Подхожу к ней с Клычковым:
– Проигрался.
Денег нет. Лакею предлагаю в залог за вино золотые часы. Не берет, собака.
Я пьяный. Говорю какую-то чушь заплетающимся языком. Оправдываюсь:
– Дома – да не у меня, у старухи моей – куча долларов. Веришь? Но я не пойду туда! Не-е-е-ет, брат! Мы туда не пойдем! Там крысы! Я этот дом терпеть не могу!
Смотрю на нее. Сидит такая горячая, распутная, готовая на все – девушка с библейскими глазами. Много лет назад я встретил в Харькове такую же чернявую девушку с библейскими глазами – настоящую Суламифь. Стояла весна, цвели каштаны.
– Сегодня вы будете моей! – безапелляционно говорю ей.
Мы идем к выходу. Она, было, рванулась уйти или попрощаться с кем-то, но я, опасаясь, что она передумает, сразу схватил ее за руку.
– Будет литься кровь, но я Вас не отпущу.
Нас заметили. Кто-то стал перешептываться. Скандала она явно не хотела, и мы вышли на улицу. Светало. В повозке я пил ее алые хищные губы. За извозчика расплатиться нечем – пишу ему на спичечной коробке адрес «Стойла Пегаса».
Веду ее в квартиру. Оставляю в комнате, сам иду освежиться. Она в белой батистовой рубашке с кружевами, сквозь которую просвечивается гладкое бронзовое тело. Подхожу и бросаю ее на двуспальную кровать. Она раздвигает ноги. Подол рубашки заманчиво задирается. Малиновая бездна манит меня. Мы сливаемся с ней в бесконечном безграничном и бескрайнем экстазе. Ее черные библейские глаза – еще одна бездна. Я вижу их яркий огонь даже в полумраке. Два уголька неотрывно смотрят на меня.
Шепчу что-то бессвязное:
– Моя Шуламита! Дочь народа Исраэля! Ты стала проводником моим, моим Вергилием, в древнюю культуру своего народа. Теперь я буду писать о любви!
Утром приношу ей таз с водой. Голова трещит от выпитого вчера. Солнце заливает комнату. Разглядываю свою ночную гостью. Хороша! Вспоминаю то, что шептал ей в постели. Говорю, что Райх, моя жена, тоже была еврейка. А Дункан… Дункан – тоже… но я с ней разошелся. Она мне отвечает, что тоже разошлась с Евреиновым… Мне-то что до этого? Или решила сразу взять меня в оборот? И она туда же? Не выйдет, господа хорошие! Так-то!
В дверь стучат. Пришли из кафе, принесли денег. Извозчику вчера заплатили. Выходим на улицу. До чего ж чудесное утро! Я потягиваюсь и шумно пью ноздрями звонкий прохладный августовский воздух.
Потом я видел ее однажды еще в «Стойле Пегаса»… Она была в чем-то прекрасном лиловом, красиво оттеняющем ее угольную красоту. Не удержался:
– Я объездил много стран, видел очень много красивого, но такой красоты не встречал!
Снова следит за мной горящим взглядом. Веду ее вниз, в подвал. Там есть диван.
– Почему вы не пьете?
– С вами я пьян без вина!
Она страстно извивается и покусывает мои губы. Любовная схватка длится несколько часов. Уставший и обессиленный смотрю на свою Шуламиту. Она еще полна огня.
– Зачем они мне подкладывают Миклашевскую? Вы красивей и веселей. А она – айсберг!
Входят Клычков и еще кто-то. Она вскакивает. Смущается, хочет уйти. Я нежно обнимаю ее за бронзовое плечо:
– У Блока «из-за родинки пунцовой возле правого плеча», а у Вас из-за родинки пунцовой возле левого плеча.
Клычков ухмыляется:
– Почему вы не обвенчаетесь?
Смеюсь в ответ.
– Мы уже давно повенчаны.
Была и Галя – неловкая, робкая, похожая на мальчишку… С ней все было как-то неуклюже, а ведь так она меня любила. Странно, не правда ли?
Вообще много их перебывало у меня в постели, а я перебывал в постелях многих. Любил ли я их? В этом и состояла вся моя трагедия с бабами. Как бы я ни клялся им в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, – все это, по существу, – огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство. Искусство для меня дороже всяких друзей, и жен, и любовниц. Но разве женщины это понимают, разве могут они это понять? Если им скажешь, это – же трагедия: как же так, мол, а любовь – высшее и прекрасное из чувств? А другая сделает вид, что поймет, а сама норовит по-своему. Но искусство я ни на что, ни на кого никогда не променяю… Вся моя жизнь – это борьба за искусство. И в этой борьбе я швыряюсь всем, что обычно другие считают за самое ценное в жизни. Но никто этого не понимает и не хочет этого признавать. Все хотят, чтобы я был прилизанный, причесанный, паинька. Я же отрекаюсь от всего… От всего, что даже дорогого…
Я вернулся из Берлина и ушел с Пречистенки к Мариенгофу, дождавшись, когда Изадора уедет на воды лечиться от своих припадков ревности и пьянства. Прощаясь с ней, я обещал приехать. Все это время она и Илья Ильич забрасывали меня телеграммами: «Darling ochen grustno bez tebya nadeyus skoro priedesh syuda naveki ljublju Isadora», «Vieszhaem ponedelnik Tiflis prieszhai tuda telegrafirui vyezde Oriant naveki ljublju Isadora», «Privetstvuju v etot schastliveishij den zhelaju chtoby on mnogo raz povtorilsya lujblju Isadora». Я старался отделываться ничего не значащими, но вежливыми и приятными словами благодарности за все, что Изадора сделала для меня. Мне казалось, что мой тон ясно дает понять о невозможности продолжения наших отношений. Но решимости сказать ей об этом прямо в письме – не говоря уж о том, чтобы сделать это при личной встрече – у меня пока не хватало. Я мучился мыслями о ее скором возвращении и не знал, что предпринять. Одно я знал точно, если я увижу ее, поговорю с ней наедине, то не смогу уйти.
У Мариенгофа только-только родился ребенок, и оставаться у него было не совсем удобно – приходил я домой поздно, часто пьяный и шумный. Вскоре я переехал к Гале, и мы стали жить вместе. Галя все эти годы оставалась моей верной помощницей в литературных делах – ее всегда можно было попросить занести рукопись, переписать правки, забрать причитающиеся мне деньги. Я знал, что она влюблена в меня, но меня она, увы, не привлекала совсем. Скорее, я был восхищен ее готовностью всегда и при любых условиях помогать мне. Галя спасала меня от «друзей», вытаскивала из кабаков и давала мне кров и ночлег. Она никогда не кричала на меня, не осуждала, не устраивала сцен ревности, зная, что я встречаюсь и с другими женщинами тоже, не требовала любви и верности – просто была всегда рядом. Она же помогла мне порвать с Изадорой.
Однажды я проснулся и, полный решимости, написал телеграмму: «Я говорил еще в Париже что в России я уйду ты меня очень озлобила люблю тебя но жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же Есенин». Дал прочесть это Гале, на что она резонно заметила, что лучше быть более кратким и жестким. В итоге написал следующее: «Я люблю другую женат и счастлив Есенин». Отправил. В ответ мне посыпались телеграммы, одна истеричнее другой. Изадора просто завалила меня ими, вопрошая, мол, что, где, когда и как. Тогда Галя снова вмешалась и отправила еще одну телеграмму, но уже от себя, рассчитывая сыграть на ревности и женском самолюбии: «Писем телеграмм Есенину не шлите он со мной к вам не вернется никогда надо считаться Бениславская». Вскоре пришел ответ – Изадора недоумевала, а заодно решила уколоть соперницу: «Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы писем и телеграмм на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю Изадора».
Я вдруг пожалел, что Галя все это затеяла. Ведь ревность Изадоры границ не знала – она легко могла примчаться и что-нибудь сделать с ней, даже изувечить. Уже через несколько дней жена моя приехала в Москву. Странно, но встреч со мной она не искала.
После моего приезда в Россию я стал много пить. Меня постоянно звали то в одну компанию, то в другую, а отказаться идти у меня даже в мыслях не было. Почему-то мои «друзья» очень хотели, чтобы я вернулся к Изадоре. Может, хотели, чтобы я брал у нее деньги, и мы на них пили, а, может, знали, что мое возвращение к ней приведет к моей погибели.
В пьяных разговорах меня подзуживали и подговаривали ехать на Пречистенку, и тогда я ехал, Есенин и Айседора Дункан но ничем, кроме скандалов, это не заканчивалось. Пару раз меня накурили гашишем, а однажды дали понюшку кокаина. Трудно описать мое состояние тогда – бесконечная череда мертвых распутных пьяных ночей, и нет просвета. Только тьма впереди.
Глава 21 Сергунь
Когда Дункан уехала в Кисловодск, Есенин получал почти ежедневно телеграммы от нее и ее секретаря Шнейдера. Эти телеграммы его дергали ужасно и нервировали. Он не знал, как ему объясниться с ней, чтобы сразу все было кончено. Боялся, что она будет его умолять и уговаривать остаться, и он не сможет отказать.
Однажды он проснулся и утром написал телеграмму:
«Я говорил еще в Париже что в России я уйду ты меня очень озлобила люблю тебя но жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же
Есенин».– Галя, посмотрите. Как вы думаете, так хорошо будет?
Я пробежала листок глазами. «Как-то слишком много объяснений, оправданий», – подумалось мне.
– Сергей Александрович, если кончать, так уж лучше про любовь-то и не говорить вовсе. Да и покороче надобно.
Перечитал телеграмму еще раз.
– Да, Галя, действительно. Вот всегда вы знаете, как лучше для меня, – улыбнулся он.
Сел и переписал. Принес потом другую:
«Я люблю другую женат и счастлив
Есенин».Правда, после того, как он ее отправил, поток телеграмм от Дункан вырос вдвое. Я решила послать телеграмму от своего имени, надеясь, что это уж точно охладит ее пыл:
«Писем телеграмм Есенину не шлите он со мной к вам не вернется никогда надо считаться
Бениславская».Такой вызывающий тон был совсем не в моем духе. Вскоре пришел ответ:
«Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы писем и телеграмм на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю
Изадора».Есенин сначала хохотал, а потом вдруг испугался за меня, чтобы Дункан ничем мне не навредила: «Вы ее не знаете, она на все пойдет».
По мере приближения срока возвращения Дунканши Сергей Александрович становился все мрачнее и мрачнее, лихорадочно думал, куда же и как ему скрыться. Как раз в это время Клюев прислал ему письмо, и Есенин тотчас же укатил в Петербург, попросив меня забрать его вещи с Богословского ко мне. Однажды вечером зашла сестра Сергея Александровича Катя и между делом сообщила, что старуха приезжает в четверг. Я спешным образом поехала к Мариенгофу и забрала все чемоданы и сундуки.
Дункан уже была в Москве. Приятели Сергея Александровича тут же принялись уговаривать его поехать к ней, чтобы самому с ней объясниться и порвать отношения. По городу пошли слухи, что Есенин, мол, воровал у нее деньги заграницей, подворовывал у нее платья для своих сестер и любовниц, костюмы и парикмахерские принадлежности – для друзей. В общем, гадость и грязь. Особенно, если знать, что мы даже хлеб в булочной покупали в кредит.
Как-то днем зашел к нам Аксельрод. Клюев был уже у Есенина. Когда я вошла в комнату, Сергей Александрович одевался.
– Вы куда?
– К Дункан! – торжествующе отвечает Аксельрод.
Я смотрю на Есенина. Тот очень возбужден и взбудоражен, глаза бегают.
– К Дункан?! Сергей Александрович, сейчас это не время. Может…
– Галя, я еду! – раздраженно перебил Есенин.
Я поняла, что отговаривать его сейчас бесполезно. Будет мне урок – нечего было пускать Клюева и Аксельрода.
– Галя, не волнуйтесь. Мы его вернем вам через два часа, – с издевкой произнес Аксельрод.
– Ну что же, до свидания! – попрощалась я.
Через час он не вернулся, и через два, и черезтри… Я поняла, что его уговорили там остаться, что может быть в этот самый момент он целует и обнимает свою Дунканшу. Я прекрасно понимала, что сравнение с ней явно не в мою пользу. Но я также понимала, что как только у него снова появятся проблемы с ней, он тут же прибежит ко мне. Не могу сказать, что мне это льстило, но все же я была счастлива видеть его рядом.
Я легла спать, когда в дверь постучали. Смотрю на часы – два часа ночи. Неужели вернулся? Бегу открывать – увы и ах! Клюев на пороге – гладенький, прилизаненький, благообразненький:
– Все не спите, Галя, тревожитесь. Вот ведь жизнь-то какая – вся в мучениях и страданиях, а Сереженька-то… Ну что с него взять – пропащий он человек. Да и не стоит он такой-то любви как ваша. Не стоит. Ничего не видит, не ценит. Зачем он вам? Я его вот звал-звал домой, а он ни в какую… Ну так вот зашел к вам один, чтобы хотя бы успокоить. Да зайдем-ка в комнату, поговорить.
Я спокойно выслушала этот заготовленный монолог, закутавшись в теплую шаль поверх платья, и молча отступила назад, пропуская его в переднюю. Зашли в комнату. Он присел на краешек кровати.
– Зачем тебе этот гуляка? Такая красавица из-за Сереженьки пропадает! Другой бы молился на тебя, а Сереженька… Да вон у тебя портрет на стенке висит – что за человек? Лицо какое хорошее. Вот с таким можно счастливой быть.
И все в таком духе. Я слушала молча и с интересом, хотя ничего нового в его словах для меня не было. Наутро Сергей Александрович не появился, да и весь день его не было. Вечером я отправилась в «Стойло» за деньгами.
– Сергей Александрович заходил?
– Да, да, они здесь. Там… б-о-о-ольшая компания.
Ну все, думаю, загулял совсем. Захожу в зал. В отражении зеркала на стене вижу Есенина, еще двоих мужчин и Дункан. Вот она! Сердце у меня бешено заколотилось. Вот она, моя соперница! Я прохожу мимо них и, смотря в глаза Есенину, здороваюсь кивком головы. Ох, ничего не вижу вокруг, только его васильковые глаза, устремленные теперь на меня. Он что-то шепчет Дунканше, которая уже давно не отрывает от меня своего взора. «Какая же она старая! – изумилась я про себя. – Да, следы былой красоты имеются, но развратная и беспутная жизнь наложила на нее такой отпечаток! Какая потасканная! И к этой я ревновала его?».
Я иду к кассе. Получаю деньги. Сзади вдруг подходит Есенин и шепчет:
– Галя, ничего, понимаете, ничего не изменилось. Так надо. Я скоро приду. И деньги берите здесь, как всегда. И вообще, все по-прежнему.
Он был очень взволнован. Наверное, решил, что я не приму его больше, раз он исчез. Но мне на это было наплевать. Я знала, что никому он больше не нужен, кроме меня, и никто кроме меня о нем не позаботится.
– Хорошо. Только обязательно предупредите, если что-либо изменится.
– Да нет же, Галя! – с горячностью шепчет он. – Ничего! Понимаете, ничего не изменилось!
Ничего не изменилось – сказал он, и снова не пришел ночевать. Я не знала, куда деть себя. Помучавшись от бессонницы несколько часов, приняла капли и, наконец, забылась мертвым сном. На следующий день в начале шестого заглянула в «Стойло» в надежде, что увижу его там. И действительно – в ложе вместе с Клюевым, Ганиным, Аксельродом и Приблудным сидит Сергей Александрович – пьяный, злой, запуганный. Он выглядел как загнанный в угол зверь. Я подошла к этой компании. Со мной сдержанно поздоровались – они и раньше не выносили меня, из-за того, что я не давала Есенину пить. Села рядом с ним. Внезапно чувствую на своей руке его мертвую хватку. Он наклоняется ко мне. Запах перегара ударяет в нос.
– Надо поговорить, не уходите только, – шепчет так, чтобы никто не слышал.
– Хорошо, – тихо говорю в ответ. – Только не пейте больше! Не надо! Вам уже хватит.
– Да-да-да, Галя, хорошо. Сейчас меня будут тащить к Изадоре. Пожалуйста, не давайте им! Не пускайте меня! Иначе я погибну! – глаза его подернулись слезами.
Тут же Аксельрод, видимо, заметив наше возбужденное перешептывание, громко объявляет:
– Сережа, пора ехать!
– Да-да, сейчас, давай только вина еще закажем.
Вмешиваюсь я.
– Сергей Александрович никуда не поедет! Он нездоров, ему нужно домой.
Мне все равно, что сейчас на меня обрушится вся эта честная братия. Есенин для меня дороже всего на свете.
– Как это он никуда не поедет?! Его уже ждут! Он сам дал честное слово! А Дункан так вообще сказала, что без него не сможет выступать! Вы что?! Хотите испортить ей вечер ее школы?!
– Так Сергею Александровичу-то какое до этого дело?! – вскипаю я. – Он что обязан? Да и возвращается он с Пречистенки совсем больным!
– Ну да, конечно, вам не хочется его отпускать от своей юбки, – язвит Аксельрод, зная, как Есенин может отреагировать на указание того, что он подчиняется мне.
– Да что вы право? Мне до этого и дела нет, – смеюсь. – Ежели бы он оттуда спокойным приходил – да пожалуйста!
– Галя, вы как женщина не понимаете вопросов чести. Сергей Александрович слово дал! Как же он его теперь не сдержит? Это же позор!
– Какая честь? Смешно даже вас слушать! Человек болен, неужели вы не видите! – в голосе моем звучит раздражение и жесткость. Я резко встаю и вызываю Есенина в коридор:
– Сергей Александрович, отойдемте на минутку. Надо поговорить!
– Да вы что? нам уже пора! Едем и никаких! – понеслось со всех сторон.
Я изумленно смотрю на толпу этих прихлебателей – как же они усиленно сплавляют его к ней. Прямо так и жаждут увидеть, как он поскорее загнется!
– Я вернусь через минуту, – успокаивает их Есенин.
– Галя, – шепчет он в коридоре, поминутно испуганно озираясь по сторонам. – Вот рукопись. Спрячьте, пожалуйста. Только не смотрите! Это сумасшедший почерк! Я записал, когда был пьян. Представляете, первый раз в жизни записал стихи в таком состоянии…
– Сергей Александрович, хорошо. Спрячу. Да что с вами творится такое?
– Галя, они затащили меня туда. Оставили наедине. Вино рекой. Я все время пьян. Ни черта не соображаю. А Клюев-то какой подлец?! Гашиш мне дал! Он меня отравит, я знаю! Я чувствую, что умру скоро, Галя! Галя! – голос его становился все более хриплым и прерывистым, в нем звучал какой-то животный страх. Я не прерывала его бессвязную речь. – Галя, вы ничего не знаете! Он никого не любит! Спасите меня! Не пускайте туда!