Плебс имел свое собственное Собрание; туда был заказан путь патрициям, и голоса они там не имели. Позиции плебса еще более усилились /а патрициев – ослабли/, когда через плебейское Собрание стали проводиться законы. Чтобы блюсти интересы плебса, ежегодно избирали десять плебейских трибунов. Это сильно вредило Риму: избранные лишь на год магистраты едва успевали начать дело, но не успевали его завершить; если ничего нельзя добиться – зачем же стараться?
Плебейский трибун империумом не обладал, не принадлежал к числу высших магистратов и мало на что мог рассчитывать. Хотя и мог, пожалуй, рискнуть и рвануться к вершинам cursus honorum, поскольку в его руках находилась реальная сила, и он обладал одним исключительным правом – правом вето. За исключением действий диктаторов, вето применялось ко всему и ко всем.
Диктаторов в Риме не случалось уже лет сто, а цензоры, консулы, преторы, Сенат, другие плебейские трибуны – безоговорочно подчинялись этому вето. Его власть распространялась и на массовые собрания, и на выборы. Сам плебейский трибун принадлежал к персонам «священным», то есть пользовался неприкосновенностью в период выполнения своих обязанностей. Кроме того, он мог издавать законы. Сенат на это права не имел – он мог лишь советовать или настаивать на принятии того или иного закона.
Конечно же, приходилось изобретать сложнейшую систему контроля, чтобы как-то ограничивать власть того или иного комитета или человека. Будь римляне существами стадными, послушными воле стаи, общественные механизмы, вероятно, срабатывали бы, но поскольку они, как и другие народы, на протяжении всей своей истории то и дело отыскивали дорожки в обход законов, она частенько давала сбои.
Поэтому царю Нумидии и удалось подкупить одного из плебейских трибунов. Не знатный, не богатый Гай Бебий, увидев на своем столе кучу блестящих серебряных денариев, он не устоял и стал собственностью Югурты.
Старый год подходил к концу, когда Гай Меммий собрал толпу в цирке Фламиния и заставил Югурту выступать перед нею. Первый вопрос, заданный ему, звучал так:
– Давали ли вы взятку Луцию Оптиму?
И, как только Югурта собрался отвечать, прозвучал голос Гая Бебия:
– Я запрещаю отвечать вам, царь Югурта. Теперь Югурта должен был молчать.
Это и было вето. Югурта, согласно твердым уставам Рима, не смел теперь отвечать ни на один вопрос. Собрание пришлось распустить; тысячи разочарованных горожан разошлись по домам. Меммий был вне себя от ярости – его даже приводить в чувство пришлось, а Бебий принялся превозносить свою добродетель и скромность, в которые, однако, никто не поверил.
Югурта не получил еще от Сената разрешения вернуться на родину, и в этот промозглый день сидел на лоджии своей виллы, проклиная Рим и римлян. Ни один из новых консулов не был достоин того, чтобы добиваться их расположения, ни одного из преторов не стоило подкупать, ни один из плебейских трибунов ни на что не годился – ничтожество на ничтожестве.
Подкуп – дело тонкое; это не рыбалка – насадил червяка на крючок и забросил в реку; тут же рыбка должна сама намекнуть, что не прочь попасться на крючок. Если же никто не заинтересовался приманкой, следует, запасясь терпением, сидеть и смотреть на поплавок – авось клюнет.
Но как сидеть и ждать, если на твое царство зарятся уже несколько претендентов? Гауда, сын Мастанабала, и Массива, сын Гулуссы. Намерения у них самые серьезные, и лучше вернуться. Его же вынуждают торчать в Риме. Покинешь город без соизволения Сената – расценят как повод к войне. Насколько знал Югурта, никто в Риме воевать не желает, но… Законы Сенат издавать не мог, зато все, что касается иностранных сношений и объявления войн, входило в сферу его компетенции. Соглядатаи доложили, что Марк Эмилий Скавр недоволен вето Гая Бебия. Скавр мог навредить Югурте – Скавр имел в Сенате влияние и вертел сенаторами как хотел. Скавр считал, что Югурта – первый враг.
Бомилкар, сводный брат Югурты, ожидал, когда царь обратится к нему. Ему было о чем сообщить государю, но он слишком хорошо знал своего господина, чтобы лезть к нему в минуты отчаяния, гнева или печали. Удивительный он человек, Югурта. Сколько талантов и способностей заложено в нем! Сколь необычна его судьба – ведь низкое рождение, казалось, закрывало перед ним все двери. Может, дело в наследственности? Кровь пунийцев влилась в жилы нумидийской аристократии, чтобы получился царь Югурта, но многое взял он и от матери-берберки. Оба эти народа принадлежали к семитским, но берберы обитали в Северной Африке задолго до пунийцев.
Две ветви семитов, соединяясь, создали облик Югурты: от матери он унаследовал узкое лицо, светлосерые глаза и прямой нос; от отца, Мастанабала, – черные, мелко вьющиеся волосы, темную кожу, широкий подбородок. Это и делало его портрет столь выразительным: взглянув на Югурту, человек невольно преисполнялся робости – столь темен и страшен казался Югурта. Многое переняв от эллинов, нумидийская знать носила греческие одежды. Они, однако, не шли Югурте: царю больше шли латы и шлем, меч на боку и боевой конь. «Жаль, что римляне в Риме никогда не увидят Югурту таким, каким ему предназначено быть природой, – воином на войне», – подумал Бомилкар и тут же ужаснулся своим мыслям. Думать так – искушать судьбу! Нужно обязательно принести искупительную жертву Фортуне!
Царь успокоился; лицо его просветлело. Не стоит ломать этот с таким трудом доставшийся мир. Однако лучше услышать желанный совет от самого верного ему человека, от брата, чем собирать городские и сенатские сплетни от своих тупоголовых шпионов.
– Мой господин… – нерешительно и мягко начал Бомилкар.
Серые глаза мгновенно обратились к нему.
– Я кое-что услышал сегодня в доме Квинта Цецилия Метелла.
Югурта вынужден был сидеть на вилле, но его брат, не будучи царем, мог беспрепятственно разгуливать по Риму. Вот и сегодня его приглашали на обед.
– Что такое?
– В Рим приехал Массива. Он смог заинтересовать консула Спурия Постумия Альбина и намеревается получить у него пропуск в Сенат.
Царь вскочил, а затем, развернув кресло так, чтобы оказаться лицом к лицу с братом, и сел опять.
– Интересно, куда еще сможет пролезть этот ничтожный червяк? Но почему же он, а не я? Альбин должен знать, что могу заплатить ему гораздо больше, чем Массива.
– У меня другие сведения. Подозреваю, что дело связано с возможным назначением Альбина на пост правителя Африки. Вас задерживают в Риме, а Альбин тем временем отправляется в Африку с небольшой армией. Там он совершает маленький бросок к Сирте, и – да здравствует Массива, царь нумидийский. Вероятно, будущий царь не поскупится и даст Альбину все, что тот пожелает.
– Мне нужно вернуться! – на глазах Югурты выступили слезы.
– Я знаю! Но как?
– Как думаешь, есть ли у меня шанс склонить Альбина на свою сторону? Деньги у меня есть, можно и еще собрать…
Бомилкар покачал головой:
– Новый консул не питает к вам добрых чувств. В прошлом месяце вы не распорядились послать ему подарок ко дню рождения, а Массива случая не упустил. Он отправлял ему дары и на день рождения, и по случаю избрания его в консулы.
– Это все мои советники, проклятье на их головы! Решили, что раз я забыл, не напоминаю, не надо и пошевеливаться… Неужели память стала мне изменять?
Бомилкар улыбнулся:
– Да что вы!
– Массива… Думаешь, я забыл о нем?! Просто полагал, что он в Сирии с Птоломеем Апионом. А вдруг известие твое – просто розыгрыш, дурная шутка? Кто рассказал тебе об этом?
– Сам Метелл. Он сейчас чутко ко всему прислушивается, ко всем приглядывается – собирался попасть в консулы на будущий год. Если хочешь знать, он ни словом не обмолвился, что сделал Альбин или собирается сделать. Но ты знаешь Метелла – один из достойнейших римлян, честных и неподкупных. Ему вовсе не по душе, что цари вынуждены топтаться у порога Рима, не смея войти.
– Метелл может позволить себе быть добродетельным и чистым. Разве он не богат, как Крез? Римляне разделили между собой Азию и Испанию, но Нумидию разделить не посмеют. Не сделает этого и Спурий Постумий Альбин – пока я жив и могу бороться! – Царь выпрямился в своем кресле. – Массива точно в Риме?
– Так говорит Метелл.
– Будем ждать, пока не выясним, кто из консулов собирается стать правителем Африки, а кто – Македонии.
Бомилкар недоверчиво хмыкнул.
– Только не говорите, что вы поверили во все эти россказни!
– Никогда не знаешь, чего можно ожидать от римлян. Может быть уже все решено. А может они нарочно распускают слухи, чтобы поиздеваться над нами. Поэтому я буду ждать, Бомилкар. Узнаю результаты голосования – решу, что делать, – и он снова развернул кресло и углубился в созерцание непроглядной дождевой пелены.
ГЛАВА V
В старом доме в Арпинуме росли трое детей: Гай Марий, его сестра Мария и младший брат Марк Марий. Все предполагали – и не без оснований – что они займут значительное место в жизни этого города и края, но никому и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь из них пошел по стопам отца. Семья их принадлежала к разряду сельского нобилитета, роду Мариев, одному из самых уважаемых в том краю. Немыслимым казалось, чтобы уроженец Арпинума вошел в Сенат; конечно, все знали о цензоре Катоне, который тоже вырос в провинции, но тот был родом из Тускулума, что всего в пятнадцати милях от стен Сервия. Землевладельцы окраинного Арпинума и не мечтали видеть сыновей сенаторами.
ГЛАВА V
В старом доме в Арпинуме росли трое детей: Гай Марий, его сестра Мария и младший брат Марк Марий. Все предполагали – и не без оснований – что они займут значительное место в жизни этого города и края, но никому и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь из них пошел по стопам отца. Семья их принадлежала к разряду сельского нобилитета, роду Мариев, одному из самых уважаемых в том краю. Немыслимым казалось, чтобы уроженец Арпинума вошел в Сенат; конечно, все знали о цензоре Катоне, который тоже вырос в провинции, но тот был родом из Тускулума, что всего в пятнадцати милях от стен Сервия. Землевладельцы окраинного Арпинума и не мечтали видеть сыновей сенаторами.
Дело было не в деньгах – в них-то недостатка не ощущалось; род Мариев считался одним из богатейших. Арпинум слыл весьма обширным краем, поделенным между тремя семьями: Мариями, Гратидиями и Туллиями Цикронами. Если кто-нибудь желал породниться с ними, должен был отправиться в Путеоли, где жила семья Граниев; Грании были морскими купцами, но вышли тоже из Арпинума.
Невеста Гая Мария была просватана за него еще в детстве. Она терпеливо ждала достижения совершеннолетия в доме Граниев в Путеоли. Однако, когда Гай Марий созрел для любви, предметом его страсти оказалась не женщина. И не мужчина. Армия стала его любовью. В день своего семнадцатилетия он был включен в состав консульского легиона. Долго ему пришлось ждать боевого крещения: войн не подворачивалось. Но и в мирное время он сумел дослужиться до чина младшего офицера, а в двадцать три года, перед боевыми действиями в Нумантии, вошел в свиту Сципиона Эмилиана.
Ему не потребовалось много времени, чтобы освоиться и подружиться с Публием Рутилием Руфом и нумидийским царевичем Югуртой: были они ровесниками, были они равно ценимы Сципионом, который называл их Троицей Страшных. Ни один из друзей не входил в высшие круги Рима: Югурта – из-за того, что был иноземцем, Публий Рутилий Руфа – из-за бедности своей семьи, а Гай Марий – из-за того, что слыл деревенщиной. Впрочем в то время это их не расстраивало: зачем политическая карьера тем, кто влюблен в военный строй?
Однако вскоре Гай Марий стал выделяться среди товарищей: он был рожден воином, но не простым – в нем обнаружились задатки полководца.
– Он точно знает, что и как делать, – не раз говаривал Сципион Эмилиан, каждый раз тяжело вздыхая при этом, – вероятно, немного завидуя чужому дару. Не то, чтобы сам Сципион был плохим полководцем, но с раннего детства он слышал разговоры военачальников, собиравшихся на обед в их доме, и поэтому знал себе точную цену. Великий талант стратега не подкреплялся в нем организаторскими способностями. Он предпочитал сражаться, глядя на карты. Легионы еще не вступали в первый бой, а он уже полагал, что победа обеспечена мудрым планом кампании. Там, где все до тонкостей продумал военачальник, солдатам делать уже нечего. Так что и руководить ими ни к чему.
Гай Марий же чувствовал себя на поле боя, во главе солдат естественно, как рыба в воде. В свои семнадцать он все еще оставался мальчишкой небольшого роста, худеньким и изнеженным. Любимец матери, он был почему-то втайне презираем отцом. Но с тех пор, как надел первую свою пару военных сандалий и латы из гладких бронзовых пластин поверх кожаных доспехов, начал расти прямо на глазах – и телом, и духом. И вскоре сделался истинным воином и полководцем, превосходя окружающих мощью, отвагой и независимостью. Изменилось и отношение к нему в семье: теперь мать не принимала сына таким, каким он стал, зато отец впервые проникся к нему с уважением.
Сам же Гай Марий считал, что нет счастья выше, чем ощущать себя одной из шестеренок прекрасно отлаженной и грозной военной машины. Ни поражения, ни тяготы учений, ни близкое дыхание смерти не заглушали в нем восторженности. Что ему приказывают, его не заботило: дело солдата – повиноваться.
В Нумантии он впервые встретил семнадцатилетнего новичка, который, прибыв из Рима, тут же присоединился к свите Сципиона Эмилиана. То был Квинт Цецилий Метелл, младший брат знаменитого Цецилия Метелла, который после военных действий против племен, населявших Далматийские горы, получил имя Далматийский и выдвинулся на пост Верховного Жреца.
Юный Метелл относился к типичным представителям своего рода: флегматичный, без блеска в глазах, без стремлений; однако, самоуверенности ему было не занимать. Дружеские отношения со многими выходцами из этого класса не позволили Сципиону Эмилиану вовремя поставить мальчишку на место, и семнадцатилетний всезнайка вскоре почти сел ему на шею. Тогда Сципион Эмилиан отдал его в науку своей знаменитой Троице – Югурте, Рутилию Руфу и Гаю Марию. Они и сами были почти еще мальчишками, потому и не ведали жалость; им пришлось не по вкусу, когда в их тесный дружеский круг втолкнули какого-то юнца, да еще столь самоуверенного и самовлюбленного. Вот и стали отыгрываться на молодом Метелле не жестоко, но грубо.
Пока Нумантия сопротивлялась и у Сципиона Эмилиана хватало своих хлопот, Метелл сносил свой жребий покорно. Однако, Нумантия пала. И, возликовав, вся армия, от старших командиров до последнего солдата, позволила себе расслабиться. Легионы храбро атаковали винные погреба. Вина захотел и Квинт Цецилий Метелл – тем более, что ему исполнилось в тот день восемнадцать. Троица Страшных же задумала выставить его на посмешище, напоив допьяна.
Метелл, утопив в вине не только флегматичность, но и рассудительность, расшумелся:
– Вы – вы глупцы! Что вы думаете о себе? Кто вы такие? Ну-ка, скажите мне! Ты, Югурта, просто грязный дикарь. Как смел одеть ты сандалии римлянина?! А ты, Рутилий? Ты просто выскочка, везунчик! Что же до тебя, Гай Марий, – тебе и высовываться не стоило из своей деревни. Как вы посмели?! Хватило же наглости! Не знаете, что ли, кто я? Знаете ли, невежды, о моей семье? Я – Цецилий Метелл; наш род правил в Этрурии еще до того, как начал строиться Рим. Долго же вы надо мной издевались; я терпел, но хватит!
Югурта, Рутилий Руф и Гай Марий вовсю потешались над пьяным мальчишкой, моргающим как сова при свете дня. Затем Публий Рутилий Руф, в ком острый ум состязался с военной сноровкой, встал на упавшего спьяну Метелла, балансируя искусно.
– Хватит толдычить одно и то же, Квинт Цецилий, – сказал, улыбаясь, Руф. – Знаем прекрасно: беда твоя в том, что герб ваш – толстый большой свиной пятачок, а не царский венец, о повелитель этрусков! Иди и умойся, царь помоек! Выблюй кашу, что у тебя во рту, и попробуй еще раз растолковать нам свое родословие. Может тогда мы не будем смеяться!
Метелл поднялся и пьян, и разгневан он был, чтобы послушаться совета, особенно после того, как увидел ухмылки на лицах.
– Рутилий! Твое имя вообще недостойно, чтобы звучать в Сенате. Ничтожество! Крестьянин!
– Потише, потише, – мягко осадил его Рутилий Руф. – Познаний в этрусском мне хватит вполне, чтобы перевести твое имя, Метелл.
Сев, как на валун, на юнца, упавшего снова, он посмотрел на Югурту и Гая Мария:
– «Раб, освобожденный из милости» – вот что значит твое имя.
Это уже было слишком. Юный Метелл вцепился в Рутилия Руфа. Тот, гремя латами, тоже плюхнулся в зловонную жижу. Оба покатились по грязи, молотя друг друга – без всякого, однако, вреда. Югурта и Гай Марий нашли развлечение довольно забавным и бросились в общую кучу. Заливаясь смехом, сидели они в луже, перемазавшись, как свиньи. Наконец им надоело сидеть на Метелле и насмехаться над его попытками встать. Освобожденный, он вскочил и, отбежав немного, завопил:
– Вы заплатите за это!
– Не задирай пятачок! – ответствовал Югурта, корчась от нового приступа смеха.
«Однако, – думал Гай Марий, моясь и насухо вытираясь жестким полотенцем, – колесо вращается и будет вращаться по своему кругу, независимо от того, что мы делаем. Ненависть, что звучала в голосе потомка одного из знатнейших родов, была по-своему справедлива. Кто мы были на самом-то деле? Один – иноземец, другой – вознесся на волне военной удачи, а я – потомок италийцев, не имевших ничего общего с великими эллинами. В Риме всякому сверчку полагается свой шесток».
Югурта стал признанным царем Нумидии, сразу попав в разряд царей-клиентов с четко очерченным кругом возможностей. Заслужив в свое время неприкрытую и упорную ненависть со стороны Метеллов, он живет теперь за городскими стенами без права войти в Рим, непрестанно борясь с претендентами на свой трон и стремясь купить то, что мог бы добыть своими способностями без труда.
Милый Публий Рутилий Руф, любимый ученик Панеция, философа, которого так чтят в кругу Сципиона, – писатель, воин, мудрец, политик широчайшего масштаба, – был лишен возможности стать консулом в тот год, когда Марий безрезультатно пытался стать претором. Дело было не в предках его, не в друзьях, а в том, что его ненавидели Метеллы, а значит к нему – как и к Югурте – был враждебно настроен Марк Эмилий Скавр, близкий родственник Метеллов.