— Лекаря немцы! Ну, натурально, залечили русского!
— Я жаловаться буду, квартирую я о этом доме!
Посол (стиснут толпою). Pardon, messieurs, pardon!.. Виноват.
Квартальный. Извините, господин, нельзя!
Посол. Я посланник Франции. (Распахивает шубу, показывает ордена.)
Квартальный. Пропусти его превосходительство! Иваненко, осаживай их!
Пропускают посла. В толпе возгласы:
— Это что такое? А почему нашим нельзя?
— Русские не могут оплакать своего великого согражданина!
— Они ухлопали, их и пущают!
Внезапно из толпы выделяется фигура в студенческой форме и поднимается на фонарь.
Студент. Тише!
Толпа несколько стихает.
Не тревожьте прах поэта! Слушайте! (Снимает фуражку, проворно вынимает из кармана листок, читает.) Не вынесла душа поэта позора мелочных обид!
Толпа молчит. Полиция от удивления застыла.
Восстал он против мнений света… Один, как прежде, и… убит!
Квартальный (отчаянно). Господин, что это вы делаете?!
Возглас в толпе: «Шапки долой!»
Студент. Убит! К чему теперь рыданья, похвал и слез ненужный хор? И жалкий ле…
Пронзительно засвистели полицейские.
Квартальный. Иваненко! Снимай с фонаря!
Студент. Не вы ль сперва так долго гнали!!
Полиция свистит сильнее. Женщина в толпе крикнула: «Убили!»
Угас, как светоч, дивный гений!..
В домовой арке возникает Ракеев.
Ракеев. Эге-ге-ге! Эй, арестовать! Пономарев!
Крик в толпе: «Беги!»
Студент. Его убийца хладнокровно навел удар! Спасенья нет!
Жандармы устремляются к фонарю. Толпа шарахнулась и взревела. Студент исчез в толпе бесследно. За сценой крик. «Держи его!».
Ракеев. Тесните толпу! Ты что зеваешь?
Жандармы и полиция теснят толпу. Очистилось пространство. Сразу стихло. Вдруг подворотня за аркой начинает наливаться светом от свечей. Из дверей, выходящих в подворотню, показались чинно первые жандармские офицеры, и потекло приятное, печальное пение хора. Показались первые свечи. Темно.
(Занавес)
…Ночь. Глухая почтовая станция. Фонарь. Свеча. Огонь в печке. Стол. Лавка. Самовар. За окном — вьюга. Смотрительша припала к окошку, что-то рассматривает. За окошком мелькнул свет фонарей, глухо послышались голоса. Дверь раскрывается. Первым входит станционный смотритель в шинелишке, с фонарем в руках и пропускает вперед себя Ракеева и Тургенева. Оба они запорошены снегом. Смотрительша кланяется.
Ракеев. Есть кто на станции?
Тургенев распахивает шубу, бросается к огню, греет руки.
Станционный смотритель. Никого нету, ваше высокоблагородие, никого.
Ракеев (всматривается). А это кто?
Станционный смотритель. Жена моя, супруга, ваше высокоблагородие.
Тургенев. Что это, чай? Налейте мне стакан, пожалуйста.
Ракеев. И мне стакан. Только поскорее.
Смотритель наливает два стакана.
Через час дашь лошадей. Под возок тройку и под… (показывает коротким жестом в окно) пару.
Тургенев сбрасывает шубу и, обжигаясь, пьет чай.
Станционный смотритель. Тройку-то ведь, ваше…
Ракеев. Слышал, что я сказал? Через час дашь тройку! (Бросает на стол подорожную. Берет стакан, пьет.)
Станционный смотритель. Слушаю. Слушаю.
Ракеев. Мы на час приляжем. Ровно через час… часы-то есть у тебя? Через час нас будить. Александр Иванович, угодно, час поспим?
Тургенев. О, да, да. Я не чувствую ни рук, ни ног.
Ракеев. Ежели будет какой-нибудь проезжий, буди раньше. И дай знать жандарму.
Станционный смотритель. Понял. Слушаю.
Ракеев (смотрительше). А тебе, матушка, нечего в окно смотреть, ничего там любопытного нету.
Станционный смотритель. Слушаю. Слушаю. Пожалуйте на чистую половину. (Открывает дверь в другую комнату.)
Смотрительша вносит в другую комнату свечку и возвращается. Ракеев идет в другую комнату. Тургенев за ним.
Тургенев. О, Боже мой… (Греет руки.)
Дверь за Тургеневым и Ракеевым закрывается.
Смотрительша (шепотом). Кого, кого это они? Станционный смотритель. Ежели на улицу выглянешь, я тебя вожжой! Беду с тобой наживешь! Вот оказия навязалась… и надо же было им по этому тракту! Выглянешь — я тебе!.. Ты с ним не шути!
Смотрительша. Чего я там не видела.
Станционный смотритель берет фонарь и выходит наружу. Смотрительша тотчас бросается к окошку, дышит на него, протирает, смотрит в окно. Наружная дверь открывается, и входит Пономарев.
Пономарев (шепотом). Легли?
Смотрительша. Легли.
Пономарев. Давай на полтину. Кости замерзли!
Смотрительша бросается к шкафчику, достают штоф, наливает стакан водки, из-за шкафчика выносит кадочку с огурцами, ставит перед Пономаревым. Пономарев выпивает, закусывает, трет руки.
Давай второй.
Смотрительша (наливая). Да что же вы так, вы бы сели, обогрелись.
Пономарев. Обогреешься тут!
Смотрительша. А куда путешествуете?
Пономарев. Ох вы, бабье племя! Ты все равно как Ева! (Выпивает, дает смотрительше деньгу и всходит.)
Смотрительша схватывает платок, набрасывает. Ко наружная дверь открывается и входит Битков. Смотрительша снимает платок. Битков в шубенке, уши у него под шапкой повязаны платком.
Битков. Заснули? Ох… (Стонет, подходит к огню.)
Смотрительша. Озябли?
Битков. Ты в окно погляди, что спрашиваешь? (Садится, кряхтит, развязывает платок. Строго.) Ты — смотрительша. То-то, я сразу вижу. Как звать?
Смотрительша. Арина Петровна.
Битков. Давай, Петровна, штоф.
Смотрительша подает штоф, хлеб, кадочку с огурцами Битков жадно выпивает стаканчик, снимает шубенку.
Что же это такое, а? Пресвятая Богородица… пятьдесят пять верст! Вот связала!
Смотрительша. Кто это связала?
Битков. Судьба. (Выпивает.) Ведь это рыбий мех! Да нешто это мыслимо!
Смотрительша. Ну никому! (Крестится.) Ну никому! Ни кот, ни кошка не узнают! Скажите, кого везете?
Битков. Не спрашивай. Государственное дело.
Смотрительша. И что же это вы, нигде не отдыхаете? Да ведь замерзнете.
Битков. Ему теперь не холодно. (На цыпочках подходит к внутренним дверям.) Захрапели. Это зря! Ведь сейчас будить. (Выпивает.)
Смотрительша. Куда везете?
Битков. Но-но-но-но! У меня выпытывать? Это, тетка, не твое дело! Это наше занятие.
Пауза.
В Святые Горы… Как его закопаем, ну, тут и мою душу наконец на покаяние. В отпуск. Его в обитель дальнюю, а меня в отпуск. Ах, сколько я стихов переучил!
Смотрительша. Что это вы меня мучаете, все непонятное говорите?
Битков (выпивает, пьянеет). Да, стихи сочинял. И из-за тех стихов никому покоя! Ни ему, ни начальству, ни мне, рабу Божиему, Степану Ильичу! Я за ним всюду. Но не было фортуны ему! Как ни напишет, мимо попал, не туда! Не те, не такие!
Смотрительша. Да неужто казнили его за это?
Смотрительша. Да неужто казнили его за это?
Битков. Ну, ну, ну, ну… С тобой разговаривать! Ох, дура! А впрочем, может быть, ты и не дура. Только я на него зла не питал, вот крест! Человек как человек! Одна беда — стихи. Я за ним всюду, даже на извозчиках гонял. Он на извозчика, я на другого — прыг!.. Потеха!.. (Пьянеет.)
Смотрительша. Теперь-то он помер? Теперь-то чего же за ним?
Битков. Хе! Помер! Помереть-то он помер, а вон видишь — ночью, буря! Столпотворение! А мы по пятьдесят верст! Вот тебе и помер. Я и то опасаюсь, закопаем мы его, а будет ли толк? Опять, может быть, спокойствия не будет?
Смотрительша. А может, он оборотень?
Битков. Может, и оборотень, кто его знает.
Пауза.
Что это меня мозжит? Налей мне еще… Что это меня сосет? Да, трудно помирал. Ох мучился! Пулю-то он ему в живот засадил.
Смотрительша. Ай-яй-яй!
Битков. Да. Руки закусывал. Чтобы не крикнуть. Жена чтобы не услыхала. А потом стих. Только, истинный Бог, я тут ни при чем. Я человек подневольный, погруженный в ничтожность… Ведь никогда его одного не пускали! Куда он — туда и я. Он даже и не знает. А в тот день, среду, меня в другое место послали. Один чтобы! Умные! Знают, что сам придет куда надо. Потому что пришло его время! И он прямо на Черную речку, а там уж его дожидаются! Меня не было!
Пауза.
А на Мойку мне теперь не ходить. Квартира теперь гам пустая. Чисто.
Смотрительша. А кто этот старичок-то с вами?
Битков. Камердинер его.
Смотрительша. Что же он не обогреется?
Битков. Не желает. Караулит, не отходит Я ему вынесу. (Встает.) Ой, буря! Самые лучшие стихи написал: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя» Слышишь? Верно — как дитя? Сколько тебе за штоф?
Смотрительша. Не обидите.
Битков (швыряет на стол деньги широким жестом). То по кровле обветшалой вдруг соломой зашуршит… то, как путник…
Наружная дверь открывается. Вбегает станционный смотритель, за ним Пономарев. Станционный смотритель стучит во внутреннюю дверь.
Станционный смотритель. Ваше высокоблагородие, ехать.
Во внутренних дверях тотчас показывается Ракеев.
Ракеев. Ехать!
Занавес
Конец
29 мая 1935 года
Александр Пушкин. Изменения в сцене бала
После слов Николая I «Ты что же молчишь, Василий Андреевич?»:
Жуковский. Ваше императорское величество, умоляю вас, не гневайтесь на него и не карайте.
Николай I. Нехорошо, Василий Андреевич, не первый день знаем друг друга. Тебе известно, что я никого и никогда не караю. Карает закон.
Жуковский. Я приемлю на себя смелость сказать о нем: ложная система воспитания, то общество, в котором он провел юность…
Николай I. Общество!.. Уголь сажей не замараешь. Вспомни, у каждого из гнусных мятежников находили его стихи, и вспомни, какие стихи!
Жуковский. Ваше величество, ведь это было так давно!
Николай I. Он ничего не изменился.
Жуковский. Ваше величество, осмелюсь напомнить его благороднейший ответ друзьям, где он говорит, что он не льстец, что он царю хвалу свободную слагает…
Николай I. Любезный Василий Андреевич, ты веришь всему этому? А я нет. Вот недавно выпустил Историю пугачевского бунта. Кажется, мысли благонамеренные. Я разрешил, я не люблю стеснять чужие мнения. Но где пламенное негодование? Где картины, от которых содрогнулось бы сердце всякого честного русского? Или еще эта его повестушка, как ее… где Пугачев?
Жуковский. «Капитанская дочка», ваше величество?
Николай I. Да, да. Злодей мужик, гнусный мерзавец у него великодушен, как царь! Он его с орлом сравнивает! И ты после этого заступаешься! У него сердца нет. Не верю я ему. (Пауза.) Государыня хотела тебя видеть. Пойдем со мной.
После слов Долгорукова «И слезы невольно…»:
Воронцова-Дашкова. Замолчите! Негодяй!
В колоннаде показывается Салтыков, останавливается.
Я теперь воочию убедилась, до чего может дойти человеческая гнусность!
Долгоруков. Графиня, вы нездоровы! Я позову людей!
Воронцова-Дашкова. Вы кривлялись, как паяц… Изображали рожки… Вы радуетесь тому, что какой-то подлый человек посылает затравленному… Гнусность, гнусность! Чтобы разбить его жизнь! Ах, с каким бы наслаждением я выдала бы вас! Уходите из моего дома! Вон! (Идет в колоннаду.)
Салтыков. Графиня…
Воронцова-Дашкова. Извините, Сергей Васильевич, я немного взволнована… я спорила…
Салтыков. Ничего, ничего. Со мною тоже был такой случай. Я тоже выгнал одного гостя со своего бала. Это было в прошлое царствование. Удивительно неприятная тоже фигура. Мне он сразу не понравился. Я сам его взял за шиворот и… я вам расскажу это подробно, графиня.
Воронцова-Дашкова и Салтыков удаляются. Всюду опустело. И вдруг начинает убывать свет.
Долгоруков (один). Подслушала. Ох, дикая кошка! Ты что же, тоже любовница его?.. Салтыков слышал за колонной, да, слышал! [А все он! Все эта проклятая обезьяна на моем пути!] Ну, ладно, вы вспомните Меня! Вы все вспомните меня, клянусь вам!
Хромая, идет к колоннаде.
Тьма.
1935, август
Мастер и Маргарита.[139] Черновые главы романа, дописанные и переписанные в 1934–1936 годах
Ошибка профессора Стравинского
В то время как раз, как вели Никанора Ивановича, Иван Бездомный после долгого сна открыл глаза и некоторое время соображал, как он попал в эту необыкновенную комнату с чистейшими белыми стенами, с удивительным ночным столиком, сделанным из какого-то неизвестного светлого металла, и с величественной белой шторой во всю стену.
Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, очень отчетливо припомнил страшную смерть Берлиоза, но она не вызвала уже прежнего потрясения. Иван огляделся, увидел в столике кнопку, и вовсе не потому, что в чем-нибудь нуждался, а по своей привычке без надобности трогать предметы позвонил.
Тотчас же перед Иваном предстала толстая женщина в белом халате, нажала кнопку в стене, и штора ушла вверх. Комната сразу посветлела, и за легкой решеткой, отгораживающей окно, увидел Иван чахлый подмосковный бор, понял, что находится за городом.
— Пожалуйте ванну брать, — пригласила женщина, и, словно по волшебству, стена ушла в сторону, и блеснули краны, и взревела где-то вода.
Через минуту Иван был гол. Так как Иван придерживался мысли, что мужчине стыдно купаться при женщине, то он ежился и закрывался руками. Женщина заметила это и сделала вид, что не смотрит на поэта.
Теплая вода понравилась поэту, который вообще в прежней своей жизни не мылся почти никогда, и он не удержался, чтобы не заметить с иронией:
— Ишь ты! Как в «Национале»!
Толстая женщина на это горделиво ответила:
— Ну, нет, гораздо лучше. За границей нет такой лечебницы. Интуристы каждый день приезжают осматривать.
Иван глянул на нее исподлобья и ответил:
— До чего вы все интуристов любите. А среди них разные попадаются.
Действительно было лучше, чем в «Национале», и, когда Ивана после завтрака вели по коридору на осмотр, бедный поэт убедился в том, до чего чист, беззвучен этот коридор.
Одна встреча произошла случайно. Из белых дверей вывели маленькую женщину в белом халатике. Увидев Ивана, она взволновалась, вынула из кармана халатика игрушечный пистолет, навела его на Ивана и вскричала:
— Сознавайся, белобандит!
Иван нахмурился, засопел, а женщина выстрелила губами «Паф!», после чего к ней подбежали и увели ее куда-то за двери.
Иван обиделся.
— На каком основании она назвала меня белобандитом?
Но женщина успокоила Ивана.
— Стоит ли обращать внимание. Она больная. Со всеми так разговаривает. Пожалуйте в кабинет.