– Ой, здорово! – захлопала в ладоши Тарусова.
Прыжов качнул щипцами и метко запустил злополучную голову в большую жестяную бадью, в каких прачки кипятят белье. Однако на этой масляной краской криво было выведено «Отходы».
– А спиртик еще пригодится. Кого-нибудь другого законсервирую! – Прыжов, что-то вспомнив, задумчиво посмотрел на банку, а потом, закрыв крышкой, поднял ее и потряс. – Увы, придется вылить. Смотри, сколько земли!
– Земли? – переспросила Тарусова. – Откуда?
– С головы! Она грязной была. Я даже докладную писал – вдруг это важно? А в полицейском протоколе про сие ни слова!
– Раз земля, значит, голову закапывали?
– Хм… возможно. Очень даже возможно! Погода в те дни стояла сухой, ну как сейчас, а земля на голове была влажной. Значит, либо в лужу падала, либо в земле побывала.
– Получается, голову сначала закопали, а потом откопали?
– Угу! И чуть-чуть обмыли, на лице потеки были заметны.
– В общем, так. – Сашенька решительно подошла к баку с отходами и, поборов брезгливость, самолично достала голову за волосы. – Спиртуй обратно. И храни как зеницу ока.
– Слушаюсь, – вздохнул Прыжов.
Тарусова направилась к выходу. Но, опомнившись, повернулась, подбежала к Алексею и звонко чмокнула в щеку:
– Вечером жду на ужин!
Больше всех Прыжову обрадовалась крестница. Кинулась со всех ног в прихожей, по-детски обхватила шею, поцеловала, а потом вдруг смутилась. Смутился и Алексей. Татьяна-то – совсем взрослая, почти невеста.
– Как ты выросла! Вроде ведь недавно виделись! Месяца два или три…
– Четыре месяца, девятнадцать дней и девять часов, – сообщил, протянув руку, Евгений.
Он не бравировал, просто отличался феноменальной памятью на всякие даты и события.
– А ты, смотрю, отца перегнал, – снизу вверх поглядел на шестнадцатилетнего юношу Прыжов.
– Пока нет! Чуть-чуть осталось! – улыбнулся Евгений. – Полвершка.
– На барышень-то засматриваешься? – шутливо поинтересовался Алексей.
– Засматривается! Так засматривается, что шею скоро свернет! – наябедничала Татьяна.
Евгений покраснел и тут же ушел.
– Ну а у тебя кавалер имеется? – подмигнул Татьяне Прыжов.
– Нет! Нет! – неожиданно выкрикнула девушка и опрометью кинулась из прихожей, чуть не сбив Володю.
Мальчуган в руках нес книжку:
– Простите, дядя Леша. Зачитался!
– «Тысяча и одна ночь, полный вариант», – прочел заглавие доктор. – Не рано ему?
Княгиня пожала плечами:
– Так ведь сказки!
– Пойдем-ка в библиотеку, я тебе другую книжку присоветую! – предложил карапузу Лешич.
– Ура!
Сашенька поглядела им вслед и тут же углубилась в размышления: что, интересно, происходит с Евгением и Татьяной?
В столовой случился очередной инцидент, еще больше озадачивший княгиню.
Гувернантка Володи Наталья Ивановна (вчера у нее был выходной), присев на венский стул, подскочила, словно ужаленная, и вскрикнула. Оказалось, что в сиденье вбит острием вверх гвоздь. Евгений кинулся к младшему брату, отвесил чувствительную оплеуху. Володя заревел.
Сашенька подбежала к сыновьям:
– Женя! Нельзя наказывать, не разобравшись! А если не он…
– Он! Он! – перебил старший. – После обеда выпросил у Ильфата молоток – мол, паркетину хочет прибить.
Младший Тарусов обожал всякие инструменты: если на улице ему встречался точильщик, с места было не стащить. А с дворником – татарином Ильфатом – и вовсе был не разлей вода. Володя тайком таскал его детям сласти, а Ильфат за это пускал его к себе в каморку под лестницу. У дворника и рубанок имелся, и лобзик, и стусло, и тесло, и лучковая пила, и много других сокровищ. Александра Ильинична интерес Володи к инструментам одобряла и дружбе с дворником не препятствовала.
– Нет, не я! – всхлипывал младший. – Это Танька! Сказала, что сама молоток вернет.
– Ах ты дрянь! – Володя ринулся к сестре, но Дмитрий Данилович, которого надо было оббежать, преградил путь.
– Вернись на место! – повелел он строгим голосом. – А ты, Татьяна, будь добра объяснись!
– Фи! – девушка передернула плечами. – Почему сразу я? Мне что, делать нечего? Это Женька гвоздь вбил. Уже не знает, чем внимание Натальи Ивановны привлечь!
Евгений густо покраснел и выбежал из комнаты.
Несчастную Наталью Ивановну никто не хотел брать в услужение – чересчур уж молода и миловидна, матроны побаивались искушать собственных мужей. Александра Ильинична оказалась исключением. Не то чтоб чересчур доверяла Тарусову – вовсе нет! Просто считала, что подобные испытания должны происходить под ее контролем. Слава богу, Дмитрия Даниловича гувернантка не взволновала. А вот про шестнадцатилетнего сына Сашенька не подумала…
– Дурак набитый! – бросила вслед брату Татьяна.
– Ты тоже иди к себе! – строго приказала княгиня.
Конечно, Сашенька была обязана, отложив все, разобраться с отроческими выходками, но в доме гость… Да и отрубленная голова не давала покоя!
– Потерянный он. Сдавшийся! Смирившийся! – рассказывал о встрече с подзащитным Дмитрий Данилович. – Бубнит, словно заучил: «Убил из ревности, себя не помню». Подозреваю я, что покрывает кого-то!
– Кого? – навострила ушки Сашенька.
Кофе Клавдия Степановна подала в библиотеку. Мужчины курили, Сашенька вязала.
– Как кого? – переспросил Диди. – Жену, кого ж еще? За день до убийства у братьев случилась драка. Поводом послужили домогательства Сидора к Марусе!
– Маруся – жена Антипа? – догадался Прыжов.
– Да, – подтвердил Дмитрий Данилович. – Предполагаю следующее: на другой день после драки разгоряченный похотью Сидор заявился к ним в дом в отсутствие Антипа. Маруся, чтобы защитить свою честь, огрела его топором. Насмерть! Вернувшийся с работы муж решил тело утопить, а чтоб не опознали, отрубил голову.
Катон Старший, как известно, бубнил свое «Carthago delenda est»[6], пока не убедил остальных сенаторов. Сашенька решила воспользоваться его тактикой и повторила вчерашний свой вопрос:
– А почему не закопал голову?
– Говорит, забыл про нее, – пожал плечами Диди.
– Врет! Он ее закапывал! – вскричал Алексей и, как договаривались, не упоминая о визите княгини в морг, рассказал об обнаруженной им грязи.
– А может, мешок грязный был? – предположил Дмитрий Данилович.
– Исключено! – заверил Прыжов. – Я внимательно его осмотрел. Мешок чистый, можно сказать, новый.
– Значит, как я и предполагал, Антип врет, – принялся размышлять вслух Диди. – И мне врет, и полиции. Зачем, интересно, он голову выкопал?
– А может, совесть его загрызла? Идти в полицию с повинной ему не позволила жена, – выдвинул предположение Прыжов. – Вот Антип хитрость и применил. Принес голову домой, чтобы нашли ее во время обыска.
– Глупость! Антип не мог знать, что полиция нагрянет к нему с обыском, – возразила Сашенька.
– Надобно Марусю расспросить, – подкинул Дмитрию Даниловичу идею Прыжов.
– Я собирался, – признался князь, – но потом передумал. Допустим, я прав и Сидора убила Маруся, а Антип только расчленил труп. Допустим, приду я к ней, каким-то чудом смогу усовестить, она мне сознается. А дальше что?
– А дальше суд! Представляешь, что напишут газеты? – обрадовалась Сашенька. – «Муж покрывал супругу-убийцу!». «Блестящий адвокат разоблачает истинную преступницу!»
– Ты хоть понимаешь, что тогда не только Антипа, но и Марусю признают виновной и отправят на каторгу. А у них ребенок грудной. Нет! Нет! Не возьму я греха на душу! Они сами решили, кому из них на каторгу идти. Моя же основная задача – добиться максимально возможного снисхождения для Антипа.
Глава вторая
У Поликсены Георгиевны Живолуповой всего было с избытком: достатка, фигуры, нахрапистости, только вот счастья, обычного женского счастья, не случилось. Словно с Мефистофелем по рукам ударила – счастье на ту самую нахрапистость променяла. От соглашения с нечистым и печать на челе осталась: высокий лоб прорезан уродливыми морщинами, нос от наживы раздут, словно у кобылы при виде торбы овса, а в хитрющих глазах ни жалости, ни участия, одна сплошная оборотистость. Разговаривала она громко, с нажимом и напором, в любую секунду готовясь сорваться в крик, а при особой надобности – в истерику.
Потребности Александры Ильиничны Живолупова оценила по-своему:
– Квартирку снять желаете?
Княгиня желала с Марусей поговорить, однако спорить не стала. Домовладельцы знают о жильцах много больше, чем те бы хотели, да и посплетничать не прочь, особенно когда к вашей персоне имеется у них интерес.
– Да, – кротко согласилась Сашенька.
Поликсена Георгиевна почесала свой выдающийся нос. Как назло, свободных площадей не осталось. Эх, неделей бы раньше! В мае чиновники свои семейства на дачи отправляют, от больших зимних квартир отказываются, но к концу июля начинают снимать вновь. Как раз вчера последнюю сдала.
– А звать вас, простите?
– Княгиня Тарусова, Александра Ильинична! – Сашенька гордилась и титулом мужа, и его звучной, из глубины веков, фамилией.
– Княгиня? – присвистнула Поликсена Георгиевна.
– Да!
– Простите, ваше сиятельство, сдано все подчистую.
– А на первом этаже, говорят, свободна!
Александра Ильинична не лукавила. До визита к домовладелице она долго стучалась в квартиру Антипа Муравкина, но там никто не открыл. Одноглазый дворник, лениво лузгавший семечки во дворе, пояснил, что на другой день после ареста мужа несчастная Маруся с грудным младенцем съехала. Дворник даже вещи помогал ей на подводу грузить, но вот нового адреса за ненадобностью не выяснил. Но если барыне потребно, знать его может домовладелица, к коей и направил.
– Свободна! – подтвердила Поликсена Георгиевна. – Только ведь дворницкая. Вашему сиятельству вряд ли подойдет.
– Так ведь я не жить. Бюро задумала открыть. По найму женской прислуги.
– Понимаю, ваше сиятельство, понимаю! – понимающе улыбнулась Живолупова.
Радость была вызвана сразу двумя обстоятельствами.
Во-первых, не ошиблась, как всегда, с одного взгляда просветила посетительницу насквозь: барынька перед ней гулящая, гнездышко для встреч подыскивает!
Во-вторых, порадовалась, что форточки в муравкинской квартире распахнуты. Поганец-архитектор чего-то не учел, и весь смрад от выгребной ямы шел почему-то в эту квартирку. Дворники там жить отказались наотрез! И сдать сию квартиру долго не удавалось. Потому и пустила оборванцев за два рубля в месяц.
Кто же знал, что Антип убийца?
– Так можно поглядеть? – запросилась Александра Ильинична, надеясь, что пройдоха-домовладелица разговорится.
– Нужно! – усмехнулась Живолупова. – Глядите, кровать какая! – подмигнула она, показывая сумрачную комнатенку окнами во двор-колодец.
Изрезанный обеденный стол, лет этак двадцать служивший в соседнем трактире, гармонировал с уродцами-табуретками, покосившимся по старости шкапом, не крашенными сроду половицами и облетевшей штукатуркой. А вот огромная кровать не вписывалась, казалась краденой. Досталась она Муравкиным от самой Живолуповой. После одного из кавалеров (те у Поликсены Георгиевны не задерживались, каждого буквально сразу начинала подозревать в корысти) завелись клопы. Новомодные средства и переклейка обоев не помогли. Пришлось избавляться от мебели. Кровать, как главное обиталище мерзких тварей, сплавили несчастным Муравкиным.
– Отличная! – подтвердила Александра Ильинична.
Дышать приходилось через раз, форточки не спасали.
– Самое то! – Убедившись в выводах, Живолупова подмигнула: – Останетесь довольны. Дорого не запрошу: десять рубчиков в месяц.
Сашеньку мутило от запаха, но, продолжая игру, задумчиво протянула:
– Десять? Так дорого…
– Зато место тихое! Днем и вовсе никого. Жильцы по службам разбегаются. А семьям до вас дела нет. Коли боитесь, по очереди заходите! – поучающе посоветовала Живолупова.
– Я бюро хочу открыть! – напомнила Сашенька, но переубедить домовладелицу не получилось.
– А чтоб вам не мешали… ну-у-у, работать вам успешно, на окна портьеры пристройте. Темные! У меня после Дондрыкиной как раз такие остались. Могу уступить.
Живолупова вела речь об аспидно-черных муаровых занавесках. Никто из жильцов подобную страсть на окна не желал. Даже Муравкины! Любая комната с этими портьерами превращалась в склеп.
– Я подумаю, – сказала Александра Ильинична, прохаживаясь по крошечной комнатке, и вдруг огорошила домовладелицу: – А правда, что здесь человеку голову отрубили?
«Вот мерзавец! – подумала Живолупова о Кутузове (так прозвали дворника из-за одноглазости). – Погоди у меня! Еще раз рот откроешь – сам сюда переедешь!»
Вслух же заверещала:
– Вранье! Вранье! Наглое вранье! Смотрите сами, ваше сиятельство, – кабы голову рубили, кровь на полу осталась бы! Так ведь?
– Не знаю, – пожала плечами Сашенька. – Мне рубить не доводилось.
– Как же? А петуху? – удивилась Поликсена Георгиевна и тут же ехидно улыбнулась: – Ну да, ну да, вы ж княгиня!
Сама Живолупова выросла в многодетной поповской семье, работу знала любую.
– Как Маруська съехала, послала я кухарку свою Нюрку уборку здесь учинить. А сама спустилась приглядеть. Нигде даже пятнышка не нашли. Богом клянусь!
– Странно!
Как-то у Тани носом кровь пошла. Девушка постеснялась признаться и залила паркет. Клавдия Степановна потом с большим трудом пятна вывела.
– Может, корыто подставляли?
– Какое корыто? Откуда у нищих корыто? – Поликсена Георгиевна упорству клиентки огорчилась. И, по обыкновению, прибавила напору: – Голову не здесь рубили!
– Откуда вам знать? – подзадорила Живолупову Сашенька.
– Ей-богу! Маруська клялась! Я ведь, как Антипа арестовали, выгонять ее пошла. Она в ноги! Не было, говорит, здесь Сидора. Где, говорит, Антип убивал его, не знаю.
– Вы нарочно так говорите, – продолжила провокацию Тарусова.
– Сами у ней спросите! – поддалась на нехитрую уловку Живолупова.
– И спрошу! Куда, говорите, переехала?
– Я почем знаю? Она же скаженная! В ногах сперва валялась: не выгоняйте, Христа ради, а на другой день сбежала, до свиданья не сказала.
Тут Поликсена Георгиевна соврала. Маруся заходила, вот только деньги (а у Муравкиных до конца года было оплачено) Живолупова возвращать отказалась.
– Адресок, если можно!
– Справиться о квартирке хотите? Но имейте в виду – меньше десятки не уступлю! Хоть бы и двадцать душ тут зарубили, а цена меньше не будет. И так в убыток!
– Адресок…
– Да не знаю я! – призналась Поликсена Георгиевна. – Не сказала Маруська. В полицию обратитесь, к околоточному нашему. Климент Сильвестрович наверняка знает.
– Что ж, так и поступлю.
– И… не тяните! – вслед уже закричала Живолупова. – У меня желающих, как у черта рогов!
Климент Сильвестрович словно с ярмарочного лубка сошел. Ни дать ни взять Илья Муромец! Высокий, крепкий, лицо волевое, однако располагающее, а ежели улыбнется – то и вовсе добродушное. И сразу видно, что мужик хозяйственный. Домишко пусть маленький, но с цветущим палисадничком, а внутри все чисто-опрятно, и не скажешь, что холостяк обитает.
По дороге Сашенька размышляла: как же интерес свой к Марусе объяснить? Предлог, придуманный для Живолуповой, для полицейского не годился: не нравится квартира – не снимай.
Авантюрная мысль пришла уже на пороге дома Климента Сильвестровича. Дмитрий Данилович Тарусов, будучи до определенного момента государственным служащим, своим именем статьи подписывать не мог, потому в газетах использовал псевдонимы. Под одним из них, «М. Законник», равным образом могли скрываться как мужчина, так и женщина. Возникал, конечно, резонный вопрос: да разве это возможно, дама-репортер? Поразмыслив, Александра Ильинична придумала ответ. Девушки нынче на женских курсах обучаются, правдами-неправдами в университеты проникают, значит, после окончания где-то служат? Иначе зачем? Почему бы одной такой не пристроиться в газету?
А Климент Сильвестрович не удивился, даже обрадовался:
– Про меня напишете? Ух ты!
– Обязательно! – пообещала Сашенька. То есть Машенька – представилась Тарусова Марией Никитичной.
– А в каком номере? – деловито поинтересовался околоточный Челышков.
– На следующей неделе, когда процесс над Муравкиным начнется.
– Понятно! Вы… это… присаживайтесь, – Климент Сильвестрович обмахнул и без того блестевший чистотою стул. – Обязательно этот номер куплю! Матрене Ипатьевне покажу…
– Ваша жена? – вежливо поинтересовалась Тарусова.
Челышков вздохнул:
– Невеста! Который год добиваюсь! А она ни в какую! Чаю? Самовар-с только вскипел.
Сашенька-Машенька не отказалась.
– Муравкиных знал. И Антипа, и Сидора, – аппетитно прихлебывая из блюдца, начал рассказ Климент Сильвестрович. – Сидора лучше. Он пятый год здесь. То есть был здесь, царствие небесное! – околоточный перекрестился. – Что о нем рассказать? Выпить любил, как и все приказчики. Живут, бедолаги, словно в тюрьме, купцы их только по воскресеньям выпускают. Как тут не напиться? Но буйным не был, нет! А вот потрепаться любил. Что надо, что не надо, как помелом. Потому и карьера стопорилась. А мечтал-то ни много ни мало в купцы выбиться! Он даже старшим приказчиком по случайности стал… Когда Пашка Фо пропал…
– Пашка кто?
– Пашка Фо!
– Китаец? – удивилась Сашенька.
– Да нет! У него на руке всего четыре пальца имелось, большой ему в детстве косой отсекло. Вот англичанин, поставщик осетровский, и прозвал его на свой манер. На аглицком «фо» значит «четыре».
– А-а-а!
– А как англичане «три» говорят, я, барышня, повторять не стану, – засмеялся в усы Челышков. – Неприлично!
– Сама знаю, – холодно заметила Сашенька. – Так, говорите, пропал этот Пашка?