясь к алкашу:
— А ты лучше уходи, Ленька, от греха подальше, оштрафуют, а то гляди и в каталажку увезут.
Видно было, что отступать Леньке совсем не хочется, тем более что при всех этот пижон в кепке не посмел бы его тронуть. Но, наверное, пользовалась авторитетом у местной братии продавщица, и поэтому, неприязненно кривясь и опираясь руками о стол, поднялся Ленька, посмотрел под ноги и, качнувшись, потянулся к бутылке. И в это мгновение Вадим, который был уже совсем близко, коротким и точным движением ноги сбил бутылку. Покатилась она, глухо позвякивая по кафельному полу, нехотя посочилась из горлышка красная жидкость. За спиной охнули все разом, будто выдохнули, а Ленька и попросту завыл, как раненый пес, жалобно и свирепо в то же время.
— Я же говорила тебе, черт лохматый, что он больной, — с негодованием выкрикнула продавщица — Припадочный он!
«Зачем? — вяло подумал Вадим. — Зачем мне это надо? Ведь не хотел скандалить. Припугнуть хотел, и все. И для чего бутылку сбил?»
И вдруг разом успокоился Ленька, утих, обмяк, устало провел по глазам рукой и, пошатываясь, как слепой побрел к выходу.
Очередь презрительно сверлила Вадима взглядами, когда подходил он к прилавку, и читалось в глазах — справился здоровый балбес с убогоньким, пожилым и больным, нашел перед кем ухарство свое показывать. И кто воспитывает таких? Но все молчали, и продавщица молчала, и когда кофе ему наливала и сосиски в тарелку клала, но вот только в самый последний момент не сдержалась, бумажную упаковку с сахаром швырнула так, что она слетела с прилавка и шмякнулась об пол у ног Вадима.
Данин поднимать сахар не стал, усмехнулся только и пошел к столику. Кто-то сказал ему в спину: «Нахал».
Часа полтора он еще просидел на лавочке в крохотном тенистом скверике чуть наискосок от предполагаемого дома Лео, пристально наблюдая за воротами. Но тщетно, знакомых лиц он так и не углядел.
А вечером был разговор с женой, бывшей женой. Такой же разговор, как и прежние за этот неполный год со дня их развода, вяловатый, бесстрастный, ни о чем — обыкновенная телефонная беседа хорошо знакомых, но не близких людей. Позвонила она. Впрочем, как правило, она всегда звонила сама Он набирал ее номер редко, только для того, чтобы узнать, как дочь и когда можно Дашку увидеть. В конце разговора сообщила, что послезавтра уходит в отпуск и неделю будет в городе, и если у него найдется время, он может сколько угодно гулять с Дашкой — послезавтра в сад она уже не пойдет.
Положив трубку, Вадим вдруг почувствовал острую жалость к себе. И не только разговор этот поводом послужил, нет. Вся жизнь показалась ему какой-то темной, унылой, пугающей я в общем-то никчемной. Но совсем немного времени прошло, и сумел-таки он притушить и тоску безотчетную, и жалость эту дурацкую. Поужинал, принял душ и завалился спать.
К семи часам вечера выбрался на улицу и спохватился тут же, — ведь сегодня он хотел опять понаблюдать за тем домом, где бывал Лео. Вадим взял такси, и то с трудом, охотников в час «пик» было предостаточно. Откинувшись на расхлябанную, непрочно зафиксированную спинку сиденья, сказал шоферу: «Быстрее. Спешу!» А когда замелькали стремительно справа и слева люди, дома, машины, подумал вдруг: «Куда спешу? Почему быстрее? Надо ли? Стоит ли? Ведь в общем-то все не так плохо. К чему тревожить улей? Ведь забыл сегодня об этом, и так спокойно и легко стало». И хотел было уже шоферу адрес свой домашний назвать, переиграть маршрут, и даже повеселел от этого решения. Сейчас вот за тем поворотом и скажет, пока все равно по пути едем. Господи, ведь все так просто было раньше. Поволнуешься, попереживаешь за что-нибудь, испугаешься даже сиюминутно — мол, все кончено, нет выхода, увяз, хоть ложись и умирай, и действительно ложишься — только не умирать — на мягкий, уютный свой диван я думаешь, думаешь. И успокаиваешься и находишь решение, и все образовывается, все на свои места становится. А здесь вот лежи, не лежи, думай, не думай — то так, то сяк тебя вертит, туда-сюда качаешься, как ванька-встанька. И винить некого. Только себя Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что раз сам виноват, то сам и исправить можешь, казалось бы, плохо, что зло сорвать не на ком, выговориться, вычиститься, напряжение снять. А впрочем, почему виноват, почему слово такое отыскал — вина? Ты же не мог иначе, иначе-то не мог…
Вышел из машины в начале переулка, не доезжая до нужного дома примерно квартал. Уже шагая по тротуару, посмеялся невесело над собой — не отдавая отчета, машинально поступил, как герои милицейских книг, — покинул «оперативный» автомобиль за квартал до «объекта». Надо было бы еще пару-тройку такси сменить, каждый раз называя другие адреса, прежде чем сюда добраться. Конспиратор.
Без маскировки сегодня был, без кепки длинной, без очков, без треноги. Вспомнив вчерашние свои переодевания, опять посмеялся, таким нелепым и наивным показался ему этот маскарад. И впрямь Шерлок Холмс доморощенный.
Аккуратненький, неприметный, тесно вжатый меж приземистых трехэтажных купеческих домов скверик был пуст. Ну просто самое что ни на есть подходящее место для неспешных размышлений. А вот думать как раз и не думалось, никак Пусто. Устал. Или нет, скорее для другого дела уже изготовился, подобрался в ожидании. Потому что понял вдруг, в какой-то неуловимый миг, что произойдет сегодня что-то — хорошее или плохое — неведомо, но произойдет.
И тут он увидел Можейкину, вялую, посеревшую, уныло, как старушка, одетую, поддерживаемую под руку мужем — доцентом Борисом Александровичем, теперь уже не вкрадчивым, не опасливым, не сутуловатым, как тогда в больнице, в их первую встречу, а крепким, уверенным, надменно-брезгливо на жену глядящим. Переулок обезлюдел, и некому было обратить на них внимание, кроме Вадима. И только сейчас он сообразил, что вышли они именно с того самого двора. У кого же они там были, неужто у Лео? У знакомых его? Или просто случай, совпадение — обычное дело, повеселились немного в гостях и пошли домой?
Но вот подошли они к синим новеньким «Жигулям», что в нескольких десятках метров от дома к бордюру тротуара притерлись, уселись в машину — Можейкин поспешно, чуточку суетясь, Можейкина, казалось, нехотя и недоуменно, упираясь, как капризничающий ребенок. И решилась для Вадима задача ого нелегкая, как быть — проурчала машина, как зверь голодный, рванулась лихо и помчалась по мостовой, нарушая тишину переулка. Так у кого же они были все же? У Лео? Или в гостях у посторонних людей? И что это даст в конце концов, если он узнает, к кому они приходили? Только станет ясно, что и муж — доцент Борис Александрович — в курсе дела. Значит, договорились, полюбовно все решили. И из-за чего же тогда весь сыр-бор он, Вадим, затевает? Теперь просто дознаться надо, у кого Можейкин здесь был. И вообще разобраться во всем, а то совсем запутался.
А вот это уже совсем интересно! На другой стороне улицы по тротуару вышагивали двое. Он узнал их сразу, как только показались они из-за угла дома, что от Вадима скрывал полпереулка. Долговязый в кепке из кожзаменителя, чуть склонившись вбок, что-то рассказывал второму, черненькому, модненькому, в яркой курточке, белых кроссовках, — Курьеру. Куда они шли, Вадим уже знал наверняка. Уж слишком все закономерно для случайного совпадения. Раз и эти персонажи на сцене появились, то направлялись они непременно в этот самый занятный дом. Теперь только не упустить их, успеть посмотреть, — в какой подъезд войдут, в какую квартиру. Дрожь внутри, появившаяся после того, как Данин увидел их, унялась, страха не было и вовсе, он не успел родиться или просто его перекрыли непонятно откуда взявшаяся злость и легкое возбуждение человека, долго настраивавшегося и уже изготовившегося к действию. Парочка свернула во двор. Вадим, пригнувшись, чтобы ветви не били по лицу, бесшумно выскользнул из скверика, пересек мостовую, мягко ступая, дошел до ворот, огляделся по сторонам, — поблизости никого, только далеко, в начале переулка, маячил женский силуэт, — и, осторожно высунувшись из-за кирпичной тумбы, осмотрел двор. Кепка и Курьер уже входили в подъезд. Дверь пискнула и закрылась. Вадим стремительно пронесся до подъезда, остановился. Значит, внутрь войти надо, посмотреть, в какую квартиру они стучатся, или по слуху хотя бы определить, на каком этаже они, с какой стороны лестничной площадки — слева, справа?
Первым делом дверь тихонько и медленно приоткрыть, чтоб не визгнула, не скрипнула, не дай бог, теперь вторую, эта попроще, полегче, из новеньких. Вадим замер, повел головой, ловя посторонние шумы.
Донесся до него звук шаркающих неспешных шагов. Так, еще поднимаются — значит, на третий, последний этаж идут. А квартира? Какая квартира?! На цыпочках преодолел он один пролет, второй, третий, опять застыл, притаив дыхание. Шаги наверху оборвались. Стало тихо до звона в ушах, только едва различимо где-то мурлыкало радио, и мягко бились мухи об оконное стекло на площадке. Или это ему казалось? Почему эти двое не звонят в дверь? чего ждут? Хоть подали бы голос. Вадим оттолкнулся от стены, прижавшись к которой стоял эти мгновенья, сделал шаг к перилам, подался вперед, взглянул наверх в лестничный пролет и увидел настороженные глазки Кепки.
— Это он, сука! — приглушенно процедил Кепка. — Я же говорил, кто-то топает за нами. Давай вниз!
Вадим сбежал с лестницы, неестественно высоко подпрыгивая, промчался по ступеням, не удержавшись, по инерции врезался с грохотом в подъездную дверь, настежь распахнув ее. Еще одна дверь — и он на улице. Двор остался позади, теперь направо по переулку, к центру, к людям. Вадим оглянулся. Парни, набычившись, неслись метрах в тридцати.
Держатся неплохо, часто им, видать, бегать-то приходилось, догонять, вот как сейчас, или убегать? Вадим был спокоен. Надолго их не хватит в таком темпе держаться, наверняка здоровьишко подорвано водкой и куревом. Так, переулок кончается, теперь чтобы путь к многолюдным улицам сократить, через пустырь надо, направо. Ширкнули кусты, цепляясь за брюки, прошелестела листва на обвислых тяжелых осиновых ветвях — и вот он, пустырь. Не совсем пустырь, правда, посреди почти до основания разрушенный дом стоит, чуть поодаль деревянные сараи, уже покосившиеся, к земле припадающие. Дома в отдалении, огоньки, темные очертания деревьев и кустарника. Вадим прибавил ходу, опять обернулся. Ты смотри, не отстают «бегуны», держатся! Ну-ка еще подбавим, недолго осталось, скоро к шумным центральным улицам он попадет, а там милиция… Поравнявшись с сараями, Вадим снова глянул через плечо. Мордовороты эти совсем близко. Два десятка метров до них, кряхтят, тяжело дышат, будто у самого уха уже, грузно, по-слоновьи вбивают ноги в песок. Особенно Кепка с трудом двигается, он даже приотстал немного от Курьера. Вадим повернулся сноровисто, сделал несколько стремительных пружинистых шагов и застыл мертво, будто в стену уперся, внезапно вдруг подумав, а почему он, собственно, убегает. Почему он бежит, поджавши хвост, как заяц? Не оценил ситуацию, не разобрался, что к чему, а кинулся сломя голову прочь. Трус, конечно же, трус. А как же потом, когда убежишь? Сладишь с собой? Сколько раз уж малодушничал — и опять! Вадим круто развернулся, встал в привычную стойку и встретил Курьера хлестким ударом ноги в голову. К великому удивлению, тот ловко и умело увернулся, отработанно выкинул правую ногу вперед. Вадим согнулся от боли в паху. Профессионал. Второй удар пришелся Данину в подбородок, он резко выпрямился и мягко повалился в песок. Уже лежа, уловил, что Курьер вновь заносит ногу, и тогда, опередив его, Данин ударил парня ребром ступни под коленку опорной ноги, потом еще и еще. Курьер ойкнул и недоуменно отступил назад. Вадим подался вбок, быстро перевернулся и вскочил на ноги. Справа почти в метре заметил едва дышащего Кепку и тут же с силой выбросил от себя правую руку и угодил Кепке в нос. Кепка завыл истошно и присел на корточки. Курьер выругался, встряхнул руками, сбрасывая напряжение, и медленно стал приближаться.
Вадим отбил первый удар, с трудом отбил, почувствовав острую, сильную боль в локте. Еще удар, он нырнул вбок и, в свою очередь, попытался дотянуться кулаком до Курьера. Курьер отскочил. Крепкий, обученный малый! Не справлюсь ведь, подумал Вадим и спохватился. Вот считай уже и проиграл, раз так подумал, ч-черт! Удар по затылку был точный. Падая, Вадим невольно обернулся и увидел окровавленное, но ухмыляющееся лицо Кепки.
Очнулся быстро через две-три секунды.
— Оклемался, — сказал кто-то. Голос был приятный. — А если бы убил, балбес? Камень не кулак.
— Так ему и надо, — отозвались обиженно. — Весь нос расхреначил.
Вадим напрягся, оттолкнулся локтями, встал на четвереньки, поднялся, но не так резко, как хотелось бы, голова раскалывалась. Перед глазами плыли цветные пятна. Его снова сбили наземь и молча принялись молотить ногами. Сначала было больно, потом стало горячо во всем теле. Словно сквозь вату услышал:
— Брось в сыщиков играть, сявка. По-доброму тебя просили. Брось! Забудь обо всем! На перо нарвешься — не рад будешь… Пошли, камнеметатель.
— А можь того… бабки у него в карманах?
— Пошли, сказал.
Глуховато и отрывисто скрипнул песок под ногами, растаяли скорые шаги, и стало тихо. А он лежал, не шевелясь, и даже не подумал, что надо подняться, даже глаз не открыл.
Закряхтели, старчески заныли подгнившие дощатые стены сараев, грохотнула разболтавшаяся жесть на доме, громким шепотом заговорили деревья вдалеке. Прохладный поток воздуха обжег руки, лицо. Ломано, словно по частям — сначала голова, плечи, затем упершись локтями в землю, пошатываясь, — на ноги он поднялся, постоял с закрытыми глазами, массируя осторожно затылок, и пошел, неуклюже ступая негнущимися, затекшими ногами. Через сотню метров стало легче, затылок отпустило, пришла тупая ноющая боль, и шаги сделались тверже, уверенней. Огни широкой улицы ослепили. Как в тумане, вышел он на край тротуара и поднял руку.
День прошел суетно и бестолково. Отвлекали звонки, частые заходы ухмыляющихся коллег, уже наслышанных о его помятой и побитой физиономии.
Вадим взглянул на часы — шесть. Пора и ему домой. Хрипловато забормотал телефон. Он снял трубку, и обрушилось на него:
— Вадик, милый, приезжай, скорей приезжай, несчастье у нас, такое случилось, такое… — Ольгин голос бился в трубке надсадно, то срывался на крик, то на стон. — Дашку, доченьку мою забрали, Дашку украли… Они в машину ее и увезли… Мне девочки рассказали, я ее-то одну на десять минут только оставила, на десять минут…
— Успокойся, Оля. Это кто-то пошутил. Из знакомых, слышишь, кто-то пошутил. — Вадим говорил с усилием, сейчас очень важно быть спокойным. — Я скоро буду, жди. И не делай глупостей. Это кто-то из наших так жестоко решил нас с тобой разыграть. Поняла? Какая машина? Цвет?
— Не… знаю… девочки не запомнили… светлая.
— Марка?! Ну быстро, быстро!
— Ну не знаю, Вадик, не знаю, откуда…
— А девочки, что девочки говорили, неужто не заметили, какая машина? Где они? Ушли? С тобой?
— Одна здесь, Леночка здесь… Ах, господи, Вадик, какое это имеет значение, марка не марка… Дашенька…
— Имеет, Оля, имеет, — сказал Вадим.
И услышал вдалеке сквозь помехи тонкий детский вскрик:
— «Жигули» «Жигули»…
— Все, — сказал он. — Еду.
Рука метнулась к аппарату, придавила рычажки, и вслед за этим резко завертелся диск под срывающимися пальцами.
— Милиция? Моя фамилия Данин, двадцать минут назад со двора дома похитили мою дочь Машина «Жигули» светлая. Больше никаких примет нет. Адрес…
Некрасивым и старым Ольгино лицо показалось Слез в глазах не было. Но все равно можно было подумать, что плачет она, беззвучно, бесслезно плачет. Она выдохнула со стоном, когда его увидела, взяла крепко за руку, повела в комнату, тихо опустилась на диван, рядом с длиннолицей, испуганной, худенькой девчушкой лет шести и сжалась, сведя плечи вперед.
— Это Леночка, — улыбнулась она болезненно и вмиг захлебнулась будто, и смялось ее лицо, собралось морщинками, и она заплакала, всхлипывая и вздрагивая всем телом Вадим поморщился, сказал с нажимом, не глядя на женщину:
— Прекрати, Ольга. Я позвонил в милицию, все будет в порядке.
— Милицию? Зачем милицию? — Женщина вскинула мокрое, покрасневшее лицо. — Значит, ты думаешь, что ее и вправду…
И теперь она зарыдала по-настоящему, раскачиваясь из стороны в сторону.
Вадим опустился перед женщиной на колени, погладил ее по голове, поцеловал волосы, висок, прижался к пальцам ее похолодевшим, что лицо стискивали:
— Хватит, моя милая, хватит, слезами делу не поможешь, — приговаривал он.
Девчушка отодвинулась от них подальше, на другой конец дивана, и с неподдельным уже страхом взирала на обоих.
Положив к себе на плечо голову женщины и поглаживая ее по волосам, Вадим удивлялся себе, почему он так спокоен сейчас. Потом внезапно понял почему. Это они. Это еще одна угроза. А раз они, то с девочкой ничего не сделают, будут ставить условия И он примет их все. Все до единого. Черт с ними со всеми, Можейкиными, Лео, кепками, курьерами и остальными, лишь бы с девочкой ничего не случилось.