— Ну, как поживаете, товарищ управдом? — приятно улыбнувшись, спросила девица. — Давайте и с вами прознакомимся.
И она протянула ему свой открытый бумажник, из которого выглядывала маленькая красная книжечка — комсомольский билет.
— О… — сказал управдом и тут же, повернувшись к Кире, добавил: — Послушайте, чего вы хотите? Живете тут в двух комнатах, а рабочей девушке, значит, негде жить? Время буржуазной роскоши прошло. Таким, как вы, теперь лучше не высовываться.
* * *Кира и Лео обратились с жалобой в народный суд.
Они сидели в голой комнате, в которой повис запах пота и неметеных полов. Со стены на них смотрели огромные портреты Маркса и Ленина. На куске кумача было написано: «Пролетарии всех стр…» Остального видно не было, так как кумач был разорван посередине и висел, подобно змее, раскачиваясь на сквозняке.
Председательствующий зевнул и спросил Киру:
— Ваше социальное положение?
— Студентка.
— Работаете?
— Нет.
— Член профсоюза?
— Нет.
Управдом показал, что хотя гражданка Аргунова и гражданин Коваленский не состоят в законном браке, они сожительствуют, так как на две их комнаты приходится только одна кровать, на которой они спали, как муж и жена. А для таких по норме жилплощади, как хорошо известно товарищу судье, полагается лишь одна комната. Занимая эти две комнаты, они на целых полметра превышают норму. Л кроме того, рассматриваемые граждане в последнее время нерегулярно вносили квартплату.
— Кто был ваш отец, гражданка Аргунова?
— Александр Аргунов.
— Бывший фабрикант-капиталист?
— Да.
— Понятно. А ваш, гражданин Коваленский?
— Адмирал Коваленский.
— Расстрелянный за контрреволюционную деятельность?
— Да.
— А кем был ваш отец, гражданка Лаврова?
— Заводским рабочим, товарищ судья. Был сослан в Сибирь в тринадцатом году. Мать — крестьянка, от сохи.
— Суд постановляет, что спорная комната на законных основаниях принадлежит гражданке Лавровой.
— Это что, правосудие или какой-то фарс? — спросил Лео.
Председательствующий торжественно ответил:
— Так называемое беспристрастное правосудие — буржуазный пережиток. Наше правосудие — классовое. В этом наша сила! Следующее дело!
— Товарищ судья, — умоляюще обратилась к нему Кира, — а как же наша мебель?
— Но она все равно у вас не поместится в одной комнате.
— Но мы могли бы продать ее, у нас не хватает денег.
— Вот как? И тут хотите нажиться! А честная пролетарка, у которой этой мебели нет, должна спать на полу?.. Следующее дело!
* * *— Скажите мне одно, — спросила Кира гражданку Лаврову. — Почему вам дали ордер именно на нашу комнату. Кто вам о ней сказал?
Та резко хохотнула и двусмысленно посмотрела на Киру.
— У всех есть друзья, — ответила она.
У нее было бледное лицо, короткий нос и вечно недовольные, надутые губы. Глаза ее были светло-голубые, а взгляд — подозрительный и холодный. Волосы спадали прядями ей на лоб, а в ушах она постоянно носила маленькие сережки из поддельной бирюзы в бронзовой оправе. Она была необщительной и мало разговаривала. Но дверной звонок не умолкал: к ней часто приходили посетители, которые называли ее Маришей.
В спальне Лео в стене над отделанным ониксом камином пришлось пробить дыру для трубы от «буржуйки». Две полки в гардеробе пришлось освободить под посуду и продукты. В их белье попадали хлебные крошки, а простыни пропахли льняным маслом. Книги Лео разложили на туалетном столике, а Кирины — под кроватью. Лео, насвистывая фокстрот, перебирал книги. Кира не смотрела па него.
После некоторых колебаний Мариша все же отдала портрет матери Лео, висевший в гостиной. Но рамку от него она оставила себе. Она вставила в нее портрет Ленина. У нее также появились портреты Троцкого, Маркса, Энгельса и Розы Люксембург; и еще плакат, олицетворяющий боевой дух Красного воздушного флота. Был у нее и граммофон. По ночам она слушала старые пластинки, а любимой ее песней была песня о том, как Наполеона побили и России: «Пылал, ревел пожар московский». Когда граммофон ей надоедал, она играла на концертном рояле «собачий вальс».
В ванную нужно было ходить через спальню. Мариша в старом, распахнутом банном халате постоянно шаркала туда и обратно.
— Когда вам нужно пройти через нашу комнату, я просила бы нас стучать, — сказала ей Кира.
— А зачем? Ведь это не ваша ванная.
* * *Мариша училась на рабфаке в университете.
Рабфаками называли специальные факультеты для рабочих с сокращенной программой по точным дисциплинам; вместо этого их расписание изобиловало всевозможными «революционными» пауками. Принимали на рабфак только рабочих.
Мариша невзлюбила Киру, но иногда разговаривала с Лео. Она распахивала дверь так, что на стенах взмывали плакаты, и повелительно вопила:
— Гражданин Коваленский! Вы не поможете мне с этой проклятой французской историей? В каком году сожгли Мартина Лютера? Или это было в Германии? Или его вообще не сжигали?
Иногда она распахивала дверь и, ни к кому не обращаясь, объявляла:
— Я иду на собрание в комсомольском клубе. Если придет товарищ Рыленко, скажите, что я там. А если явится этот вшивый
Мишка Гвоздев, скажите, что я уехала в Америку. Вы его знаете — такой маленький, с бородавкой на носу. Она зашла в комнату с миской в руках.
— Гражданка Аргунова, одолжите немного сала. У меня кончилось. Только льняное масло? Оно так воняет… Ну, ладно, отлейте полмиски.
Лео, который уходил из дома в семь утра, проходя через Мари-шину комнату, заставал ее спящей прямо за столом, заложенным книгами. Мариша, вздрагивая, просыпалась от звука его шагов. Она зевала, потягиваясь.
— Это доклад, который я буду читать сегодня в марксистском кружке нашим менее просвещенным братьям. «Социальное значение электричества как исторического фактора». Товарищ Ковалевский, расскажите мне, кто такой этот чертов Эдисон?
Как-то они слышали, как Мариша поздно ночью пришла домой. Она хлопнула дверью и бросила на стул книги, которые с грохотом рассыпались по полу; ее голос звучал в промежутках между мужицким басом товарища Рыленко: «Алешка, друг, будь душкой, разожги этот чертов примус, умираю с голоду». Алешка прошаркал в другой конец комнаты, послышалось шипение примуса. «Алешка, ты — душка, я всегда говорила. Я устала, как ломовая лошадь. С утра — рабфак, днем — комсомольский клуб; полвторого — собрание по организации яслей для детей работающих матерей, в три — демонстрация против безграмотности — аж ноги вспотели! В четыре — лекции по электрификации, а в семь — редколлегия в стенгазете, я буду редактором, полвосьмого — конференция о положении наших венгерских товарищей… Вот уж не скажешь, Алешка, что у тебя общественно несознательная подружка».
Алешка уселся за рояль и стал наигрывать «Джона Грэя».
Проснувшись среди ночи, Кира услышала, как кто-то на цыпочках крадется через спальню. Она увидела, как в ванную прошмыгнул голый белокурый молодой человек. В Маришиной комнате света не было.
* * *Однажды вечером Кира услышала за дверью знакомый голос: — Конечно, мы — друзья, ты же знаешь. Возможно, с моей стороны это даже нечто большее, но я не смею надеяться. Я уже доказал свою преданность тебе, ты же помнишь о той услуге, которую я тебе оказал. Помоги теперь и ты мне. Познакомь меня со своим партийным товарищем.
Проходя через Маришину комнату, Кира остановилась, пораженная. Она увидела Виктора, который сидел на диване с Маришей, держа ее руку. Заметив Киру, он, покраснев, подскочил.
— Виктор! Ты сюда ко мне пришел или… — Она замолкла на полуслове, тут же все поняв.
— Кира, не думай, что я… — начал было Виктор.
Не слушая его, Кира выбежала из квартиры и помчалась вниз по лестнице.
Когда она рассказала об этой сцене Аео, тот пришел в бешенство, грозя переломать Виктору кости.
Она умоляла его успокоиться.
— Что толку поднимать вокруг этого шум? Это лишь расстроит бедного дядю Василия. А ему и так нелегко. Что толку? Все равно комнату нам не вернуть…
* * *В кооперативе института Кира встретила Товарища Соню и Павла Серова. Товарищ Соня жевала корку, отломленную от только что полученной буханки хлеба. Павел Серов словно сошел с плаката, показывающего образец ношения военной формы. Увидев Киру, он расплылся в улыбке и спросил:
— Как поживаете, товарищ Аргунова, в последнее время вас не часто встретишь в институте.
— Я была занята.
— А почему это вас не было видно вместе с товарищем Тагано-вым? Вы не поссорились?
— А почему это должно касаться вас?
— Лично меня это мало касается.
— Зато касается нас, как членов партии, — сурово вставила Соня. — Товарищ Таганов — ценный партийный работник. И общение с женщиной с таким происхождением, как ваше, может отразиться на его положении в партии.
— Лично меня это мало касается.
— Зато касается нас, как членов партии, — сурово вставила Соня. — Товарищ Таганов — ценный партийный работник. И общение с женщиной с таким происхождением, как ваше, может отразиться на его положении в партии.
— Ну что за глупости, Соня, — вдруг запротестовал Павел Серов. — Партия для Андрея — самое дорогое, тут нечего беспокоиться. Товарищу Аргуновой незачем разрывать такую прекрасную дружбу.
— Но зато его высокое положение в партии беспокоит вас, не так ли? — спросила Кира, в упор посмотрев на него.
— Просто я считаю товарища Таганова своим близким другом, и…
— А он считает вас своим другом?
— Любопытный вопрос, товарищ Аргунова.
— В наши дни часто приходится слышать любопытные вопросы, не так ли? До свидания, товарищ Серов.
* * *Мариша вошла в комнату, когда Кира была одна. Ее надутые губы еще больше распухли, а глаза были красные, все в слезах. Она убитым голосом спросила:
— Скажите, гражданка Аргунова, чем вы предохраняетесь? Кира удивленно посмотрела на нее.
— Наверное, я — беременна, — рыдая, сказала она. — А все этот Алешка Рыленко. Он сказал, что я поступлю по-буржуйски, если не дам ему. Он сказал, что аккуратно… А что мне теперь делать? Что делать?
Кира ответила, что не знает.
* * *Три недели Кира тайком делала себе новое платье. То есть само платье было старым, но Кира мучительно, медленно, неумело, но все же перешила его изнанкой вверх. Голубая шерсть на изнанке была гладкой, шелковистой и смотрелась совсем как новая. Это должен был быть сюрприз для Аео; она работала по ночам, когда Лео уже спал; зажигала свечу, ставила ее на пол и, открыв дверцу гардероба, которая должна была заслонять свет, копошилась на полу у свечи. Шить она не умела. Пальцы ее не слушались и двигались как-то неуклюже. Иногда, уколовшись иголкой, она вытирала с ночной рубашки капельки крови. Ей щипало глаза, словно их постоянно кололи сотни маленьких иголочек, а веки казались такими тяжелыми, что если глаза закрывались, их уже невозможно было открыть снова. Где-то в темноте, позади желтого пламени свечи тяжело дышал во сне Лео.
Платье было готово в тот день, когда Кира на улице встретилась с Вавой. Вава время от времени расплывалась загадочной, таинственной и, казалось, беспричинной улыбкой. Они немного прошли по улице, и Вава, не в силах больше сдерживаться, попросила:
— Кира, ты не зайдешь ко мне? Только на секундочку? Я тебе кое-что покажу. Кое-что из-за границы.
В комнате Вавы пахло духами и чистым бельем. Большой плюшевый медведь с большим розовым бантом сидел на кровати, покрытой белым кружевным покрывалом.
Вава осторожно развернула тонкую оберточную бумагу, медленно и торжественно достала из свертка вещи и дрожащими пальцами разложила их перед Кирой. Это была пара шелковых чулок и пластмассовый черный браслет.
Кира восхищенно вздохнула. Протянув руку, она неуверенно взяла кончиками пальцев нежный шелк, боязливо прикасаясь к нему, словно к меху редчайшего зверя.
— Контрабанда, — прошептала Вава. — Это достал муж одной из пациенток отца. Он этим занимается. А этот браслет — последний крик заграничной моды. Представляешь? Искусственные украшения. Правда, мило?
Кира осторожно примерила браслетик на свою руку; защелкнуть его она не осмелилась.
Вдруг Вава боязливо, без улыбки спросила:
— Кира, а как Виктор?
— Прекрасно.
— Мы… Мы долго не виделись. Я знаю, он так занят. Ни с кем другим не встречаюсь, все жду его… Да, он ведь такой активист… Мне так нравятся эти чулки… Я надену их для него… На прошлой неделе пришлось выбросить последнюю пару шелковых.
— Ты… выбросила их?
— Да… Думаю, они до сих пор лежат в мусорном ведре. Загублены вконец. На одном такая петля сзади!..
— Вава… а ты не могла бы отдать их мне?
— Что? Да они же порвались и ни на что не годятся.
— Да… так… Шутки ради.
Кира ушла домой, сжимая в кармане маленький мягкий комочек. Она все время держала руку в кармане, не смея вынуть ее.
Придя тем вечером домой, Лео распахнул дверь и бросил в комнату портфель, из которого посыпались книги, а затем вошел сам.
Не раздеваясь, он прошел к «буржуйке» и встал возле нее, грея окоченевшие руки и ожесточенно их растирая. Затем он снял пальто и бросил его через всю комнату на стул, но промахнулся, и пальто упало на пол; он не стал поднимать его. Затем он спросил:
— Есть что-нибудь съедобное?
Кира стояла к нему лицом, не смея шевельнуться в своем прекрасном новом платье и старательно зашитых шелковых чулках. Она мягко сказала:
— Да, все готово. Садись.
Он сел за стол. Он взглянул на нее несколько раз, но ничего не заметил. Это было все то же старое синее платье, но со вкусом отделанное ленточками и пуговицами из кожзаменителя, которые смотрелись совсем как из натуральной кожи. Когда она подала пшенку и он начал жадно поглощать желтоватую массу, она встала у стола и, немного приподняв юбку, выставила вперед ногу, любуясь гладким блестящим шелком.
— Лео, взгляни, — робко сказала она.
Он взглянул и сухо спросил:
— Где ты это взяла?
— Это… Вава мне отдала. Они… были рваные.
— Я бы не стал донашивать чужое старье.
Он ни слова не сказал о ее новом платье, а она не стала напоминать ему. Ужин закончился в полном молчании.
Мариша сделала аборт. Она громко стонала за закрытой дверью, тяжело шаркала через их комнату, вслух ругая акушерку, неумело сделавшую операцию.
— Гражданка Лаврова, уберитесь, пожалуйста, в ванной. Там все в крови.
— Отстаньте от меня, мне плохо. Сами уберите, если такие брезгливые. Буржуи.
Мариша захлопнула дверь, но затем вновь осторожно приоткрыла ее и сказала:
— Гражданка Аргунова, вы ведь не расскажете своему брату про это?.. Он ничего не знает… о моей беде. А он так благородно воспитан.
* * *Лео вернулся домой на рассвете. Он работал всю ночь на строительстве моста, в кессоне на самом дне скважин, при температуре воды, близкой к замерзанию.
Кира ждала его, поддерживая в «буржуйке» огонь. Он вошел потный, в запятнанном грязью и маслом пальто; на руках была кровь. Ко лбу прилипли волосы. Он немного покачнулся и прислонился к двери, затем прошел в ванную. Выйдя через некоторое время, спросил:
— Есть чистая смена белья?
Он стоял голый, с опухшими руками. Голова его опустилась на плечо. Веки посинели.
Его тело было белым, словно мрамор, и таким же крепким и прямым. «Тело Бога, — подумала она, — который идет на рассвете по мягкой траве горного склона».
«Буржуйка» дымила. Едкий дым висел над лампочкой. Серый коврик под его ногами вонял керосином. Сажа из трещины в трубе «буржуйки», медленно кружась, оседала на пол.
Кира стояла перед ним, не в силах вымолвить ни слова. Она взяла его руки и припала к ним губами.
Он немного покачнулся и, запрокинув голову, закашлялся.
* * *Лео опаздывал. Видимо, задержался на лекции в университете. Кира ждала, а примус тихо посапывал; на нем подогревался ужин. Зазвонил телефон. Из трубки послышался испуганный, плачущий детский голос.
— Кира, это ты?.. Это Ася… Кира, пожалуйста, приходи… сейчас же… к нам! Я так боюсь!.. Что-то случилось с мамой. Дома только папа, но он ни за что не позвонит и даже разговаривать не будет. Я боюсь, Кира… У нас нечего есть… Кира, пожалуйста, я так боюсь!..
На все деньги, что у нее были, Кира купила в лавке бутыль молока и два фунта хлеба.
Дверь открыла Ася, ее заплаканные глаза блестели на опухшем, багровом лице. Она ухватилась за Кирину юбку и, пряча в нее нос и вздрагивая плечами, залилась монотонным плачем.
— Ася, что случилось? Где Ирина? Где Виктор?
— Виктора нет, а Ирина побежала за врачом. Я хотела позвать жильца, а он сказал, чтобы я убиралась. Я так боюсь…
Василий Иванович сидел у постели жены. Его руки бессильно свисали между колен. Волосы Марии Петровны разметались по белой подушке. Она дышала с хрипом; одеяло резко поднималось и опускалось; на нем виднелось большое темное пятно.
Кира беспомощно стояла у кровати, сжимая в одной руке бутыль с молоком, а в другой хлеб. Василий Иванович медленно поднял голову и посмотрел на нее.
— Кира… — сказал он безразлично, — молоко… подогрей немного… может быть, это ей поможет.
Кира разожгла примус и согрела молоко. Она поднесла чашку с молоком к посиневшим губам Марии Петровны. Та, сделав два глотка, оттолкнула чашку.
— Кровотечение… — сказал Василий Иванович. — Ирина побежала за знакомым врачом, у него нет телефона. Больше никакой доктор не согласится прийти. У меня ведь нет денег. Из больницы тоже никого не пришлют, так как мы не члены профсоюза.
На столе горела свеча. Сквозь желтоватую мглу и пыльный туман три темных без занавесок окна были похожи на три ослепших глаза. Белый кувшин лежал перевернутый на столе; последние капли капали в лужицу на полу. На потолке вздрагивал желтый круг от пламени свечи; его отблеск плясал на лице Марии Петровны, словно дрожала ее кожа.