— О, Кира!
— Нравится? Сам виноват. Ты ведь хотел, чтобы у меня было новое платье.
Платье было красное, очень простое, очень короткое, отделанное черной лакированной кожей: пояс, четыре пуговицы, плоский круглый воротник и огромный бант. Она стояла, прислонившись к двери, слегка сутулясь. Она показалась Андрею вдруг очень хрупкой и молодой, детское платье облегало ее тело, которое выглядело таким же беспомощным и невинным, как и тело ребенка. Ее спутанные волосы были откинуты назад, юбка открывала стройные ноги, крепко прижатые друг к другу, ее глаза были круглыми и искренними, но улыбка была насмешливой и самоуверенной, а губы широкими и влажными. Он стоял, глядя на нее, испугавшись женщины, которая казалась самой опасной и самой желанной из всех, кого он знал.
Она нетерпеливо дернула головой:
— Ну? Тебе оно не нравится?
— Кира, ты… платье… такое красивое. Я никогда не видел, чтобы женщина так одевалась.
— Ты что-то понимаешь в женских платьях?
— Я просмотрел целый журнал парижских мод вчера в Цензурном бюро.
— Ты смотрел журнал мод?
— Я думал о тебе. Я хотел знать, что нравится женщинам.
— И что же ты почерпнул из него?
— Я хотел бы, чтобы у тебя все это было. Забавные маленькие шляпки. И туфли, похожие на сандалии — состоящие из одних ремешков. И драгоценности. Бриллианты.
— Андрей! Ты ведь не сказал этого своим товарищам из Цензурного бюро, а?
Он засмеялся, пристально и недоверчиво глядя на нее:
— Нет, не сказал.
— Перестань смотреть на меня так. Что с тобой? Ты боишься подойти ближе?
Его пальцы дотронулись до ее красного платья. Потом его губы вдруг уткнулись в ее голый локоть.
Он сидел в глубокой нише окна, а она стояла рядом с ним, в тесном объятии его рук. Его лицо было лишено выражения, и лишь глаза беззвучно смеялись, беззвучно кричали то, чего он не мог ей сказать. Потом он заговорил, уткнувшись лицом в ее красное платье:
— Знаешь, я рад, что ты пришла сейчас, а не вечером. Ведь так много часов мне пришлось бы ждать… Я никогда не видел тебя такой… Я пытался читать и не мог… Это платье будет на тебе и в следующий раз? Этот кожаный бант ты сама придумала?.. Почему ты выглядишь такой… такой взрослой в этом детском платье?.. Мне нравится этот бант… Кира, знаешь, я ужасно скучал по тебе… Даже, когда я работаю, я…
Ее глаза были нежными, молящими, слегка испуганными:
— Андрей, ты не должен думать обо мне, когда ты работаешь.
Он сказал медленно, без улыбки:
— Временами лишь мысли о тебе помогают мне — в этой работе.
— Андрей, что с тобой?
Но он опять улыбнулся:
— Почему ты не хочешь, чтобы я о тебе думал? Помнишь, в прошлый раз, когда ты была здесь, ты сказала мне о той книге, которую читала и в которой был герой по имени Андрей, и ты сказала, что подумала обо мне? С тех пор я все время повторял себе это, и я купил эту книгу. Я знаю, что это — не так уж много, Кира, но… ну… ты ведь не часто говоришь мне такие вещи.
Она откинулась назад, скрестив руки за головой, насмешливая и неотразимая:
— О, я думаю о тебе так редко, что даже забыла твою фамилию. Надеюсь, что встречу ее в какой-нибудь книге. Ведь я даже забыла этот шрам, вон там, над твоим глазом.
Ее палец пробежал вдоль его шрама, скользнул по лбу и разгладил его нахмуренные брови; она смеялась, игнорируя мольбу, которую видела в его глазах.
— Кира, это очень дорого будет стоить — установить телефон в твоем доме?
— Но они… мы… у нас нет электрической проводки в квартире. Это невозможно.
— Мне так часто хочется позвонить тебе. Временами бывает так тяжело ждать, просто ждать тебя.
— Разве я не прихожу так часто, как ты этого хочешь, Андрей?
— Не в этом дело. Иногда… видишь ли… я просто хочу взглянуть на тебя… в тот же день, когда ты уже побывала здесь… иногда даже через минуту, как только ты уйдешь. Когда ты уходишь, я понимаю, что не могу ни позвать, ни найти тебя, у меня нет права даже подойти к твоему дому, словно ты уехала из города. Иногда я смотрю на людей, что ходят по улицам, и я пугаюсь — того, что ты потерялась где-то среди них — а я не могу попасть к тебе, не могу крикнуть тебе поверх всех этих голов.
Она неумолимо сказала:
— Андрей, ты обещал никогда не приходить ко мне домой.
— Но ты позволила бы мне звонить тебе, если бы я выбил тебе телефон?
— Мои родители могут догадаться. И… ох, Андрей, мы должны быть осторожны. Мы должны быть такими осторожными — особенно теперь.
— Почему — особенно теперь?
— О, ну ладно, не более, чем обычно. Но ведь это не так трудно — соблюдать одно лишь условие, просто быть осторожными — ради меня?
— Конечно, нет, дорогая.
— Я буду приходить часто. Я никуда не денусь, даже когда ты устанешь от меня.
— Кира, зачем ты это говоришь?
— Ну, ты ведь устанешь от меня когда-нибудь, ведь так?
— Ты ведь так на самом деле не думаешь, Кира?
Она поспешила сказать: «Нет, конечно, нет… Ну, конечно, я люблю тебя. Ты ведь знаешь это. Но я не хочу чувствовать… чувствовать, что ты привязан ко мне… что твоя жизнь…»
— Кира, почему ты не хочешь, чтобы я сказал, что моя жизнь…
— Вот, почему я не хочу, чтобы ты говорил вообще.
Она нагнулась и закрыла его рот крепким и сильным поцелуем.
За окном какой-то член райкома медленно играл «Интернационал» одной рукой на звонком концертном рояле.
Губы Андрея голодно двигались по ее горлу, рукам, по плечам. Он с трудом оторвался от нее. Он заставил себя легкомысленно, весело сказать, поднимаясь:
— У меня кое-что есть для тебя, Кира. Я готовил это для сегодняшнего вечера. Но теперь…
Он вынул крошечную коробочку из ящика стола и вложил ее ей в руку. Она стала беспомощно протестовать:
— Ой, Андрей, не надо. Я же просила тебя не делать этого больше. После всего, что ты сделал для меня и…
— Я ничего для тебя не сделал. Я думаю, что ты слишком уж бескорыстна. Вечно только о семье и думаешь. Мне пришлось биться за то, чтобы ты взяла это платье.
— И чулки, и зажигалку, и… Ой, Андрей, я так благодарна тебе, но…
— Ну, не бойся же, открой ее.
Это был маленький плоский флакончик настоящих французских духов. У нее перехватило дыхание. Она хотела возразить. Но она увидела его улыбку и смогла лишь счастливо засмеяться: «Ох, Андрей!»
Его руки медленно двигались в воздухе, не дотрагиваясь до нее, следуя очертаниям ее шеи, груди, ее тела. Рука двигалась осторожно и внимательно, словно создавая статую.
— Что ты делаешь, Андрей?
— Стараюсь запомнить.
— Что?
— Твое тело. То, как ты стоишь — именно сейчас. Иногда, когда я бываю один, я пытаюсь нарисовать тебя в воздухе — вот так, чтобы почувствовать, что ты стоишь рядом.
Она прижалась к нему еще сильнее. Ее глаза потемнели; ее улыбка стала медленной, застывшей. Она сказала, протягивая ему флакон духов:
— Ты сам должен открыть. Я хочу, чтобы ты сам уронил на меня первую каплю.
Она немного отодвинулась от него и спросила:
— Куда упадет первая капля?
Кончики его пальцев были влажными от духов и источали поразительный аромат другого мира, он робко прижал их к ее волосам.
Она дерзко засмеялась: «А куда еще?»
Кончики его пальцев дотронулись до ее губ.
— А куда еще?
Его руки прочертили мягкую линию по ее шее и резко остановились у воротничка из черной лакированной кожи.
Ее глаза притягивали к себе его взгляд, она рванула воротник, и застежки ее платья щелкнули, расстегиваясь.
— Куда еще?
Он шептал, погрузив свои губы в ее грудь: «О, Кира, я хотел тебя — здесь — сегодня вечером…»
Она откинула голову, ее лицо было темным, вызывающим, безжалостным, а ее голос — низким: «Я здесь — сейчас».
— Но…
— Почему бы и нет?
— Если ты не…
— Я хочу. За этим я пришла.
И когда он попытался подняться, ее руки повелительно прижали его к себе. Она прошептала:
— Не раздевайся. У меня нет на это времени.
* * *Он простил ей эти слова, потому что забыл их, когда увидел ее изнуренную, дышащую рывками. Ее глаза были закрыты, голова безвольно лежала на его руке. Он был благодарен ей за то удовольствие, которое он ей доставил.
Он мог простить ей все что угодно, когда она вдруг обернулась у двери. Из-под ее пальто виднелось смятое красное платье. Она прошептала, ее голос был утомленным, томным и нежным:
— Гы ведь не будешь слишком сильно скучать по мне до следующего раза, Андрей?.. Я… Тебе хорошо было, да?
* * *Она быстро взбежала по ступенькам к своей квартире, к квартире, где жил когда-то адмирал Коваленский. Она открыла дверь, нетерпеливо глядя на свои наручные часы.
В бывшей гостиной Мариша Лаврова стояла перед примусом, одной рукой помешивая суп в котле, в другой руке она держала какую-то книгу, заучивая вслух: «Связь между общественными классами может быть изучена на примере распределения экономических средств производства в любом историческом…»
Кира остановилась рядом с ней.
— Ну, как продвигается марксистская теория, Мариша? — громко прервала она ее, снимая шляпу и встряхивая волосы. — У тебя есть папироска? Я выкурила последнюю по дороге домой.
Мариша кивнула подбородком на туалетный столик:
— В ящике, — ответила она. — Прикури и мне, пожалуйста. Ну, как дела?
— Прекрасно. На улице прекрасная погода. Настоящее лето. Ты занята?
— Угу. Завтра буду читать лекцию в кружке — по историческому материализму.
Кира зажгла две сигареты и сунула одну из них в Маришин рот.
— Спасибо, — заявила Мариша, помешивая ложкой густую жидкость. — Исторический материализм и суп с лапшой. Это — для гостя, — лукаво подмигнула она. — Ты, вроде, знаешь его. Зовут — Виктор Дунаев.
— Желаю вам счастья. Тебе и Виктору.
— Спасибо. А как у тебя дела? Какие-нибудь новости от твоего друга?
Кира нехотя ответила:
— Да. Я получила письмо… И телеграмму.
— Как он? Когда он возвращается?
Лицо Киры вдруг застыло в суровом, благоговейном спокойствии. Мариша, казалось, смотрела сейчас на ту самую аскетическую Киру, которой она была восемь месяцев назад. Она ответила:
— Сегодня вечером.
II
Телеграмма лежала на столе перед Кирой. В ней было всего четыре слова:
«Приезжаю пятого июня. Лео».
Она много раз читала ее, но еще оставалось два часа до прибытия поезда из Крыма, и она все перечитывала ее. А сначала Кира положила ее на серое, выцветшее атласное одеяло постели и, присев на колени рядом с ней, стала аккуратно разглаживать каждую (кладочку этой бумажки. На ней было всего четыре слова: каждое из этих слов шло за два месяца; ей вдруг стало интересно — но сколько дней она заплатила за каждую букву; она и не пыталась думать о том, сколько это часов и какими были эти часы для нее.
Но она помнила, сколько раз она кричала себе: «Это — не важно. Он вернется назад — живой». Все стало простым и легким: если человеку удается свести жизнь лишь к одному желанию — жизнь становится холодной, ясной и терпимой. Возможно, другие и знали, что есть какие-то люди, улицы и чувства; она не знала этого; она помнила и видела лишь одно — он вернется живым. Это было и наркотиком и дезинфицирующим средством; оно выжгло все внутри и сделало ее ледяной, прозрачной, улыбающейся.
Вот она, ее комната — которая вдруг стала такой пустой, что ее поражало, как эти четыре стены могли держать в себе такую чудовищную пустоту. Бывало, что она просыпалась по утрам, и новый день казался ей таким же тусклым и безнадежным, как и серый квадрат из снежных облаков в оконном проеме. Ей стоило немыслимых усилий подняться; это были дни, когда каждый шаг по комнате давался с колоссальным усилием воли, когда все предметы вокруг нее, примус, сервант, стол превращались во врагов, которые кричали ей о том, что когда-то принадлежало не только ей, но и им тоже, и что они потеряли.
Но Лео был в Крыму, где каждая минута была солнечным лучом, а каждый луч солнца — новой капелькой жизни.
Бывали дни, когда она убегала из своей комнаты к людям и голосам, но убегала и от людей, потому что вдруг ощущала себя еще более одинокой.
Она бродила по улицам, засунув руки в карманы, сгорбив плечи. Она смотрела на извозчиков, на воробьев, на снег, который лежал вокруг горящих фонарей, и умоляла их о чем-то таком, что она не смогла бы назвать. Затем она возвращалась домой, зажигала «буржуйку» и ела недоваренный ужин на голом столе, потерянная в этой тусклой комнате, раздавленная треском горящих поленьев, а на полке тикали часы, и за окном хрустел снег под ногами людей.
Но Лео пил молоко и ел фрукты, которые таяли во рту свежим, искристым соком.
Бывали ночи, когда она забиралась с головой под одеяло, уткнувшись лицом в подушку, словно пытаясь спрятаться от своего собственного тела, тела, горящего от прикосновений чужого человека — в кровати, которая принадлежала Лео.
Но Лео лежал на пляже под солнцем, и его тело покрывалось загаром.
Бывали моменты, когда она с внезапным удивлением видела, — словно до этого не понимала всего этого, — что она делает со своим телом; тогда она закрывала глаза, так как за этой мыслью следовала другая, еще более страшная, запретная: что она делает с душой другого человека.
Но Лео прибавил в весе пять фунтов, и врачи были довольны.
Бывали моменты, когда ей казалось, что она на самом деле видит, как рот его растягивается в улыбку, видела ловкое, повелительное движение длинной, тонкой руки. Она видела это в мгновения более краткие, чем молния, и затем каждый ее мускул кричал от боли так громко, что ей казалось, что не одна она слышит это.
Но Лео писал ей.
Она читала его письма, стараясь вспомнить интонацию голоса, которым он произносил бы каждое слово. Она раскладывала вокруг себя все эти письма и сидела с ними в комнате, словно с живым человеком.
Он возвращался назад, вылечившимся, сильным, спасенным. Она жила восемь месяцев ради этой телеграммы. Она никогда не заглядывала дальше. Дальше этой телеграммы не было будущего.
* * *Поезд из Крыма опаздывал.
Кира стояла на платформе неподвижно, глядя на пустые рельсы — две стальных полосы, которые превращались в медь где-то далеко впереди, в чистом, летнем закате. Она боялась взглянуть на часы и узнать то, чего она и страшилась больше всего: что поезд безнадежно, на неопределенное время, опаздывает. Платформа дрожала под скрипящими колесами тяжелого товарного состава. 1де-то в длинном стальном туннеле чей-то голос скорбно выкрикивал через ровные отрезки времени одни и те же слова, которые сливались и одно, словно птица выкрикивала в сумерках: «Гришка, толкай ее…» Чьи-то ботинки лениво, бесцельно прошаркали позади нее. На другой стороне женщина сидела на каком-то тюке, склонив голову. Стеклянные панели ангара над головой Киры становились какими-то уныло-оранжевыми. Тот же голос заунывно выкрикивал: «Гришка, толкай ее…»
Когда Кира пришла в контору начальника вокзала, его помощник резко ответил, что поезд сильно опаздывает, что это — неизбежная задержка, недоразумение на каком-то узловом пункте; и поезд никак не придет раньше завтрашнего утра.
Она еще немного постояла на платформе бесцельно, не желая уйти с того места, где она так живо почувствовала присутствие Лео. Потом она медленно пошла прочь, спустилась по лестнице; ее руки совсем обессилели, ноги неуверенно задерживались на каждой ступеньке.
Далеко внизу, в конце улицы, небо разлилось плоской полосой яркого, чистого, неподвижного желтого цвета, как пролитый желток яйца, и улица казалась коричневой и широкой в теплых сумерках. Она медленно пошла прочь.
Она увидела знакомый угол, прошла мимо, затем вернулась и пошла в другом направлении, к дому Дунаевых. Этот вечер нужно было чем-то заполнить.
Дверь открыла Ирина. Ее волосы были растрепаны, но на ней было новое платье из батиста в белую и черную полоску, и ее усталое лицо было аккуратно напудрено.
— Кира! Вот это да! Какой сюрприз! Входи. Снимай пальто. Я тебе что-то — кого-то сейчас покажу. А как тебе нравится мое новое платье?
Кира вдруг засмеялась. Она сняла пальто: на ней было точно такое же платье из черно-белого батиста.
Ирина глотнула воздух:
— О… О, черт! Когда это ты купила?
— С неделю назад.
— Я-то думала, что если куплю платье с такими простыми полосами, то не так уж много народа будет ходить в таких же, но в первый же раз, как я его надела, я встретила трех дам в таких же платьях, и все это за какие-нибудь пятнадцать минут… Да ладно, что толку теперь говорить?.. Ой, да заходи же!
В столовой окна были открыты, комната казалась просторной и свежей из-за мягкого гула, доносящегося с улицы. Василий Иванович поспешно встал, улыбаясь, роняя инструменты и кусок дерева на стол. Виктор поднялся, полный достоинства, и поклонился ей. Высокий, светловолосый крепкий молодой человек вскочил на ноги и встал неподвижно, в то время как Ирина объявила:
— Двое маленьких близнецов из советского исправительного заведения!.. Кира, позволь представить Сашу Чернова. Саша, это моя двоюродная сестра, Кира Аргунова.
Рука Саши была большой и твердой, а его рукопожатие слишком сильным. Он застенчиво улыбнулся робкой, искренней, обезоруживающей улыбкой.
— Саша, это — действительно редкий случай, — сказала Ирина. — Редкая гостья. Петроградская отшельница.
— Ленинградская, — поправил Виктор.
— Петроградская, — повторила Ирина. — Как поживаешь, Кира? И говорить не хочу, как я всегда рада тебя видеть!
— Ужасно рад познакомиться с вами, — пробормотал Саша.
— Я так много слышал о вас.
— Нет никаких сомнений, — сказал Виктор, — в том, что Кира
— самый популярный человек в городе — и даже в партийных кругах.