из-за того, что в пивнушке на углу какой-то человек, прислонившись к стойке, сдувал с кружки пива пену, которая падала на пол и ему на брюки, отрыгивал и пел песню,
из-за того, что где-то на белой постели, покрытой желтыми пятнами, сопя мокрым носиком, спал ребенок,
из-за того, что в подвале мужчина, сорвав с женщины одежду, впился ей в губы и они со стонами катались по мешкам с мукой и картошкой,
из-за того, что где-то среди холодных каменных стен кто-то, согнувшись перед позолоченным крестом, поднимал к небу дрожащие от возбуждения руки и бился лбом о холодный каменный пол,
из-за того, что среди грохота машин, сверкания стали и капель горящего жира мужчины, перенапрягаясь и тяжело дыша, вздувая сверкающие от пота мощные груди, варили мыло,
из-за того, что в общественной бане из тазов поднимался пар и красные, распаренные тела крякали, натираясь мылом; ворча и вздыхая, терли друг другу спины, от которых шел пар и стекала грязная с хлопьями мыльной пены вода, — Лео Коваленский был приговорен к смерти.
XVII
Это была последняя возможность, и она должна была испробовать ее.
По тихой пустынной улочке Кира пришла к неприметному дому. Старая хозяйка открыла дверь и подозрительно посмотрела на Киру — к товарищу Таганову никогда не приходили женщины. Но она молча проводила Киру по коридору и, показав Кире дверь его комнаты, куда-то ушла, шаркая ногами по полу.
Кира постучала и услышала его голос.
— Войдите, — сказал Андрей.
Она вошла.
Он сидел за столом и при виде ее хотел было подняться, но так и остался сидеть. Какое-то время он смотрел на нее, не двигаясь. Затем медленно поднялся, так медленно, что Кира подумала, сколько же она так стоит, а он все не спускал с нее глаз.
Наконец он сказал:
— Добрый вечер, Кира.
— Добрый вечер, Андрей.
— Снимай пальто.
Внезапно она испугалась, потеряла уверенность в себе, смутилась. Ожесточение и враждебность, которые пригнали ее сюда, куда-то улетучились. Она послушно сняла пальто и бросила шляпу на кровать. Комната была просторной и пустой, со свежепобеленными стенами. Здесь стояли узкая железная кровать, стол, стул, комод. Не было ни картин, ни плакатов, только книги, океан книг и газет, захлестнувший стол, комод и разлившийся по полу.
— Холодно сегодня, — сказал он.
— Да, холодно.
— Садись.
Она присела у стола, а он — на кровати, вцепившись руками в колени. Ей было не по себе от его пристального взгляда.
— Ну, как ты живешь, Кира? Ты выглядишь усталой.
— Я действительно немного устала.
— Как дела у тебя на работе?
— Никак. Меня уволили по сокращению штатов.
— Извини, я найду тебе другую работу.
— Спасибо, но я не уверена, нужна ли она мне. А как твоя работа?
— В ГПУ? Много работы. Обыски, аресты. Ты ведь все еще не боишься меня, правда?
— Нет.
— Я не люблю делать обыски.
— А аресты?
— Ничего не имею против — когда это нужно.
Они помолчали, и затем она сказала:
— Андрей, если я мешаю, то я могу уйти.
— Нет, не уходи, пожалуйста, — он попытался улыбнуться. — Мешаешь мне? Зачем ты так говоришь?.. Я просто немного смущен… моя комната немного в беспорядке, я не ждал гостей.
— У тебя хорошая комната. Большая, светлая.
— Знаешь, я редко бываю дома, а когда прихожу, то у меня хватает сил лишь добраться до кровати.
Вновь воцарилась пауза.
— Как твоя семья? — спросил он.
— Спасибо, все в порядке.
— Я часто вижу Виктора Дунаева, твоего двоюродного брата, в институте. Как ты к нему относишься?
— Плохо.
— Я тоже.
— Виктор теперь в партии, — сказала Кира после очередной паузы.
— Я голосовал против его приема, но остальным очень хотелось его принять.
— Я рада, что ты так поступил. Я ненавижу таких коммунистов, как он.
— Ну, а какие коммунисты тебе нравятся?
— Такие, как ты, Андрей.
— Кира… — начал было он, но запнулся. Качая головой, он посмотрел на нее и отвел взгляд. — Так, ничего…
Она твердо спросила: «Что я такого сделала, Андрей?» Он взглянул на нее, нахмурился и, покачав головой, отвернулся в сторону: «Ничего».
Вдруг он спросил:
— Кира, зачем ты пришла?
— Я так долго тебя не видела.
— Послезавтра будет два месяца.
— Если не считать, что ты видел меня три недели назад в институте.
— Да, я видел тебя.
Она ждала объяснений, но он ничего не сказал, и она решила начать первой. Ее слова прозвучали мольбой.
— Я пришла потому, что подумала — может, ты хотел меня видеть.
— Я не хотел этого.
Она поднялась.
— Кира, не уходи!
— Но я не понимаю, Андрей.
Он встал и посмотрел ей в глаза. Его голос был грубым и хриплым, слова звучали словно оскорбление:
— Я не хотел, чтобы ты знала. Но если хочешь — я скажу. Я хотел больше никогда не видеть тебя… — Его слова были словно удары кнута. — Потому что… я… люблю тебя.
Она бессильно прислонилась к стене. Он продолжал:
— Ничего не говори, я знаю, что ты хочешь сказать, знаю каждое слово. Но слова — бессмысленны. Я знаю, что мне, наверное, должно быть стыдно. И мне стыдно. Я знаю, что ты симпатизировала и доверяла мне, потому что мы были друзьями. Наша дружба была такой чистой, и, конечно, теперь ты вправе презирать меня.
Она стояла у стены неподвижно.
— Когда ты вошла, я хотел выпроводить тебя. Но если бы ты ушла, я побежал бы следом за тобой. Я думал, что не скажу тебе ни слова, не подозревал, что признаюсь тебе в любви. Я знаю, что ты лучше бы отнеслась ко мне, если бы я сказал, что ненавижу тебя.
Кира по-прежнему молча стояла у стены. В ее расширившихся глазах была не жалость к нему, а мольба о сострадании.
— Ты напугана? Теперь ты понимаешь, почему я не мог смотреть тебе в глаза? Я знал, как ты относишься ко мне и что никогда не полюбишь. Я знал, что ты сказала бы, и даже представлял твой взгляд. Когда это началось? Не знаю. Зато знаю наверняка, что это должно кончиться, потому что это — невыносимо для меня. Видеть тебя, улыбаться, говорить о будущем человечества — и ждать, когда твоя рука коснется моей. Я думал о твоих ногах, бегущих по песку, о том, как играл свет на твоей шее и о том, как твоя юбка развевалась на ветру. Рассуждать о смысле жизни — и лелеять надежду увидеть твою грудь в глубоком вырезе платья!..
— Андрей… не надо… — прошептала она.
Его слова не были признанием в любви, а скорее признанием в преступлении.
— Зачем я тебе все это говорю? Я и сам не знаю. Мне кажется, что это всего лишь сон. Я так долго носил эти слова в себе! Тебе не следовало приходить сюда. Я не друг тебе. Может, тебе это больно слышать, но мне все равно. Я… хочу тебя! Теперь все!
— Андрей. Я… не знала…
— Я не хотел, чтобы ты знала. Я хотел все прекратить и больше не видеться с тобой. Ты не знаешь, что со мной творилось. Однажды мы делали обыск. Мы арестовали одну женщину. Она каталась у меня в ногах, умоляя о пощаде. А я думал о тебе и представил, что это ты валяешься там, на полу, в ночной рубашке, крича о пощаде, как много месяцев кричал я. Я сознавал, что будь это ты, я овладел бы тобой прямо там, на полу, если бы не остальные. Потом я застрелил бы тебя и застрелился сам, мне было бы на все наплевать — ведь это было бы уже потом. Я понял, что мог бы арестовать тебя однажды ночью, увезти куда-нибудь и там овладеть тобой. Я мог это сделать. Я засмеялся и пнул ту женщину ногой. Мои люди никогда не видели меня таким. Они увезли ее в тюрьму, а я, выдумав причину, пошел домой один, думая о тебе… Не бойся, я никогда такого не сделаю… Мне даже нечего тебе предложить. Я не могу посвятить тебе свою жизнь. Моя жизнь — это двадцать восемь лет того, к чему ты испытываешь презрение. А ты… ты воплощаешь все, что я должен бы ненавидеть, но я хочу тебя. Я отдал бы все, что имею и что когда-нибудь мог бы иметь, за то, что ты никогда не сможешь мне дать!
Он увидел ее широко открытые глаза.
— Что ты сказал, Андрей? — пролепетала она.
— Я сказал, что отдал бы все…
В ее глазах стоял ужас от той мысли, что так ясно промелькнула в ее голове секунду назад.
— Андрей… мне лучше уйти… я пойду…
Но он смотрел на нее не отводя глаз и, подойдя, вдруг мягко и тихо спросил:
— Ты могла бы мне это дать… Кира?
Кира думала в тот момент не о нем и не о Лео; она думала о Марии Петровне в предсмертной агонии. Она прижалась к стене, распластав руки по холодной штукатурке. Его голос, его надежда подталкивали ее. Она медленно поднялась на цьпочки и сказала ему в лицо:
— Да, могу! Я люблю тебя! — Она подумала, как странно это было — чувствовать чужие губы, не губы Аео. Она шептала: — Да… уже давно… но я не знала, что ты меня…
Она чувствовала его губы и его руки, она думала, какие они сильные, и о том, будет ли это для него радостью или пыткой. Кира надеялась, что это продлится недолго.
Она чувствовала его губы и его руки, она думала, какие они сильные, и о том, будет ли это для него радостью или пыткой. Кира надеялась, что это продлится недолго.
* * *От уличного света на стене лежал белый квадрат с черным перекрестьем. На их фоне Кира видела лицо Андрея на подушке. Его тело было неподвижным, лишь вздрагивала грудь от биения сердца.
Она сбросила одеяло и села, закрыв руками грудь и плечи.
— Андрей, я ухожу.
— Кира! Не сейчас, не этой ночью.
— Но мне нужно идти.
— Ты нужна мне здесь. До утра.
— Я должна идти. Там… моя семья. Андрей… мы должны держать все в строгой тайне.
— Кира, ты выйдешь за меня замуж?
Она не ответила. Почувствовав, что она дрожит, он укутал ее одеялом.
— Кира, почему ты боишься?
— Андрей… я… не могу.
— Но я люблю тебя.
— Андрей… ты — коммунист, а ты знаешь, какие взгляды у моей семьи. Ты должен понять. Они и так столько пережили, а если я выйду за тебя, это добьет их. Если мы скажем им… но… мы ведь можем и не говорить. Ведь для нас нет никакой разницы?
— Нет. Если ты так хочешь.
— Андрей!
— Да, Кира?
— Ты выполнишь все, что я скажу?
— Все.
— Я хочу лишь одного. Никто, никто не должен об этом знать, обещай мне.
— Обещаю.
— Видишь ли, твоя партия, наверное, не одобрит такую… такую любовницу, как я… Так что лучше… Мы играем с огнем, понимаешь? А это — опасно. Давай не будем разрушать свою жизнь.
— Разрушать свою жизнь? Кира! — Он счастливо рассмеялся,прижимая ее руки к губам.
— Об этом не должна знать ни одна живая душа, кроме нас с тобой.
— Никто не узнает, я обещаю, Кира.
— А сейчас я пойду.
— Нет, Кира, пожалуйста, не уходи. Ну, объясни своим как-нибудь придумай причину, но останься со мной. Я не могу позволить тебе уйти. Пожалуйста, Кира. Позволь хотя бы посмотреть на тебя еще. Кира…
* * *Кира дождалась, когда он уснул, и бесшумно выскользнула из кровати . Чувствая под ногами холодный пол, она торопливо оделась. Он не дышал, как она открыла дверь и ушла.
По пустым длинным улицам свистел ветер. Небо казалось свинцово-серым. Она шла торопливыми шагами, словно чувствуя, что должна была от чего-то бежать.
Темные, пустые глазницы окон, словно стражи, смотрели на нее, выстроившись длинными рядами вдоль ее пути. Она пошла быстрее. Шаги ее раздавались слишком громко, их отзвуки напоминали чей-то крик. Ветер трепал юбку задирая ее выше колен. Кира пошла еще быстрее. Она увидела плакат с изображением рабочего с красным флагом; рабочий смеялся.
Подобно вспыхнувшей молнии, она вдруг бросилась бежать мимо темных витрин и фонарных столбов; ее пальто развевалось на ветру, а ноги мелькали, словно спицы в колесе, сливаясь в едином круге, который нес ее вперед. Она то ли бежала, то ли летела, движимая какой-то посторонней силой, и ей казалось, что все хорошо и будет хорошо, если бежать все быстрее и быстрее.
Задыхаясь ,взлетела по лестнице и остановилась у двери. Она стояла, тяжело дышала, и смотрела на дверную ручку. Вдруг она почувствовала, что не может войти внутрь, в комнату Лео, не может лечь в его постель, рядом с ним. Она протянула руку к двери и лишь немного погладила ее, потому что теперь вход туда ей был закрыт.
Она уселась на ступеньках. Ей казалось, что она слышит, как где-то там, за дверью, тяжело дыша, спал Лео. Она еще долго так сидела.
Повернув голову, она увидела, что квадрат окна подъезда был уже ярко-голубым. Уже наступило утро. Она встала, вытащила из кармана ключ и открыла дверь. Лео спал. Она села на подоконник, сжавшись в комок. Он так и не узнает, во сколько она вернулась.
* * *Лео уезжал на юг. Чемодан уже был собран, и билет лежал и кармане. Для него было зарезервировано место в частном санатории, которое было оплачено за месяц вперед.
Про деньги она объяснила:
— Видишь ли, когда я писала твоей тетке в Берлин, я заодно написала своему дяде в Будапешт; разве ты не знал, что у меня есть и Будапеште дядя? Или я никогда о нем не говорила… У нас была семейная ссора, и он уехал еще до революции. Отец запретил даже вспоминать о нем. Но он совсем неплохой и всегда любил меня. Так нот, я ему написала, и он прислал мне деньги, сказав, что могу обращаться к нему в любое время. Но, пожалуйста, никогда не говори о нем в присутствии моей семьи, потому что отец… ну, в общем, ты понимаешь…
Она вдруг подумала, как легко оказалось лгать.
Андрею она сказала, что ее семья голодает. Ей даже не пришлось просить: он отдал ей всю свою месячную зарплату и сказал, чтобы она тратила деньги не стесняясь. Она не сомневалась, что так и получится, хотя брать деньги оказалось нелегко. Но, неожиданно вспомнив товарища комиссара, который спрашивал, почему бы у нас в СССР не умереть одному аристократу, она широко и счастливо улыбнулась и взяла деньги.
Убедить Лео поехать на юг было непросто. Он сказал, что не может допустить, чтобы его содержала она — или ее дядя. Он говорил это с нежностью и яростью. Чтобы убедить его, понадобилось много долгих часов. «Послушай, Лео, ну какая разница, чьи это деньги — мои, твои, еще чьи-то? Ты хочешь жить. Я хочу, чтобы ты жил. Сейчас хотя бы это все еще возможно для нас. Разве ты недостаточно меня любишь, чтобы жить для меня? Я знаю, будет нелегко. Шесть месяцев. Вся зима. Я буду скучать по тебе, но мы преодолеем разлуку… Лео, я люблю тебя, люблю, люблю… У нас все еще впереди!»
Она добилась своего.
Его поезд отходил в восемь вечера, а в девять она должна была встретиться с Андреем; она попросила его повести ее на открытие нового кабаре.
Лео молчал, когда они выходили из дома. Он ни слова не проронил по дороге на вокзал. Она вместе с ним вошла в вагон и увидела деревянную полку, на которой ему предстояло провести несколько ночей; она захватила из дома подушку и теплое одеяло. Затем они вышли на платформу. Говорить было не о чем.
Когда прозвенел первый звонок, Лео сказал:
— Пожалуйста, Кира, давай не будем делать глупостей, когда поезд тронется. Я не выгляну из окна, а ты не маши мне рукой, не беги за поездом, ну и все такое.
— Хорошо, Лео.
Кира посмотрела на афишу на чугунном столбе. На открытии нового кабаре, которое должно было начаться в 9 часов, обещали большой оркестр, фокстроты и удивительные закуски. Как-то растерянно и несколько испуганно она спросила:
— Лео… ведь в девять часов ты будешь уже далеко?..
— Да, далеко.
Вокзальный колокол ударил в третий раз.
Он крепко обнял ее и поцеловал. Его поцелуй был таким долгим, что Кира чуть было не задохнулась. Лишь только когда прозвучал паровозный гудок, он оторвался от ее губ и прошептал:
— Кира… единственная моя… Я люблю тебя… люблю так сильно…
Он прыгнул на подножку вагона, когда поезд уже тронулся, и тут же исчез внутри. Он не выглянул из окна.
Она стояла, вслушиваясь в скрип рельсов, перестук колес, в пыхтение паровоза где-то впереди, и смотрела, как клубы пара расползаются под железными сводами ангара. Мимо нее проносилась вереница освещенных окон. Вокзал вонял карболкой. Окна проносились все быстрее и быстрее, сливаясь в одну желтую линию. Больше ничего не было видно, кроме пара, дыма да куска черного вечернего неба.
И тут она поняла, что этот поезд уносит от нее Лео. Ее охватило невыразимо страшное, жуткое чувство. Кира побежала вслед за поездом, ей хотелось остановить его. Она ухватилась за медный поручень и почувствовала, что на не ненеумолимо надвигается что-то огромное и грозное, что нужно остановить, но одной ей это было не под силу. Споткнувшись, она упала, и ее поволокло по деревянному настилу перрона, но тут ее подхватил какой-то красноармеец в буденовке и, толкнув локтем в грудь, отбросил от поезда.
— Соображаешь, что делаешь? — прорычал он.
Часть вторая
I
Раньше это был Санкт-Петербург; война сделала его Петроградом; революция сделала его Ленинградом.
Это город из камня. Жители города не воспринимают этот камень как завезенный откуда-то на их землю в виде отесанных глыб, которые затем положили одна на другую и таким образом возвели город. Нет, им представляется одна сплошная гигантская скала, из которой вырублено все — дома, улицы, мосты, — а земля, принесенная в пригорошнях, развеянная вокруг, втоптанная в камень, служит лишь напоминанием, что не из одного камня состоит земля.
На фоне сплошного гранита редкие деревья кажутся болезненными чужестранцами, жалкими и ненужными, а парки — неохотной уступкой камня живой природе. Весной сквозь гранитную облицовку набережных иногда пробивается одинокий одуванчик, и прохожие, умиляясь, снисходительно улыбаются его яркой желтой шапочке, словно напроказившему малышу. Весна в город приходит не из земли; первые фиалки, красные тюльпаны и белые гиацинты появляются здесь из рук цветочниц, торгующих ими на улицах.