Старый шейхъ, произнеся это пророчество, замолчалъ. Я невольно вглядывался въ чудное созвѣздіе, выкатывавшееся надъ темными силуетами восточныхъ горъ; оно отсвѣчивало дѣйствительно красноватымъ свѣтомъ и было похоже на рукоятку меча. Абдъ-Алла, минуту посмотря на меня испытующимъ взглядомъ и замѣтивъ, что его прорицанія не произвели на меня никакого дурного впечатлѣнія, смѣло продолжалъ:
— Много лѣтъ я живу на свѣтѣ, но никогда мечъ Магомета не былъ такъ ярокъ, какъ въ эту ночь. Не возстаетъ ли пророкъ (да будетъ трижды благословенно имя его). Горе тогда невѣрнымъ!.. Долго терпитъ Аллахъ гяуровъ, чтобы испытать правовѣрныхъ. Смотри, господинъ, они завладѣли совсѣмъ страною мусульманъ. Франки царятъ въ Египтѣ, франки царятъ въ самомъ Стамбулѣ, и тѣнь Аллаха на землѣ — повелитель правовѣрныхъ опутанъ ихъ коварными сѣтями… Но скоро будетъ конецъ тому… Правовѣрный уйдетъ отъ франковъ; онъ броситъ имъ великодушно Стамбулъ, какъ собакѣ обглоданную кость, потому что ту кость онъ отнялъ давно отъ франковъ. Самъ пророкъ станетъ тогда на защиту ислама: и правовѣрный подъ защитою его уйдетъ въ страну, гдѣ издревле обитали его предки, и сюда уже не пріидутъ франки. Да проклянетъ ихъ Господь!
Съ внимавіемъ слушалъ я это предскаваніо стараго хаджи, и тѣмъ какъ бы подбивалъ его распространяться далѣе.
— Но ты самъ франкъ, эффенди! — вдругъ произнесъ быстро Абдъ-Алла, и рѣчь его, начинавшая принимать восторженный характеръ, внезапно оборвалась. — Замехуни-я-эффенди (извини меня, господинъ)!
Я просилъ Букчіева убѣдить стараго хаджу, что мы, московы, далеко не франки, и что слова его нисколько не оскорбляютъ меня.
— Нѣтъ, господинъ, — отвѣчалъ онъ — у насъ есть еще много о чемъ поговорить. Если ты, эффенди, посмотришь туда на восходъ, гдѣ еще играютъ пурпурныя тучки, ты увидишь прекрасную звѣзду, которую въ Египтѣ зовутъ Вечерницею, а мы — дѣти пустыни — читаемъ въ небесной книгѣ звѣзды, и зовемъ ее Зюлемою. Такъ зовутъ ее и свободные арабы въ Іеменѣ и Геджасѣ. Хочешь я разскажу тебѣ исторію прекрасной Зюлемы, и за что Аллахъ помѣстилъ ее на небѣ. Я не медда (сказочникъ), эффенди, — прибавилъ онъ, — я не могу тебѣ разсказать хорошо, и ты простишь старика.
Букчіевъ мнѣ переводилъ слово въ слово прекрасный разсказъ Абдъ-Аллы.
— Та Зюлема была дочь пустыни, дочь свободнаго араба въ Геджасѣ. Если ты былъ на берегу моря, эффенди, и видѣлъ бѣлоснѣжную пѣну между камнями, то ты поймешь, какъ было прекрасно тѣло ея, потому что, когда Зюлема купалась въ морѣ на прибрежіи, то мылась пѣною, и та пѣна была блѣднѣе ея чуднаго тѣла. Стройная станомъ, она была похожа на гибкую тростинку на берегу Нила, которую нѣжный ниссимъ (зефиръ) склоняетъ во всѣ стороны; золотой поясъ, опоясывавшій ее, казалось, хранилъ хрупкій станъ, чтобы онъ не сломался… Я старикъ, эффенди, и не мнѣ описывать красоту розы и благоуханіе жасмина, но если я сравню лицо Зюлемы съ ними, потому что розы цвѣли на бархатныхъ щекахъ ея и пышныя лиліи на лбу, шеѣ и лебединой груди, то это будетъ лучше всего. Алыя губки на ароматныхъ устахъ ея, которыми соблазнился самъ великій пророкъ (да будетъ благословенно имя Его)! были такъ же свѣжи, какъ внутренность спѣлаго граната; волосами своими черными, какъ крыло ворона, украшенными морскими жемчужинами, она — сама перлъ земли — могла не только прикрыть свое бѣлоснѣжное тѣло, но окутаться ими, какъ плащемъ. Въ главахъ Зюлемы, прекрасныхъ какъ у газели, виднѣлась и темная ночь съ такими же блистающими звѣздочками, какія ты видишь и теперь, и ясный день, озаренный солнцемъ. Въ ея очахъ, какъ въ морѣ, тонулъ другой смотрящій глазъ, а блескъ оттуда мерцающихъ звѣздочекъ, казалось, проникалъ во все существо человѣка. Я — старый хаджа, благородный эффенди, у меня нѣтъ словъ описать прелесть крошечныхъ ручекъ и ножекъ арабской красоты, потому что я не видалъ ничего подобнаго. Лучшей дѣвушки не видывалъ свѣтъ, лучше Зюлемы не производила ничего Счастливая Аравія, богатая красавицами. Когда выходила она купаться на взморье, и съ ея прекраснаго тѣла спадали одна одежда на другою, а ихъ было немного у красавицы (да проститъ мнѣ эти мысли; милосердный Аллахъ!), то волны нарочно поднимались выше и морской вѣтеръ стремился скорѣе, чтобы своими струями обнять и облобызать эту дивную обнаженную красоту. Одинъ старый шейхъ говорилъ, что лучше Зюлемы не было даже гуріи въ раю, а старый Селихъ любилъ женщинъ и видѣлъ во снѣ всю райскую красоту. Красавица Зюлема была счастлива, какъ улыбающійся младенецъ, какъ беззаботный буль-буль (соловей). Одѣта она была всегда въ голубой шелкъ и другія нѣжныя ткани; въ волосахъ ея блистали кораллы и жемчугъ со дна Краснаго моря, на рукахъ и ногахъ — великолѣпныя ожерелья, а на головѣ всегда — вѣнокъ изъ горныхъ душистыхъ цвѣтовъ и перловъ, блистающихъ цвѣтами радуги, но сама она была прекраснѣе и цвѣтовъ, и перловъ. Цѣлый день она сидѣла на берегу моря и пѣла своимъ серебристымъ и пѣвучимъ, какъ у буль-буля, голоскомъ; тогда и камни, и море, и вѣтеръ, и небо заслушивались ея пѣнія.
Въ то время (то было счастливое время) пророкъ еще былъ на землѣ. Мрачный, усталый, оскорбленный и отвергнутый людьми, онъ ѣхалъ дикою пустынею; не весело тогда было у него на душѣ… Вдругъ слышитъ онъ чудное пѣніе на высокой скалѣ у берега моря. Трижды благословенный, онъ остановилъ свою верблюдицу, и — о, чудо! Она заговорила человѣческимъ языкомъ: «То Зюлема — первая красавица въ мірѣ, перлъ земли, великій посланникъ Божій! Она ждетъ тебя»…
И воспрянулъ пророкъ съ верблюдицы своей и пошелъ къ той скалѣ, откуда неслось въ воздухѣ райское пѣніе незримой пока пѣвицы. Недвижно остановился посланникъ божій, и цѣлый день простоялъ беззвучно, не колыхнувшись, любуясь чудною красотою, какой онъ не видалъ и въ райскихъ селеніяхъ, и очарованный пѣніемъ, какого не слыхалъ на небесахъ. Насталъ вечеръ… Красавица поетъ… Наступила ночь — Зюлема неумолкаетъ, а пророкъ все стоитъ и стоитъ, забывъ обо всемъ въ мірѣ, забывъ о себѣ самомъ. Загрохоталъ громъ на небесахъ, заревѣла буря, заговорили морскія волны вокругъ, но Зюлема поетъ, а посланникъ божій стоитъ недвижимъ. Сквозь ревъ бури и свистъ вѣтра, и говоръ моря онъ слышитъ неземную чарующую пѣснь. Насталъ другой день — Зюлема все поетъ и поетъ, а пророкъ ее слушаетъ, не сводя съ нея жадныхъ очей. Такъ прошло три дня и три ночи; неумолкно звучала райская пѣснь и врачевала разбитое сердце посланника божія, пока волны гнѣва его на людей не улеглись и сердце его не размягчилось, какъ воскъ. Тогда подошелъ трижды великій къ поющей дѣвушкѣ и взялъ ее за бѣлоснѣжныя руки, какъ бы обмытыя морскою пѣною; когда поглядѣлъ онъ въ глаза чудной пѣвицы, онъ забылъ весь міръ, забылъ даже, что онъ посланникъ божій, потому что взоръ его, прожигающій демоновъ, потонулъ въ очахъ Зюлемы, какъ тонетъ и гаснетъ одна искорка въ мракѣ ночи. И небо, и солнце, и ночь, и звѣзды, и огонь, увидалъ посланникъ божій въ очахъ Зюлемы. Онъ поглядѣлъ ей въ уста; они были отверсты для дивной пѣсни, которой слова, какъ чудныя жемчужины, сами нижутся въ ожерелье; въ устахъ гранаты, розы и перлы… Они ослѣпили пророка. Онъ поглядѣлъ на прекрасныя ручки и ножки Зюлемы — онѣ были такъ малы, что ихъ надо было взять въ обѣ руки, чтобы не потерять, и также прекрасны, что надо было имѣть десять, а не два глаза, чтобы налюбоваться на нихъ… Не мудрено, что три дня и три ночи простоялъ небесный пришелецъ и пролюбовался земною красавицею. — Кто ты, чудное созданіе? — спросилъ онъ наконецъ.
— Я Зюлема, дочь шейха Гассана, дочь свободной пустыни. Я знаю, что ты посланникъ божій, и я ожидаю тебя вотъ уже три долгихъ дня и три темныхъ ночи. Небесный вѣстникъ мнѣ сказалъ о тебѣ и повелѣлъ мнѣ дожидаться тебя, несравненный! Пѣснь моя неслась въ тебѣ на встрѣчу; морской вѣтеръ, вѣроятно, донесъ ее до ушей великаго пророка.
И когда протянулъ обѣ руки въ Зюлемѣ небесный посланникъ, она обвила его шею своими рученками, прижимаясь крѣпко въ его могучей груди, вмѣщавшей въ себѣ весь міръ, и поцѣловала прямо въ уста, которые повѣдали землѣ волю ея небеснаго творца..
— Я такъ же чиста, какъ и ты, — говорила Зюлема, — обнимая пророка;— не бойся, ты не осквернишься, я создана для тебя, какъ для перваго человѣка создана его жена.
И взялъ тогда Магометъ на руки въ себѣ Зюлему; вмѣстѣ съ нею сѣлъ на верблюдицу и поѣхалъ въ Мекку. Тамъ онъ спряталъ красавицу, подаренную ему Аллахомъ, въ темной пещерѣ отъ глазъ жены своей, которая бы извела ее со свѣта. Никого такъ не любилъ пророкъ на землѣ, какъ эту чудную жемчужину Краснаго моря. Каждую ночь онъ уходилъ въ своей Зюлемѣ. Онъ спалъ на ея душистыхъ колѣняхъ; она расчесывала волосы посланника божія, умащала ихъ благовоніями Аравіи, обсыпала цвѣтами горъ и цѣлыя ночи усыпляла дивными пѣснями посланника божія. И когда Аллахъ ваялъ пророка въ себѣ, онъ взялъ съ нимъ и Зюлему, чтобы она царила и на небѣ, какъ на землѣ. Та Зюлема смотритъ и теперь на землю съ своей небесной выси, изъ той блестящей звѣздочки… Теперь ты знаешь, эффенди, что такое Зюлема…
Я опять невольно взглянулъ на ту серебрянную звѣздочку, на которую указалъ Абдъ-Алла. Арабская Зюлема — наша Венера (инымъ именемъ, кромѣ имени красавицы трудно обозвать эту блестящую планету), была такъ же дивно хороша среди своихъ небесныхъ подругъ, какъ выдавалась и богиня среди земныхъ красавицъ. Какъ грекъ перенесъ богиню красоты на небо, такъ и арабъ, сынъ пустыни, помѣстилъ свою миѳическую красавицу въ самое прекрасное свѣтило лучезарнаго неба.
— Много тамъ среди небесъ въ звѣздахъ, — продолжалъ старый шейхъ, — размѣстилъ Аллахъ смертныхъ среди безсмертныхъ духовъ. Изъ звѣздъ смотрятъ они на землю, потому что имъ нравится земля, съ которой они взяты; то мерцаніе — ихъ слезы по прекрасной землѣ; то движеніе по голубому небу — ихъ стараніе опять найти дорогу на землю… ты не знаешь, эффенди, какъ многомилостивъ Аллахъ. Не въ одномъ человѣкѣ ты познаешь его твореніе; нѣтъ — посмотри вокругъ. Не только въ человѣкѣ, но и въ каждой песчинкѣ, въ каждой щепоточкѣ воздуха видѣнъ Аллахъ; онъ далъ душу и человѣку, и ввѣрю, и птицѣ; онъ далъ ее и жуку, и мотыльку, и пестрой мухѣ, чтобы они славили Творца; но души тѣ не такія какъ у насъ. Подобно пару, онѣ созданы изъ ничего, и въ ничто обращаются; для нихъ нѣтъ другой жизни, потому что они и не созданы для нея. Если бы ты былъ, эффенди, въ моей родинѣ за Ниломъ и пирамидами въ Ливійской пустынѣ, ты увидалъ бы какъ премудрый Аллахъ изъ песку сотворилъ золото, которое и спряталъ въ пескѣ; какъ онъ населилъ и пустыню животными, чтобы они славили его…
Рѣчь Абдъ-Аллы перебилъ стонъ нашего больного. Я бросился въ ту сторону; старый шейхъ тоже. Когда мы были передъ несчастнымъ, онъ снова замолкъ и погрузился въ то положеніе, которое граничитъ между жизнью и смертью.
— Всѣ мы гости на землѣ,— заговорилъ снова Абдъ-Алла, надъ умирающимъ, — дни всѣхъ насъ сочтены въ книгѣ, которую отмѣчаетъ ангелъ смерти. Тамъ, на небѣ наше вѣчное жилище; тамъ всѣ мы встрѣтимся опять. Тамъ увидимъ мы и тебя, Гафизъ…
При произнесеніи этого имени всѣ мы невольно взглянули на небольшой, едва замѣтный, холмъ, видавшійся не вдалекѣ отъ насъ, облитый луннымъ сіяніемъ. Рашидъ, одинъ изъ самыхъ суевѣрныхъ арабовъ, какихъ я только встрѣчалъ, вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, какъ бы увидавъ тѣнь покойнаго въ серебристой дымкѣ, окутывавшей зіяющее ущелье и изъѣденныя вершины скалъ.
Долго еще мы бесѣдовали потомъ у дымящагося костра, и много разсказывалъ интереснаго старый шейхъ, но вдругъ онъ, говорившій почти безъ умолку, началъ постепенно умолкать.
— Массекбилькеръ (спокойной, благополучной ночи), эффенди, быстро проговорилъ онъ, поднимаясь и дѣлая мнѣ саламъ.
— Смотри, эффенди, на звѣзды!.. Онѣ тебѣ скажутъ много хорошаго. Мнѣ тебѣ всего не разсказать. Онѣ вѣдь живыя; Анахъ населилъ ихъ…
Сказавъ это, старикъ пошелъ въ свой шатеръ. Букчіевъ тоже распрощался и ушелъ. Я остался одинъ, и отойдя отъ своего каравана на нѣсколько саженей, разостлалъ свой плащъ, легъ на него, и какъ-то безсознательно уставилъ глаза на верхъ, гдѣ сіяла луна, откуда смотрѣли блестящія созвѣздія, и небесная Газель, и небесный Верблюдъ, и арабскій охотникъ, и душа Факира, и Зюлема, и другія звѣзды, названныя мнѣ арабами пустыни, по преданію отъ ихъ поклонниковъ — сабеистовъ или халдеевъ, — отцевъ небесной науки, — тоже сыновъ пустыни и безграничныхъ степей.
А на горизонтѣ уже выходили новыя яркія созвѣздія; поясъ Оріона показался надъ черною зубчатою линіею горъ, и Сиріусъ заблисталъ великолѣпно даже черезъ дымку луннаго сіянія. «Яхъ-тейли, яхъ-тейли»! о, ночь, божественная, чудная ночь! хотѣлось мнѣ сказать не разъ словами арабской пѣвучей, звонкой пѣсни. Ради ночи одной, я снова готовъ уйти въ пустыню, чтобы увидать опять этотъ безграничный просторъ, гдѣ все говоритъ о свободѣ, о безпредѣльномъ пространствѣ и о вѣчности, гдѣ, даже измученная житейскими треволненіями, душа утопаетъ въ нирванѣ и, погружаясь въ сладкое небытіе, забываетъ о мірѣ и его страданіяхъ, и его безконечной суетѣ.
Потухли востры… Мрачный Рашидъ опять отбывалъ первую очередь съ тѣмъ паломникомъ, котораго Букчіевъ назвалъ русскимъ татариномъ. Какъ тѣни, оба караульные двигались по уснувшему лагерю, не выхода изъ круга «кораблей пустыни», замыкавшаго наше становище. Не хотѣлось вовсе спать, потому что ночь — это лучшее время въ пустынѣ, лучшее, что можетъ дать эта мертвая часть природы, — песчаное море; но усталость взяла свое. Я закутался въ свой плащъ, и прилегъ въ небольшой ямкѣ, вырытой въ пескѣ, положивъ подъ голову свою охотничью сумку. Ничего мнѣ не мерещилось въ эту ночь; даже грозные призраки холеры не являлись передъ усталымъ воображеніемъ. Сегодня была «счастливая» ночь, а не ночь афритовъ, а потому, вѣрно, и не хотѣлось думать о смерти; сознаніе жизни и движеніе, напротивъ, чувствовалось и осязалось во всемъ, и въ каждомъ біеніи сердца, и въ каждомъ дыханіи свободно поднимавшейся груди, и въ каждомъ словѣ, невольно вырывающемся на волю, и въ каждой мысли, роившейся въ головѣ. «Яхъ-тейли, яхъ-тейли»! только и думалось мнѣ, пока я не забылъ обо всемъ, не погрузился въ нирвану, въ то успокоеніе, которое не знаетъ ни сновъ, ни грезъ, ни видѣній. Длинная тѣнь Рашида, какъ ангелъ сна, промелькнула въ моихъ глазахъ, когда они открылись, чтобы закрыться на всю ночь…
Часа за полтора до восхода солнца раздирающій вопль верблюдовъ разбудилъ меня. Караванъ паломниковъ поднимался со становища, чтобы идти далѣе. Магометане уже совершали свой утренній намазъ и омовеніе, и приступили къ съемкѣ съ лагеря… Едва завидѣли несчастныя животныя, что ихъ хозяева принялись снимать шатры и хвататься за тюки, какъ догадались, что опять на ихъ, истертые до крови, спины и горбы взвалится все это вмѣстѣ съ ихъ сѣдоками; отчаянный, какъ бы умоляющій о помощи ревъ исторгся изъ ихъ многострадальной груди. Развязали верблюдамъ спутанныя ноги, дали имъ по горсточки дурры или ячменя, сводили ихъ напиться еще разъ въ ручейку, чтобы они наполнили свои бездонные желудки водою на нѣсколько дней, потому что теперь предстоялъ переходъ черезъ безводную пустыню, и приступили къ нагрузкѣ.
Хотя и много разъ верблюды испытали этотъ процессъ, но все-таки до сихъ поръ не могли привыкнуть къ нему и старались увернуться всячески отъ предстоящей имъ непріятности. Нѣкоторыя животныя пытались даже отбѣжать отъ каравана, не говоря уже о томъ, что лечь упрямились совершенно. Но хаджи — народъ бывалый, и управлять «кораблями пустыни» они умѣють еще лучше, чѣмъ моряки своимъ судномъ. Два, три непереводимая междометія, не передаваемыя европейскимъ горломъ, и потягиваніе за уздечку принуждаютъ упрямца согнуть колѣни и лечь на землю. А не слушается «корабль пустыни», реветъ, плюется, лягается, кусается, что случилось съ двумя упрямцами изъ каравана хаджей, то стоитъ только потянуть изо всей силы уздечку или, еще лучше, за продѣтый черезъ ноздри ремень — и строптивый звѣрь успокаивается. Помогаетъ еще упираніе ногою въ колѣно животнаго, что заставляетъ его согнуть ноги. Когда верблюдъ легъ на землю — главное уже сдѣлано. На горбину животнаго накладывается особенная упряжь, различная для верхового и вьючного верблюдовъ. На горбѣ послѣдняго укрѣпляется рауіэ — деревянный переплетъ, на который накидываются оба вьюка, удерживаемые въ равновѣсіи только собственною тяжестью, которая одинакова для того и другого, по возможности. Также нагружаются и верблюды-водоносы; такихъ въ караванѣ хаджей было около пяти. Верховой же хеджинъ снаряжается иначе; на спину ему набрасываютъ серджъ — нѣчто въ родѣ сѣдла, укрѣпленнаго подпругою, проходящею черезъ шею и животъ, и неудобное сидѣнье, покрытое или кускомъ войлока или овчины — фарра, которая часто очень ярко окрашивается.
Черезъ полчаса весь огромный караванъ снарядился. Несчастныхъ больныхъ, скорѣе умирающихъ, тоже подвѣсили какимъ-то особеннымъ образомъ на плащахъ сбоку верблюжьяго горба, что вышло впрочемъ довольно удачно, такъ что я даже удивлялся искусству арабовъ въ этомъ отношеніи, зная по опыту военнаго времени, какъ трудно транспортировать раненыхъ или больныхъ.
Несчастные все еще не выходили изъ сопорознаго состоянія; они просыпались гораздо рѣже, грозя скоро заснуть на вѣки. Судороги въ икрахъ очень часто сводили ихъ ноги, а рѣзь въ животѣ заставляла ихъ даже въ безсознательномъ положеніи схватывать руками нестерпимо болѣвшія мѣста. Лица этихъ страдальцевъ изображали всѣ тѣ муки, какія только можетъ вынести человѣкъ въ предсмертной агоніи.
Нашъ небольшой караванъ собирался тоже, но собирался гораздо скорѣе, такъ какъ Юза и Ахмедъ изловчились быстро нагружать нашихъ верблюдовъ, несмотря на то, что грузъ нашъ былъ очень сложенъ.
Много совѣтовъ далъ я черезъ Букчіева Абдъ-Аллѣ и прочимъ хаджамъ относительно обращенія съ больными и въ особенности на счетъ извѣстной осторожности въ употребленіи одеждъ умирающихъ и больныхъ; но слова мои, вѣроятно, падали на камень, потому что, какъ говорилъ Букчіевъ, платье погибающихъ смѣло одѣвается ихъ сотоварищами.