Камни вместо сердец - Сэнсом К. Дж.

К. Дж. Сэнсом Камни вместо сердец

C. J. Sansom

Heartstone

© C. J. Sansom 2010

© Соколов Ю. Р., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Часть первая Лондон

Глава 1

Летним вечером на кладбище царила тишина. Гравиевую дорожку покрывали ветки и сучья, сорванные с деревьев буйными ветрами, бушевавшими над страной весь грозовой июнь 1545 года. В Лондоне, где с труб в иных местах посшибало горшки, мы отделались легким испугом, однако на севере ветер учинил настоящий разгром. Поговаривали, что градины были величиной с кулак и на них угадывались какие-то физиономии. Однако, как ведомо любому адвокату, всякая история по мере своего распространения обрастает красочными подробностями.

Все утро я провел в своих палатах в Линкольнс-инн[1], трудясь над краткими изложениями нескольких дел, присланных из ходатайственного суда. Заслушивать их предстояло уже осенью: из-за угрозы вторжения Троицкая судебная сессия по приказу короля завершилась досрочно.

В последние месяцы я обнаружил, что бумажная работа начала докучать мне. За редким исключением из Суда по ходатайствам снова и снова поступали одинаковые дела: лендлорды желали заставить арендующих земли фермеров пасти овец ради доходов от торговли шерстью или по той же самой причине стремились отобрать общинные земли, от которых зависела беднота. Дела доходные, но одинаковые. Однако пока я работал, взгляд мой переместился к письму, доставленному посыльным из Хэмптон-корта[2]. Оно лежало на уголке моего стола – белый прямоугольник, в центре которого поблескивал красный комок восковой печати. Письмо встревожило меня, не в последнюю очередь благодаря отсутствию надписи. Наконец, чтобы удержать мысли от беспорядочного разброда, я решил пройтись.

Оставив палаты, я увидел цветочницу – молодую женщину, прошедшую мимо привратника Линкольнс-инн. В сером платье с грязным фартуком, она стояла на углу Гейтхаус-корт и, выглядывая из глубины белого чепца, предлагала свои букетики идущим мимо барристерам[3]. Поравнявшись с ней, я услышал, как она назвала себя вдовой и сказала, что ее муж погиб на войне. Желтофиоль в ее корзинке напомнила мне о том, что я не был уже почти месяц на могиле моей бедной домоправительницы. Джоан любила желтофиоль. Я попросил букет, и цветочница протянула мне его мозолистой, грубой рукой. Я отдал ей полпенни. Изящно присев, женщина поблагодарила меня, сопроводив этот жест холодным взглядом. Пройдя Великими воротами, я направился вверх по только что замощенной Ченсери-лейн[4] к небольшой церковке.

По пути я ругал себя за волнение, напоминая себе о том, что многие из коллег завидуют моему положению советника при Суде по ходатайствам, a также тому, что я время от времени получаю доходные дела от солиситора королевы. Однако многочисленные задумчивые и встревоженные лица людей, попадавшихся мне на улице, напоминали о том, что нынешние времена способны вселить тревогу в любого. Поговаривали, что французы собрали тридцать тысяч людей в портах на своем берегу Канала и что они уже готовы вторгнуться в Англию с помощью огромного флота, причем на некоторых кораблях имеются даже конюшни для лошадей. Никто не имел представления о том, где могут высадиться враги, и по всей стране собирали ополчения, отправляя их оборонять берег. Все суда королевского флота приготовили к выходу в море, большие торговые корабли отбирали в казну и готовили к войне. Король ввел беспрецедентные налоги, чтобы оплатить свое прошлогоднее вторжение во Францию. Поход закончился полной неудачей, и с прошлой зимы английская армия была осаждена в Булони, ну а теперь война могла прийти и к нам самим.

Я вошел на кладбище. Благочестив ты или нет, но атмосфера на церковном дворе располагает к тихой задумчивости. Преклонив колени, я положил цветы на могилу Джоан. Эта женщина вела мое скромное хозяйство почти двадцать лет. Когда мы познакомились, она была вдовой сорока лет от роду, а я – только что вылупившимся из яйца барристером. Не имевшая собственных родственников вдова, женщина тихая, деловитая и любезная, посвятила свою жизнь заботам о моих нуждах. А этой весной она подхватила инфлюэнцу, которая за какую-то неделю унесла ее жизнь. Я тосковал по ней, особенно потому, что понимал, насколько все эти двадцать лет привык считать ее заботу неотъемлемой частью моей жизни. Контраст с тем несчастным человеком, который служил мне теперь, казался невыносимым.

Я поднялся, хрустнув коленями. Посещение могилы успокоило меня, тем не менее пробудив меланхолические гуморы[5], которым я всегда был подвержен. Я продолжил свой путь среди могильных камней, потому что на этом кладбище лежали и другие мои знакомые, и остановился возле превосходной мраморной плиты:

Вспомнив свой разговор с Роджером, случившийся два года назад, незадолго до его смерти, я печально улыбнулся. Мы разговаривали с ним о том, что король проматывает отобранные у монастырей богатства, расходуя их на дворцы и показуху, ничем не заменив ту посильную помощь, которую монахи всегда оказывали беднякам. И теперь, положив руку на могильный камень, я негромко проговорил:

– Ах, Роджер, видел бы ты, во что он затащил нас теперь!..

Старуха, возившаяся с цветами на недалекой могиле, обернувшись, посмотрела на меня с тревожной миной на морщинистом лице, исказившемся при виде горбатого адвоката, разговаривавшего с покойником. Я направился прочь.

Невдалеке находился другой надгробный камень, который ставил я сам, как и на могиле Джоан. Надпись на нем была краткой:

Этот камень я не стал трогать. Не стал и обращаться к лежавшему под ним старику, но лишь вспомнил о том, как именно умер Джайлс, и понял, что, пожалуй, сам напрашиваюсь на мрачное настроение.

Голос труб, внезапно раздавшийся в этот самый момент, испугал меня едва ли не до беспамятства. Старуха распрямилась и принялась осматриваться по сторонам круглыми, полными страха глазами. Догадавшись, в чем дело, я отправился к стене, отделявшей кладбище от Линкольнс-инн филдс, открыл деревянную калитку и, шагнув наружу, стал рассматривать происходящее.

Поля Линкольнс-инн являли собой открытую и незаселенную пустошь, где студенты-законники ловили кроликов на заросшем травой холме Кони-гарт, Кроличьей ограде. В обычный день после полудня здесь можно было увидеть лишь нескольких направлявшихся в разные стороны прохожих. Сегодня же здесь собралась толпа поглазеть на пять десятков молодых людей, в рубашках и камзолах либо в синих балахонах подмастерьев, выстроившихся в пять неровных шеренг. Некоторые держались угрюмо, другие задумчиво, третьи бодрились. В руках у большинства были боевые луки, которыми, согласно закону, достигшие воинского возраста мужчины должны были вооружаться ради упражнения в стрелковом деле, хотя многие нарушали этот закон, предпочитая гонять шары по лужайкам, а также играть в кости и карты, теперь запрещенные для не имеющих статуса джентльмена. Длина боевых луков достигала двух ярдов, тем самым по большей части превышая рост их владельцев. У некоторых, впрочем, в руках были луки поменьше, среди которых усматривались и более слабые, вязовые, вместо сильных, тисовых. Почти у всех были кожаные нарукавники на одной руке и наперстки на другой. Тетивы натянуты, луки напряжены…

Строил их в ряды по десять человек вояка средних лет, на квадратном, обрамленном короткой черной бородкой лице которого застыло суровое и неодобрительное выражение. Он блистал великолепием мундира лондонской городской милиции: белым дублетом с рукавами, в прорезях которых алела подкладка, и круглым полированным шлемом.

Ярдах в двухстах от них располагались мишени – покрытые дерном насыпные холмики шести футов высотой. Здесь подлежащие призыву ратники должны были практиковаться каждое воскресенье. Прищурившись, я разглядел соломенное пугало, облаченное в лохмотья, в помятом шлеме и с намалеванной на животе французской лилией. Итак, здесь происходил очередной смотр, новая группа горожан проверялась на стрелковое мастерство, чтобы отобрать тех, кого можно послать в собиравшиеся на побережья войска или на королевский флот. Приятно было сознавать, что в свои сорок лет и при горбе я не подлежал призыву в войска!

За неторопливыми действиями лучников наблюдал со спины отличной серой кобылы полный и невысокий мужчина. Голову его лошади, покрытой попоной лондонского Сити, прикрывал металлический налобник с отверстиями для глаз, превращавший ее в некое подобие черепа. Туловище всадника обхватывал полудоспех, прикрывавший его тело и руки полированной сталью, а ветерок теребил павлинье перо на широком черном берете. Я узнал Эдмунда Карвера, одного из старших городских олдерменов: два года назад мне случилось выиграть его дело в суде. В панцире он выглядел неуклюжим и время от времени неловко менял позу. Это был вполне приличный торговец из Бархатной и Шелковой гильдии, интересовавшийся, главным образом, качеством своей еды. Возле него находились еще двое солдат в мундирах городской милиции. Один из них держал в руках длинную медную трубу, а второй – алебарду. Возле них находился писец в черном дублете: на шее его висел переносной пюпитр со стопкой бумаг.

Державший алебарду солдат положил свое оружие и подобрал с земли полдюжины кожаных колчанов. Пробежав перед первой из шеренг рекрутов, он просыпал на землю рядок стрел. Командовавший смотром все еще мерил стоявших перед ним людей острым оценивающим взглядом. Нетрудно было понять, что передо мной профессиональный офицер, из тех, которых я видел четыре года назад во время Великого шествия короля в Йорк. Должно быть, этот человек работал теперь с городской милицией – корпусом добровольцев, учрежденным в Лондоне несколько лет назад, и учил их солдатскому делу в конце недели.

Наконец он обратился к своим людям громким и звучным голосом:

– Англии нужны бойцы, способные послужить ей в час величайшей опасности! Французы готовы вторгнуться на нашу землю, готовы обрушить огонь и смерть на наших детей и женщин. Но мы не забыли Азенкур![6]

Он сделал драматическую паузу, и под одобряющий ропот рекрутов Карвер воскликнул:

– Так точно!

Офицер продолжил:

– После Азенкура мы знаем, что один англичанин стоит трех французов, и потому вышлем им навстречу наших легендарных стрелков! Те, кого изберут сегодня, получат мундир и три пенса в день! – Голос его сделался более жестким. – А теперь мы посмотрим, кто из вас, ребята, учился стрельбе каждую неделю, как того требует закон. Те, кто не делал этого, – он сделал многозначительную паузу, – могут оказаться в копейщиках, чтобы встретиться с французами лицом к лицу! Так что не надейтесь, что плохая стрельба избавит вас от попадания на войну.

Он вновь оглядел строй неловко переминавшихся с ноги на ногу и явно взволнованных рекрутов с тяжелым и гневным выражением на окаймленном темной бородой лице.

– А теперь, – снова заговорил он, – по следующему гласу трубы каждый из вас со всей возможной быстротой выпустит шесть стрел, начиная с того, кто стоит слева в первом ряду. Специально для вас мы приготовили чучело, так что можете представлять себе, что видите пред собой французишку, явившегося, чтобы изнасиловать ваших мамаш, у кого они есть!

Я окинул взглядом собравшуюся толпу. Ее образовывали взволнованные мальчишки и люди постарше и победней, среди которых были и несколько встревоженных женщин, должно быть, жен или возлюбленных кого-то из рекрутов.

Солдат поднес трубу к губам и протрубил. Первый из стрелков, крепкий и симпатичный молодой парень в кожаной куртке, уверенно шагнул вперед со своим боевым луком. Подняв стрелу, он наложил ее на тетиву. А затем быстрым и плавным движением откинулся назад, распрямился и по высокой дуге послал стрелу через отделявшее его от мишени пространство. Она вонзилась в лилию на животе пугала с такой силой, что соломенная мишень дернулась, словно живой человек. Не более чем за минуту он выпустил еще пять стрел, и все они попали в манекен. Дети отозвались неровным ободрительным ропотом. Улыбнувшись, парень повел широкими плечами.

– Неплохо! – неохотно буркнул офицер. – Ступай, пусть твое имя запишут!

Новобранец подошел к писцу, помахав луком толпе.

Следующим был долговязый молодец в белой рубахе, едва ли достигший двадцати лет. Лук у него был из вяза, и во взгляде его была заметна тревога. Я не заметил на его руках ни нарукавника, ни наперстка. Офицер мрачным взором проводил движение его руки, откинувшей с глаз копну нечесаных светлых волос. Парень пригнулся, поднял стрелу, приложил ее к тетиве, а затем с явным усилием напряг лук и выстрелил. Стрела вонзилась в землю едва ли не на полпути к цели. Движение лишило мальчишку равновесия, и он едва не упал, подпрыгнув в последний момент на одной ноге, рассмешив этим детей.

Вторая стрела ушла в сторону, вонзившись в вал, a юноша вскрикнул от боли и схватился за руку. Между пальцев потекла кровь. Офицер бросил на него суровый взгляд:

– Значит, не практиковался, так? Даже стрелу пустить толком не можешь. Так что пойдешь в копейщики, вот как! Такому высокому парню, как ты, самое место в рукопашной.

На лице молодого человека появилось испуганное выражение.

– Давай дальше! – рявкнул офицер. – У тебя есть еще четыре стрелы. И оставь в покое свою руку. Вон народ собрался, надо же его повеселить!

Я отвернулся. Некогда и мне пришлось претерпеть унижение перед лицом толпы, и с тех пор подобные зрелища не доставляли мне удовольствия.

Когда я вернулся в Гейтхаус-корт, цветочницы уже не было. Я отправился в свои палаты, где во внешней приемной мой молодой писец Скелли переписывал какие-то распоряжения. Он близко пригнулся к столу, внимательно рассматривая документ сквозь очки.

– На полях Линкольнс-инн сегодня смотр стрелков, – заметил я.

Писец посмотрел на меня и невозмутимым тоном ответил:

– Я слышал, что городскому ополчению приказано выставить тысячу человек на южное побережье. Вы и вправду считаете, сэр, что французы могут начать вторжение?

– Не знаю, Скелли, – ответил я с успокаивающей улыбкой. – Но тебя не призовут. Ты женат, и у тебя трое детей, а кроме того, без очков ты ничего не видишь.

– На это я и сам надеюсь и об этом молюсь, сэр.

– Я в этом не сомневаюсь, – заверил я его. Впрочем, в чем можно быть уверенным в наши дни? – Барак еще не вернулся из Вестминстера? – сменил я тему, глянув на пустой стол помощника, которого послал в Суд по ходатайствам передать некоторые показания.

– Нет, сэр.

Я нахмурился:

– Надеюсь, что с Тамасин ничего не случилось.

Скелли улыбнулся:

– Я уверен, что все дело в лодке на реке, сэр. Вы же знаете, как трудно теперь с этими перевозчиками.

– Возможно. Скажи Бараку, чтобы он зашел ко мне сразу же, как только вернется. А я должен заняться своими бумагами.

Я вернулся в свой кабинет, ничуть не сомневаясь в том, что писец считает меня слишком нервным. Но Джек Барак и его жена Тамасин были моими близкими друзьями. Тамасин была на седьмом месяце беременности, а первый ее ребенок родился мертвым. Со вздохом я рухнул в кресло и взял в руки лист с претензией, которую читал прежде. Взгляд мой снова коснулся письма, остававшегося на углу стола. Я заставил себя отвернуться, однако мысли мои скоро вернулись к смотру стрелков… Я представил себе вторжение и этих молодых людей – истерзанных и погибших в бою.

Выглянув из окна, я улыбнулся и покачал головой, заметив высокую и тощую фигуру своего старинного врага, Стивена Белкнапа, ковылявшего по залитому солнцем двору. Теперь он заметно сгорбился и в черной мантии барристера и белой шапочке казался огромной сорокой, склевывавшей червяков с мостовой.

Белкнап внезапно распрямился, посмотрел вперед, и я заметил шагавшего в его сторону Барака, через плечо которого была переброшена кожаная сумка. Я обратил внимание на животик, теперь распиравший зеленый дублет моего помощника. Лицо его также приобрело некоторую полноту, смягчавшую черты и заставлявшую его казаться моложе. Стивен повернулся и заторопился к капелле. Два года назад этот странный и скаредный человек задолжал мне небольшую сумму. И теперь обыкновенно наглый Белкнап, считавший предметом своей гордости никогда не расставаться с деньгами, поворачивал в сторону сразу, как только замечал меня. В Линкольнс-инн его поведение сделалось расхожей шуткой. Очевидным образом он теперь избегал и Барака. Мой помощник остановился и с широкой улыбкой уставился в спину моего торопившегося прочь должника. Я ощутил облегчение: значит, с Тамасин не случилось ничего плохого.

Через несколько минут помощник оказался в моем кабинете.

– Как дела с показаниями? – спросил я.

– Все в порядке, но трудно было найти лодку от Вестминстерской лестницы. В реке полным-полно когов[7], доставляющих припасы войскам, так что лодкам приходится оставаться на берегу. Один из больших военных кораблей стоял внизу возле Тауэра. Наверное, его привели вверх по течению из Дептфорда, чтобы люди могли увидеть его. Только звуков радости на берегах я почему-то не слышал.

– Люди уже привыкли к таким зрелищам. Вот когда «Мэри-Роз» и «Грейт-Гарри» шли в море, тогда все было совсем по-другому. Их приветствовали сотни собравшихся на берегах людей. – Я указал на табурет перед своим столом: – А теперь садись. Как сегодня идут дела у Тамасин?

Сев, мой собеседник сухо улыбнулся:

– Ворчит. Жарко ей, и ноги опухли.

– И в том, что будет девочка, не усомнилась?

– Ну да. Вчера ходила по своим делам к какой-то знахарке в Чипсайд, и та, конечно, сказала ей то, что она и хотела услышать.

– A ты по-прежнему уверен в том, что будет мальчик?

– Уверен. – Джек покачал головой. – Но Тамми настаивает на том, чтобы жизнь шла обычным чередом. Я говорил ей, что леди из общества не выходят из дома за восемь недель до рождения ребенка. Думал, что эти слова заставят ее задуматься, но этого не случилось.