Строгое исполнение приведенного выше закона и широкое толкование его низшими властями сделало с 1827 года раскольников крайне осторожными, и литература их, прежде обширная, с этого времени как бы иссякает, ибо не только авторы, но и переписчики, даже владельцы, даже читатели рукописей, при первом дознании о таком «преступлении» привлекались к суду. Но, говоря: как бы иссякает, я не хотел сказать, чтобы она вовсе иссякла в последнее время. Напротив, она продолжалась и продолжается, но произведения ее сохранялись с такой осторожностью, что для исследователя раскола было несравненно легче попасть в заботливо охраняемые от посторонних глаз архивы, чем познакомиться с этой подпольной[11] литературой. Впечатление минувшего времени так сильно, что доставать раскольнические рукописи не всякому легко даже и теперь.
Словом сказать, чем дальше от нас протекшее время, тем больше представляет оно материалов для научных исследований о расколе, а чем оно ближе к нам, тем меньше материалов.
Но главный материал все-таки заключается не в книгах, не в рукописях, не в пыльных тетрадях и столбцах архивных дел, но в живых проявлениях раскола, в быте и воззрениях его последователей на мир житейский и мир духовный.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Главнейшую причину запутанности понятий и знаний наших о расколе должно искать, как я уже заметил, в крайней недостаточности точных сведений и определенных понятий о настоящем значении того полуведомого явления жизни русского народа, которое принято у нас называть расколом. Название это весьма неточно. Ему дается слишком широкое значение.
И в самом деле, не только в общем, обыкновенном употреблении, но и на правительственном языке администрации, даже самого законодательства, именем раскола издавна называли и называют все вообще виды уклонения русских людей от православия, все вообще виды религиозных разномыслий, которые когда-либо были причастны русскому человеку. Но в настоящее время больше, чем когда-нибудь, эти виды до того оказываются между собою различными, что смешивать их в одном общем наименовании сколь неверно логически, столь же и вредно практически. Называют раскол нравственной болезнью русского народа. Не буду распространяться о том, верно или неверно такое уподобление. Но предположим, что оно верно. Что вышло бы, например, из медицины, если бы она все болезни человеческого организма смешала под общим названием, хоть, например, нездоровья, всем разнообразным болезням приписала одни и те же свойства и на этом основании стала врачевать их одним безразличным средством? Последствия, подобные тем, какие произошли бы от этого между больными, обнаружились и неминуемо должны были обнаружиться в течение последних двухсот лет при попытках лечить русский народ от раскола, этой нравственной болезни, как называли его некоторые. Все религиозные разномыслия смешали под общим названием раскола и лечили его одними лекарствами, большей частью такими, какие в медицине называются героическими, ибо кнута, ссылки, установленных Уложением, систематического распределения наказаний раскольникам в известных 12 статьях царевны Софии, крутых мер Петра I и пр. т. п., конечно, нельзя не назвать лекарствами сильными, героическими. Продолжая сравнение, меры Петра III, Екатерины, Александра I надо назвать лекарствами успокоительными и паллиативными. Но врачи раскола, с половины xvii века, смотря на все разномыслия русского народа с одной точки зрения, не замечая между ними существенного различия, естественно должны были впадать в такие ошибки, которые не могли принести пользы. Главная ошибка заключалась в том, что религиозные разномыслия в нашем народе были слишком разнообразны и происходили из разных источников, а этого не подозревали даже и самые светлые головы XVII и XVIII столетий.
Придерживающийся так называемой поповщины, т. е. самого близкого к православию толка, и бегун сопелковский, вовсе не сектатор, но лишь, под личиной религиозности, разрывающий все связи общественного и семейного быта, возводящий бродяжество на степень догмата и вечно живущий в иллюзиях и галлюцинациях, хлыст и уродующий себя и других скопец, — все это разумелось под одним именем: раскольники, и на всех столь разнородных сектаторов смотрели одинаково. Знали, что раскол разнообразен, но разнообразие его полагали только в различии внешних обрядов богопочтения. Принимая этого рода различие за основание, не избегли другой крайности, насчитали чуть не до сотни сект в России, тогда как их и было и есть весьма немного. Сознание о разнородности религиозных разномыслий русского народа, по отношению к их учению и взгляду на общественные связи, а не по отношению к внешним обрядам, возникло только в нынешнем столетии, в ближайшее к нам время. До тех пор раскол узнавали, так сказать, ощупью, имея притом завязанные глаза. Впрочем, и в настоящее время эта повязка еще не совсем снята с глаз и администраторов и научных исследователей.
А между тем, при тех системах действий, которые попеременно употребляемы были против раскола в последние двести лет, и при том незнании раскола в его подробностях, которое у нас господствовало, неизбежно должна была произойти несправедливость. Она была невольной, а не сознательной, и потому мы не вполне в праве кого-либо из деятелей прошлого времени, сошедших уже в темные могилы, укорять в умышленной жестокости или в умышленном потворстве; но тем не менее несправедливость существовала. Она была неизбежным следствием ошибки. До 1762 года, например, строгие меры и лишения гражданских прав, наравне с изуверами, постигали и поповщину, которая от господствующей церкви отличается единственно тем, что ее последователи не признают авторитета за православными архиереями. Над поповщиной даже сильнее тяготела петровская система действий, потому что последователи ее больше других были на виду. После 1762 года гражданские права и преимущества, возвращенные раскольникам Петром III и Екатериной II, были распространены в равной степени и на тех полезных членов общества, которые быстро возвысили во второй половине прошлого столетия промышленную, торговую и ремесленную деятельность России, и на изуверов, которые неоспоримо вредны для всякого общества и не могут быть терпимы ни в каком благоустроенном государстве, как, например: возводившие убийство на степень религиозного догмата, разрывающие все связи общественные, скопцы и т. п.
В ближайшее к нам время обращено было внимание на разнородность раскола. Стали искать, в чем состоит различие разнообразных религиозных разномыслий русского народа. Первое различие сект и разделение их на вредные и менее вредные встречаем не ранее 1830 года, когда, высочайше утвержденным, 20 октября 1830 года, мнением государственного совета, для руководства в делах о духоборцах, иконоборцах, молоканах, иудействующих и последователях других, признанных особенно вредными ересей, постановлены были правила, напечатанные в «Полном Собрании Законов».[12]
Это отличие раскола вообще от так называемых ересей особенно вредных, для которых административный надзор усиливается и строгость юридических взысканий увеличивается, вошло в свод законов, а в 1845 году и в уголовный кодекс. Но что именно следует относить к разряду ересей, признанных особенно вредными, и что к разряду обыкновенного раскола, где граница между этими юридическими подразделениями религиозных разномыслий, законодательство ни тогда, ни после не указало. Умолчало оно и о том, для кого вредны секты, признанные вредными: для церкви, или для государства, или для народа; не указало и того, в каком отношении они вредны: в политическом, или в религиозном, или по причине нарушения последователями их существующих уставов городского и земского благоустройства; не объяснено и того, в чем именно состоит вред; не предостерегло таким образом народа от того, что само назвало вредной язвой… Но этого мало; в законодательстве[13] после поименования под рубрикой вредных ересей: духоборцев, иконоборцев, молокан, иудействующих и скопцов, присовокупляется выражение: и других. Это выражение кратко, но значение его очень широко.[14]
При незнании сущности религиозного разномыслия той и другой секты низшими исполнителями закона, произвол их делается на основании этого и других еще шире. В выражении и других заметно уклонение в неопределенную мглу сбивчивости понятий о том явлении, которое называется расколом. Уклонение неизбежное, которого не быть не могло, которое, при всей добросовестности деятелей, при всей чистоте их намерений, неминуемо должно было оказаться. Причина тому — неведение сущности раскола, этого явления, до сих пор еще никем вполне и ясно не понимаемого. А можно ли определить степень вреда или пользы чего бы то ни было, не узнав наперед свойств предмета, которому приписывается вредное или полезное влияние? До тех пор, пока при распределении вреда и преступности сект пред лицом существующего государственного порядка и благоустройства, принимается за основание не общий дух и состав секты по отношению их к государству, но частные случаи фанатизма, от времени до времени обнаруживающегося в видимых гласных действиях преимущественно помешанных или полупомешанных сектаторов, все будут ходить в отношении раскола ощупью…[15]
Это отличие раскола вообще от так называемых ересей особенно вредных, для которых административный надзор усиливается и строгость юридических взысканий увеличивается, вошло в свод законов, а в 1845 году и в уголовный кодекс. Но что именно следует относить к разряду ересей, признанных особенно вредными, и что к разряду обыкновенного раскола, где граница между этими юридическими подразделениями религиозных разномыслий, законодательство ни тогда, ни после не указало. Умолчало оно и о том, для кого вредны секты, признанные вредными: для церкви, или для государства, или для народа; не указало и того, в каком отношении они вредны: в политическом, или в религиозном, или по причине нарушения последователями их существующих уставов городского и земского благоустройства; не объяснено и того, в чем именно состоит вред; не предостерегло таким образом народа от того, что само назвало вредной язвой… Но этого мало; в законодательстве[13] после поименования под рубрикой вредных ересей: духоборцев, иконоборцев, молокан, иудействующих и скопцов, присовокупляется выражение: и других. Это выражение кратко, но значение его очень широко.[14]
При незнании сущности религиозного разномыслия той и другой секты низшими исполнителями закона, произвол их делается на основании этого и других еще шире. В выражении и других заметно уклонение в неопределенную мглу сбивчивости понятий о том явлении, которое называется расколом. Уклонение неизбежное, которого не быть не могло, которое, при всей добросовестности деятелей, при всей чистоте их намерений, неминуемо должно было оказаться. Причина тому — неведение сущности раскола, этого явления, до сих пор еще никем вполне и ясно не понимаемого. А можно ли определить степень вреда или пользы чего бы то ни было, не узнав наперед свойств предмета, которому приписывается вредное или полезное влияние? До тех пор, пока при распределении вреда и преступности сект пред лицом существующего государственного порядка и благоустройства, принимается за основание не общий дух и состав секты по отношению их к государству, но частные случаи фанатизма, от времени до времени обнаруживающегося в видимых гласных действиях преимущественно помешанных или полупомешанных сектаторов, все будут ходить в отношении раскола ощупью…[15]
Замечу мимоходом один случай, который наглядно покажет, что, при известном стечении обстоятельств, может произойти от неведения или непонимания сущности той или другой секты. Лет шесть-семь тому назад в Костромской, помнится, губернии одна несчастная женщина зарезала двух малолетних детей своих и, при производстве формального следствия, объявила, что она сделала это по побуждению родительской любви. Она в самом деле была самой нежной матерью и, как говорится, души не чаяла в своих детях, что единогласно показали под присягой все ее знавшие. Несчастная говорила, что она теперь рада за детей, что они, как невинные младенцы, теперь наслаждаются блаженством в лоне божьем, а если бы выросли, то еще бог знает, какую жизнь стали бы вести и сподобились ли бы райского блаженства, которое теперь для них несомненно. Несчастная мать была раскольница, но, к счастью, она принадлежала к тому огромному большинству раскольников, которые, по книгам и записям, значатся принадлежащими к господствующей церкви. Будь она записной (в книге) раскольницей, ее взгляд на детоубийство, совпадающий со взглядом, например, секты детоубивателей, о которой еще в первой половине прошлого столетия упоминает преосвященный Феофилакт Лопатинский в своем «Обличении неправды раскольнической»,[16] секты, которой, как отдельного толка, никогда не было, — навлек бы на бедную мать страшное наказание по действующему уголовному кодексу; но, к счастью, она хотя и была раскольница, но значилась православною. Одержимая душевной болезнью mania religiosa, несчастная женщина помещена была в доме умалишенных.
Никак нельзя судить о степени вреда той или другой секты по отдельным, частным случаям проявления фанатизма, для этого необходимо добросовестное исследование духа и сущности каждой секты. Ведь если раскол — болезнь народная, как думали некоторые, то уж и к нему надо было бы отнести известную медицинскую истину, что злые припадки нередко обнаруживаются при самых безопасных болезнях. А сколько бывало и у нас и у других народов случаев фанатизма совершенно случайных, на основании которых неведающие сущности дела созидали небывалые, никогда не существовавшие секты! У нас это часто бывало, особенно в прошлом столетии. Таковы: морельщики, детоубиватели, самосожигатели, иконоборцы, пасховерцы, иудействующие, мессалиане, монтане и много-много других. Но об этом в другом месте, чтобы не отвлекаться далеко от предмета настоящего письма.
Распределение религиозных разномыслий русского народа на два широкие отдела: раскола и особенно вредных ересей, без определенной граничной черты между теми и другими, не могло не обнаружить пред лицом законодательства своего несовершенства, столь вредного в случаях практического применения закона к действительной жизни. Поэтому последовало другое разделение раскола. Вот оно:
1) Старообрядцы, приемлющие священство.
2) Раскольники разных согласий, не приемлющие священства, но поклоняющиеся иконам.
3) Духоборцы, молокане и иконоборцы (?), не приемлющие священства и не поклоняющиеся иконам.
4) Субботники или жиды, приемлющие вместо св. крещения обрезание (?).
5) Скопцы.
В этом распределении заметно уже небольшое знакомство с некоторыми сектами. В нем видно и некоторое каноническое основание. Подцерковники,[17] например, верно отделены от раскольников, а эти от еретиков. Но в разделении еретиков на три отдела (3, 4 и 5) опять заметно неведение, неизбежное, естественное, ибо во время составления этого распределения еще не были и приблизительно исследованы ереси. Так, отведен особый отдел жидам (такой секты собственно нет), но забыты божьи люди (христовщина или хлыстовщина), самое древнее русское религиозное разномыслие, занесенное на русскую почву еще при св. Владимире, одновременно с православием, происходящее от болгарских богомилов, как эти происходят от азиатских манихеев, и т. д. до гностиков и Филона Александрийского.
Впоследствии в обозначении отделов русских религиозных разномыслий были допущены изменения, которые, надо сказать, уклонились от верности несколько далее, чем сейчас приведенное разделение. Вот как разделили сектаторов:
1) Приемлющие священство.
2) Беспоповщина.
а) Признающие браки и молящиеся за царя.
б) Не признающие браков и не молящиеся за царя.
3) Молоканы, духоборцы и иконоборцы, субботники или иудействующие.
4) Скопцы, хлысты, шелапуты и другие, придерживающиеся скопчества.
[В декабре 1842 года последовало от св. синода следующее распределение раскольников на три степени:
«А. Секты вреднейшие: 1) Иудействующие, ибо это хуже, нежели ересь: это совершенное отпадение от христианства и существенная вражда против христианства. 2) Молоканы. Хотя, по-видимому, держатся священного писания, но берут из него только то, что им нравится. Не признают никаких таинств, никакой иерархии. Не принимая присяги, не уважают верности и никакой власти, не признают ее богопоставленною, повинуются только поколику нельзя противиться. Секта разрушительная. 3) Духоборцы, сколько известно, одинакового духа с молоканами. 4) Хлыстовщина. Ересь богохульная, потому что, не отвергая наружного общения с христианскою церковью, вводит человекообожание. 5) Скопцы. Также богохульная ересь, потому что начальника секты почитает Христом. Вредит обществу, осуждая брак, искажая людей и истребляя потомство. 6) Те беспоповщинские секты, которые отвергают брак и молитву за царя. Они пишут и произносят жестокие хулы на церковь и таинства, и всякую власть нынешнего времени почитают антихристовою. Отвергая брак, вводят безнравственность.
«Б. Секта вредная. Те из беспоповщины, которые не отвергают брака (новожены) и не отрекаются от молитвы за царя. По сим чертам могли бы почесться менее вредными, но решительно вредны, потому что отвергают священство и таинство евхаристии и, кроме сказанного, все заимствуют от худших отраслей беспоповщины и, между прочим, дух демократический.