Она приготовила бумагу, чтобы составить список покупок, и стала готовиться к обеду: дела подождут. Тут она вспомнила, о чем еще говорил Гай Марий: да, она купит собаку! Собака будет первым пунктом в ее списке.
Эйфория продолжалась весь обед; затем шок прошел, и боль в ней очнулась. Грания вцепилась обеими руками в волосы; она издала протяжный стон: слезы хлынули из глаз. Слуги незаметно вышли, оставив ее в столовой одну, простертую на роскошном покрывале, наброшенном на ложе.
– Вы только послушайте ее! – проворчал повар, раскладывая по местам многочисленные тарелки, горшки, черпаки; голос госпожи отчетливо слышался даже в его владениях в дальнем конце перистиля. – Чего она так убивается? Меня удивляет только одно – почему она оставалась здесь все это время, толстая старая сова!
ГЛАВА VI
Управлять провинцией Африка выпало Спурию Постумию Альбину. Сутки спустя он вывесил свой стяг на мачте корабля. Значит принц Массива направится в Нумидию.
У Спурия Альбина был брат, Авл, на десять лет моложе его, он вошел в Сенат недавно и теперь собирался делать себе имя. Поскольку Спурий Альбин покровительствовал Массиве, своему новому клиенту, то Авл Альбин должен был сопровождать Массиву по Риму, представляя его римлянам, и советовать ему, кому и что необходимо послать в дар, чтобы быть принятым в домах. Как и большинство отпрысков царского дома Нумидии, Массива был хорошо сложен и весьма привлекателен; незаурядным умом, умением расположить к себе. Массива многим пришелся по вкусу. Главным для него было не утвердить законность своих претензий на трон, а, скорее, попытка перетянуть римлян на свою сторону; официальное мнение Рима складывалось и из противоборства соперников в Сенате, и из тайных сговоров, и из личных мнений.
В конце первой недели нового года Авл Альбин представил дело Массивы в Сенате, что нумидийский царевич хочет вернуть трон законным наследникам. Речь Авла была великолепна, и встретили его тепло. Все Цецилии Метеллы бурно одобрили ее громкими аплодисментами. Сам Марк Эмилий Скавр выступил в поддержку Массивы. Он заявил, что пора решить давнюю проблему Нумидии и исправить положение. Трон необходимо вернуть истинным царям, а не оставлять человеку, чье происхождение вряд ли позволяет ему править целой страной, человеку, который взошел на трон, не брезгуя убийствами и взятками. Еще до того, как Спурий Альбин закрыл собрание, большинство сенаторов уже склонялось к тому, чтобы проголосовать за низложение нынешнего царя и за замену его Массивой.
– Положение скверное, – рассказывал Югурте Бомилкар. – Меня уже не приглашают на ужины. Наши люди уже ничем не могут помочь нам – их никто не хочет слушать.
– Когда Сенат собирается для голосования? – тихо спросил царь.
– Перед февральскими календами – через семь дней.
– И все они против меня?
– Да, господин.
– В таком случае, бессмысленно действовать способами, к которым Рим привычен. Буду поступать по-своему – как привык в Нумидии!
Дождь кончился, небо расчистилось, и над их головами засветило маленькое зимнее солнце. Как хотел бы Югурта подставить сейчас лицо под теплый ветер родины, погрузиться в нежный покой своего гарема; он устал без выжженных солнцем нумидийских равнин. Пора возвращаться! Самое время вернуться, чтобы собрать и привести в боевую готовность армию. Ведь именно этого римляне боятся!
Он прошелся вдоль колоннады, опоясывающей огромный перистиль, затем увлек за собой Бомилкара к фонтану, звучно разбрасывающему струи:
– Ни одна живая душа не должна нас услышать. Бомилкар слушал с напряженным вниманием.
– Массива должен уйти из мира живых.
– Здесь? В Риме?
– Да, и в течение этих семи дней. Если он останется жив, Сенат проголосует за него. Нам будет труднее. Нет Массивы – нет голосования. Мы выиграем время.
– Я сам убью его!
Однако Югурта покачал головой:
– Нет! Нет! Убийцей должен стать римлянин. Найди такого человека.
Бомилкар ошеломленно уставился на него:
– О, государь! Мы же в чужой стране! Мы не знаем ни где, ни как найти нужного человека!
– Спроси у кого-нибудь из соглядатаев. Обязательно найдется такой! А может, кто-то из них сам?..
Это уже было что-то конкретное. Бомилкар покопался в памяти, теребя бородку.
– Агеласт, – произнес он наконец. – Марк Сервилий Агеласт. Он родился и вырос здесь – его отцом был римлянин. Но в его груди бьется нумидийское сердце. Мать его – нумидийка.
– Что ж, тогда действуй.
Агеласт был ошеломлен, как и Бомилкар при разговоре с царем.
– Здесь? В Риме?
– Не только здесь, но и в течение семи дней. Едва Сенат проголосует за Массиву – а так и будет! – в Нумидии вспыхнет гражданская война. Югурте не позволят уехать, ты и сам знаешь. Даже если он захочет, Гэтули не допустит этого.
– Но я не могу даже представить себе, как это сделать.
– Тогда сделай сам!
– Я не могу! – воскликнул Агеласт.
– Нужно! В таком городе, как Рим, масса людей, которые за деньги готовы убить.
– Конечно есть! Половина обитателей городских трущоб, если быть честным. Но у меня нет связей на римском дне, я не знаю ни одного из пролетариев! Не могу же я подойти к первому встречному и, показав ему мешок с золотом, приказать: убей царевича из Нумидии!
– А почему бы и нет?
– Он может донести на меня городскому претору – вот почему!
– Если покажешь золото – думаю, что ему и в голову не придет донести. В этом городе все покупается и продается.
– Может быть это и так, но я не решаюсь проверять твои слова на деле…
С этими словами Агеласт ретировался. Уломать его не удалось.
Кто в Риме не знает, что такое Сабура! Она – позор Рима, его беда. Поэтому Бомилкар отправился туда, одетый как можно скромнее и без эскорта. Как всякий приезжий, Бомилкар был предупрежден о том, что не следует ходить в кварталы на северо-востоке от Форума. Теперь он понял, почему.
Первое, что здесь бросалось в глаза – люди. Так много людей Бомилкар не видел больше нигде. Они переговаривались в окнах стоящих вплотную друг к другу домов, они, толкаясь, прокладывали себе путь в толпе; грубые и злые, они были готовы сражаться насмерть за место под солнцем.
И – грязь. Грязь везде и всюду. С непривычки Бомилкар шарахался от встречных, избегал коснуться стен, покрытых разводами липкой грязи. И как это римляне не дали сгореть этому району, зачем спасали его на пожарах? Ничто и никто здесь не стоил спасения.
Набравшись решительности, Бомилкар углубился в трущобы, стараясь не удаляться от Большой Субуры – главной улицы: сверни в одну из боковых улочек – и уже никогда не выберешься. Постепенно брезгливость уступала место удивлению. Он начал замечать жизнестойкость и силу местных жителей.
Язык, на котором говорила Субура, представлял собой смесь латыни, греческого, арамейского: арго, которое невозможно понять, если вырос не здесь. По крайней мере нигде в Риме Бомилкар не слышал такого наречия.
Повсюду виднелись лавчонки, соперничающие друг с другом в умении завлечь покупателей, отовсюду слышался звон пересчитываемых монет. В лавках можно было купить практически все – где хлеб, где вино, где свечи; особенно запомнились Бомилкару те, в которых лампы соседствовали с печными горшками, а булавки – с кровоточащим мясом. Встречались здесь и мастерские – в общем гаме ухо различало удары молота по наковальне или шум давильни, доносившийся из-за плотно закрытых ворот или из боковых улочек. Как только здесь люди живут?
Еще более многолюдными казались маленькие площади на перекрестках. Он только диву давался, как местные умудрялись в этой давке портомойничать в каменных бассейнах фонтанов и сновать с кувшинами воды. Сирта – столица Нумидии, которой Бомилкар всегда гордился – теперь представлялась ему большой деревней по сравнению с Римом. Даже Александрия вряд ли могла произвести на свет что-то Субуре сродни.
Казалось, самое интересное скрывалось в самых недрах Субуры, но Бомилкар все не мог решиться свернуть с главной улицы, да и не хотел. Все вокруг менялось ежесекундно: декорации, актеры, сюжеты.
Конечно, были и места, где люди собирались посидеть за стаканом вина, убивая досуг. Продвигаясь вперед, он заметил островки относительного спокойствия у перекрестков. Выйдя на один из них, Бомилкар решил, что лучшего места ему не найти. Тут и разговор завязать было легче.
Перекресток, образовывающий треугольную площадку, находился на пересечении Большой Субуры, Малой Субуры и викуса Патрициев. Важный пятачок: в центре – фонтан и открытый алтарь.
Бомилкар вошел в небольшой кабачок на углу, пригнув голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. Все повернулись в его сторону. Разговоры смолкли.
– Прошу прощения, – бесстрашно начал Бомилкар, стараясь разобраться, кто из уставившихся на него – вожак. Ага! Пожалуй, вон тот, в дальнем левом углу! Он определил его без труда: большинство, внимательно осмотрев путника, явно чужеземца, повернулись в тот угол, будто за приказом. Лицо, скорее латиняна, чем грека, принадлежало человеку небольшого роста, лет тридцати пяти на вид. Бомилкар повернулся к нему и, глядя прямо в глаза, представился. Латинский его был слишком неуклюж, он предпочел говорить по-гречески:
– Прошу прощения, что своим вторжением невольно нарушил границы ваших владений. Я искал местечко, где можно спокойно посидеть за стаканчиком вина. Жажда замучила.
– Приятель, это местечко – наше, – откликнулся предводитель на вполне сносном греческом.
– Разве этот кабачок не общественный?
– Не в Субуре, приятель. Раскрой глаза! Топай-ка лучше на виа Нова.
– Да, я такую улицу знаю, но я – приезжий, мне всегда казалось, что нельзя по-настоящему узнать город, не побывав в самых многолюдных его районах, – Бомилкар искусно разыграл из себя человека, раздираемого и любопытством, и высокомерием.
Вожак оглядел его с головы до ног, что-то обдумывая:
– Ты так хочешь выпить, приятель?
Бомилкар почувствовал, что надо действовать решительно:
– Так хочу выпить, что готов угостить кого-нибудь еще!
Вожак спихнул с места своего соседа и указал Бомилкару на табурет.
– Если мои уважаемые коллеги согласны, мы могли бы принять тебя в почетные члены нашего клуба. Садись, приятель, в ногах правды нет. А теперь все, кто за то, чтобы этот человек стал почетным членом, пусть скажут «айе».
– Айе! – раздался хор голосов.
Бомилкар, собираясь расплатиться за вино, вытащил из потайного кармана кошелек, в котором позвякивали серебряные денарии. Была не была: если не убьют, чтобы завладеть кошельком, так сойдутся с ним ближе.
– Можно? – обратился он к вожаку.
– Бромидий, вынеси-ка гостю и всем нам вина получше и побольше.
Бомилкар открыл кошель:
– Этого хватит?
– Чтобы купить по порции на всех – вполне. Бомилкар насыпал еще десяток.
– А несколько порций?
По помещению пронесся восхищенный вздох. Бромидий сгреб монеты и вместе с тремя своими помощниками исчез за дверью. Бомилкар протянул руку вожаку:
– Меня зовут Юба.
– Луций Декумий, – ответил крепким пожатием тот. – Юба! Странное имечко?
– Мавританское. Я оттуда.
– Маври – чего? Где это?
– В Африке.
– В Африке? – с таким же успехом Бомилкар мог назвать Гиперборею.
– Это очень далеко от Рима, – объяснил почетный член. – Еще дальше, чем Карфаген.
– А, Карфаген! Почему же ты сразу не сказал это? – Луций Декумий с любопытством посмотрел на лицо приезжего. – Я думал, что Сципион Эмилиан не оставил там никого в живых.
– Он и не оставил. Но Мавритания – это не Карфаген, это еще дальше на запад. Просто обе страны в Африке, – терпеливо стал объяснять Бомилкар. – Карфаген сейчас – провинция Рима. Туда каждый год отправляется один из консулов. В этом году поедет Спурий Постумий Альбин.
Луций Декумий усмехнулся с презрением:
– Консулы? Они приходят и уходят, приятель, приходят и уходят. В Субуре же не меняется ничего – ведь консулы живут не здесь. Но если ты, приятель, признаешь, что Рим – превыше всего на свете, ты будешь принят Субурой гостеприимно.
– Поверь мне, я знаю, что такое Рим! – с чувством произнес Бомилкар! – Мой господин – царь Бокх – послал меня в Рим, чтобы просить у Сената чести зваться другом и союзником народа Рима.
– Да что ты говоришь!
В этот момент в комнате появились согнувшиеся под тяжестью бутылок Бромидий и его помощники. Бромидий стал разливать вино, начав, как всегда, с Декумия, но тут же получил от него затрещину.
– Где ты растерял свои манеры? Сначала налей тому, кто заплатил, а не то!..
Бомилкар взял кружку и, подняв ее, произнес речь:
– Здесь – самое лучшее место и самые лучшие люди, каких мне только довелось встретить в Риме! – он одним глотком осушил содержимое стакана. О, Боги! Да у них должны быть стальные желудки.
Вскоре подоспела и еда – винегрет из корнишонов, лука и земляных орехов, пучки сельдерея и петрушки, груда соленой рыбы. Но попробовать хоть что-нибудь – у Бомилкара мужества не хватило.
– За тебя, дружище Юба! – провозгласил Декумий.
– Юба-а! – вторили ему остальные, по-доброму пересмеиваясь.
За какие-то полчаса Бомилкар узнал о римском простонародье даже больше, чем рассчитывал. То, что он при этом гораздо меньше знал о рабочем люде Нумидии, не пришло ему в голову. Все члены этого клуба хлеб добывали в поте лица; оказалось, что в другие часы кабачок осаждает другая компания, пока эти работают, а работают они по восемь часов. Многие из них на затылках носили отметину – отличительный знак освобожденного раба. К удивлению своему Бомилкар узнал, что некоторые из них до сих пор остаются рабами, хотя занимают равное положение в кругу работяг, так же трудятся, получают плату, имеют дни для отдыха. Он был удивлен, но его собеседники не видели в этом ничего странного. Бомилкар понял и различие между свободными и рабами: если первый может идти, куда хочет, работать, где хочет и как хочет, то раб принадлежит тому, кто предоставил ему работу он – его собственность и поэтому не может распоряжаться собственной судьбой. В Нумидии все по-другому… Бомилкар не был глуп, он понял самую суть: в каждой стране свое представление о том, как обращаться с рабами.
В отличие от прочих, Луций Декумий был постоянным членом клуба.
– Я тут – старейшина, – рассказывал он, – потягивая вино.
– А что это за клуб? – спросил Бомилкар, всячески оттягивая необходимость опять глотать это пойло.
– А это, приятель, тебе и знать ни к чему. Клуб перекрестка, истинное братство, товарищество… Он отмечен у эдила и городского претора и освящен Верховным Жрецом. Такие клубы были еще во времена царей. Там, где пересекаются большие дороги, собирается великая сила! Истинная компита – силища невообразимая! Представь, что ты – бог, и пялишься сверху сердито на Рим. Дураком надо быть, чтобы надеяться поразить Рим молнией или другой бедой. Видел бы ты Рим с Капитолия! Череда красных крыш – прямо мозаика. Но приглядись внимательно – различишь места пересечения больших дорог: компита! Остальное – только придаток. Да будь ты и богом, тебе не уничтожить весь Рим.
Пару-тройку кварталов – пожалуй. Но потом наткнешься на перекрестки – и тпру! Мы, римляне, умны. Цари создали перекрестки, чтобы защитить город. Перекрестками управляют Лары, их святилища устанавливают на каждом перекрестке прежде фонтанов. Разве не заметил ты алтаря напротив нашего клуба?
– Заметил, – кивнул Бомилкар. – А кто такие Лары? И сколько их?
– О, Лары – они везде! Их – сотни, тысячи! Рим полон Ларами. Да и вся Италия, говорят. Не знаю, хранят ли они солдат – не могу сказать, могут ли Лары переправляться с легионами через моря. Но они повсюду, где в них нужда. Наше же дело – нашего клуба – беречь и хранить наших Ларов. Мы поддерживаем в порядке алтари и совершаем приношения, чистим фонтаны, убираем мусор и падаль, расчищаем завалы, если рухнет какая хибара. Наш праздник приходится на начало нового года и называется Компиталии. Он прошел несколько дней назад, поэтому сейчас и нет у нас денег на выпивку: поистратились, нужно время, чтобы поднакопить жирка.
– Понятно, – сказал Бомилкар, хотя понял не все. Боги римлян казались ему чем-то таинственным. – Вы устраиваете праздник сами для себя и на свои же средства?
– И да, и нет. Кое-что дает городской претор – хватает на пару свиней. Но все зависит от того, кто претором. Некоторые очень щедры, а другой не даст ни асса.
Разговор снова зашел о жизни в Карфагене; абсолютно невозможным оказалось им втолковать, что в Африке еще много других стран и земель: познания в истории и географии исчерпывались обрывками разговоров, услышанных на Форуме. Располагался он не так далеко, но их суждения о политической жизни города были ужасно противоречивы и часто искажены. Они считали, что высший ее расцвет оборвался со смертью Гая Семпрония Гракха.
Наконец, настало время Бомилкара. Члены клуба уже настолько привыкли к присутствию чужака, что перестали его замечать, да и пьяны были изрядно. Однако Луций Декумий оставался все еще трезв и не переставал изучать Бомилкара. Не так он прост, этот Юба, и не случайно он здесь, среди чуждых ему – это заметно – людей. Что-то есть у него на уме!
– Луций Декумий, – Бомилкар склонился к нему, – у меня есть проблема… Не поможешь ли мне?
– Слушаю тебя, приятель.
– Мой царь Бокх очень богат.
– Ну, иначе он не звался бы царем.
– Однако его беспокоит, как бы не потерять свой трон. Отсюда и проблема…
– Та же, что и у тебя, дружище?
– Та самая.
– Чем же могу помочь я? – Декумий вытащил из миски длинное перо лука и медленно стал его пережевывать.
– В Африке все решилось бы просто. Царь отдаст приказ – и человек, обязанный заниматься такими делами, в два счета все утрясет.
– Так… Ну и как же зовут эту проблему?
– Массива.
– Звучит для римлянина куда более подходяще, чем Юба.
– Массива – нумидиец, а не мавританин, – вино немного ударило в голову Бомилкару, делая его еще более красноречивым. – Сложность вся в том, что Массива живет сейчас в Риме. И доставляет нам массу хлопот.