Рассуждая о роли элементов и их движении, Тертуллиан объясняет, почему люди обожествляли Солнце и Луну, молнии, град и так далее, резюмируя: «Ибо по праву признают богами тех, которых следует чтить при счастливых обстоятельствах и страшиться при несчастных, поскольку они управляют помощью и вредом»[41]. Таким образом, он приходит к выводу, что люди обожествляли явления природы по двум причинам: в знак благодарности и из страха.
Разоблачив умозаключения философов, Тертуллиан переходит к поэтам. Именно поэты в своих произведениях присваивали богам те или иные качества, очеловечивая их. Но стоит ли требовать от поэтов достоверности? Ответ Тертуллиана: нет. По его мнению, поэты приписывали божественные качества людям, которые давно умерли: «Поэты действительно лгут, но не в том, что ваши боги, когда были людьми, делали то, о чем они рассказали, и не в том, что приписали божеству мерзости, тогда как вам кажется более вероятным, что боги были не такими, как они представляют их, но в том, что вообще представляют их богами»[42].
Наконец, Тертуллиан опровергает и истинность так называемых народных богов – божеств того или иного народа. Отмечая на примере различных народов (в первую очередь, египтян) тенденции к обожествлению всего, вплоть до домашних животных и крокодилов, философ констатирует, что происходит это не из знания истины, а по произволу. Потому и этих богов нельзя считать настоящими.
Не оставил Тертуллиан без внимания и собственно римских богов, которых Варрон делил на «известных, неизвестных и отобранных». Говоря о «нелепости» подобного разделения («Какая нелепость!»), Тертуллиан обличает аморальность римлян, обожествивших «публичную женщину» Ларентину, выкормившую Ромула («волчицу»). Подробно анализируя родословную римских богов от Юпитера, Тертуллиан указывает на болезненное место римских религиозных представлений, связанных с ролью богов как защитников земель и городов. Но царства разрушаются и завоевываются, а значит, боги не в силах их защитить. Тертуллиан пророчески итожит, словно предупреждая римлян: «Так что судьба времен владеет царствами. Ищите Того, Кто установил порядок времен. Он же распределяет царства, и теперь сосредоточил в руках римлян высшую власть, словно деньги, взысканные со многих должников и сложенные в один сундук»[43].
Вслед за Тертуллианом спустя 300 лет в полемику с Варроном вступает и Блаженный Августин в своей работе «О граде Божьем». Рассуждая о логике Варрона, Августин отмечает, что «о человеческих вещах он написал вначале, а о божественных потом потому, что вначале появились государства, а затем уже ими были установлены божественные вещи»[44]. Однако государства, по мнению Августина, появились позже вещей божественных. Таким образом, «Варрон хотел предпочесть не человеческие вещи вещам божественным, а вещи истинные вещам ложным»[45]. Августин задается вопросом: если когда Варрон писал о «вещах человеческих», он основывался на исторических рассказах о них, то на чем он основывался, когда писал о вещах божественных? Ответ он находит в заблуждении Варрона.
Следуя в своих рассуждениях по стопам Тертуллиана (упоминая и Юпитера, и «блудницу Ларентину»), Августин последовательно критикует три типа теологии, предложенные Варроном, которые сам Августин именует баснословной (творения поэтов), естественной (размышления философов) и гражданской (народные боги). Отец Церкви замечает, как и Тертуллиан, что многие из богов Варрона – это обожествленные люди, которые были обожествлены с подачи Дьявола: «Все эти боги – или люди, за свою жизнь или смерть удостоенные культов и празднеств по подстрекательству и настоянию демонов, или же, по крайней мере, нечистого духа, при всяком удобном случае подкрадывающиеся к человеку, чтобы склонить его ум к заблуждению»[46].
Таким образом, языческое религиозное сознание по Августину – порождение «демонов» или «нечистого духа», «заблуждение». Это уже чисто теологическая трактовка вопроса, не подразумевающая философской рефлексии, поиска естественных причин. Мир патристики четко разделяется на божественное и дьявольское.
Ранее, на рубеже III–IV вв., Лактанций изложил свои взгляды на сущность язычества. В «Божественных установлениях» он отверг истинность размышлений философов прошлого («Итак, отбросив авторитеты той земной философии, ничего правдивого не сообщившие…»[47]), диалектично заметив при этом, что «никакую религию нельзя принять без философии и никакая философия не может быть понята без религии»[48].
Лактанций, как и другие отцы церкви, основывает свою критику язычества на произведениях античных поэтов, которые сами показывали богов в таком свете, что вопрос об их божественности отпадает сам собой. Если Геркулес, «охваченный бешенством и безумием, убил жену свою вместе с детьми», можно ли считать его богом? Если Аполлон, «полюбив прекрасного мальчика, обесчестил его, а во время игры с ним убил», можно ли считать его богом? И так далее. Согласно Лактанцию, античная поэзия сама, не подозревая того, показывает всю ложность языческих религиозных представлений. Но поэты не только невольно обличали религию, но и сами творили ее: «Ведь те поэты рассказывали о людях, но чтобы прославить тех, память чью они славили, говорили о них, что те являются богами»[49].
Лактанций, опираясь на Цицерона, приходит к выводу, что языческие боги – результат деятельности самих людей, их же и сотворивших. Он пишет: «Так постепенно появились религии, когда те первые [люди], которые тех [правителей] признали [за богов], приучили к тому своих детей и внуков, затем [это перешло] и к другим поколениям»[50].
Таким образом, согласно Лактанцию в основе «религиозного» сознания язычников лежит заблуждение, вызванное передаваемыми из поколения в поколение ложными представлениями. Языческие боги – это обожествленные правители древности, в обожествление которых решающий вклад внесли поэты, которые «слагая для наслаждения поэмы, подняли тех людей на небо»[51].
Важно отметить, что Лактанций одним из первых ранних христианских мыслителей заявил о четком разделении философии и религии, что в дальнейшем получит свое развитие в схоластике: «Итак, поскольку философия не содержит религию, то есть высшего благочестия, она не является истинной мудростью»[52].
Другой представитель патристики Афанасий Великий писал, что изначально человек был создан Богом безгрешным, а помыслы его были устремлены к истинному Богу. «Но люди, вознерадев о совершеннейшем и поленившись постигнуть Его, охотнее взыскали того, что ближе к ним; ближе же к ним были тело и телесныя чувства. Посему уклонили они ум свой от мысленнаго, начали же разсматривать самих себя»[53]. В результате же душа человека, «исполнившись всяких плотских вожделений и смущаемая уважением к чувственному, наконец, того Бога, Котораго предала забвению в уме, воображает в телесном и чувственном, имя Божие присвоив видимому и то одно прославляя, что ей кажется угодным и на что взирает она с приятностию»[54].
Указывая в качестве истинного источника «религиозного» сознания изначальное знание людей о едином Боге, Афанасий Великий предполагает, что природа языческого религиозного сознания кроется в увлечении людьми телесным и чувственным, переориентацией с истинно божественного на видимое. Как результат стало обожествление сначала неба, солнца, луны и звезд, затем эфира, воздуха и того, что в воздухе, позже – тепла, холода, сухости и влажности. «И как совершенно упадшие, влачатся по земле, подобно земляным улиткам, так злочестивейшие из людей, пав и унизившись в представлении о Боге, в число богов включили, наконец, людей и изображения людей, как еще живых, так уже и умерших»[55].
Свои мысли по вопросу происхождения языческих верований и зарождения языческого религиозного сознания высказывали и другие видные представители патристики. Так, во второй половине II века Афинагор Афинянин писал, что языческие боги – это обожествленные цари. Афинагор выдвинул «поэтическую» версию: «Итак, я утверждаю, что Орфей, Гомер и Гесиод дали и имена и генеалогию тем, кого называют они богами».[56] Одним из первых же он высказал мысль и о том, что корнем языческого религиозного сознания является его демоническая природа. Демоны заставляли одних людей обожествлять других: «Демоны, о которых мы говорили, привлекают язычников к идолам; ибо они привязаны к крови жертв и ею услаждаются; а боги, которые нравятся толпе и коих имена даны статуям, были люди, как можно видеть из их истории»[57].
Следующая стадия развития религиозной философии, схоластика, также уделяла внимание проблеме религиозного сознания, но на качественно ином уровне. Перед схоластикой уже не стояла задача выяснения природы языческого «религиозного» сознания, так как патристика в полной мере раскрыла данный вопрос. Что же касается христианского религиозного сознания, то с точки зрения схоластики оно носит тотальный характер, то есть подменяет собой сознание как таковое. Схоластика окончательно провозглашает примат веры над разумом. Если до этого вера рассматривалась лишь как предварительная ступень знания, то теперь вера – это и есть знание.
Следующая стадия развития религиозной философии, схоластика, также уделяла внимание проблеме религиозного сознания, но на качественно ином уровне. Перед схоластикой уже не стояла задача выяснения природы языческого «религиозного» сознания, так как патристика в полной мере раскрыла данный вопрос. Что же касается христианского религиозного сознания, то с точки зрения схоластики оно носит тотальный характер, то есть подменяет собой сознание как таковое. Схоластика окончательно провозглашает примат веры над разумом. Если до этого вера рассматривалась лишь как предварительная ступень знания, то теперь вера – это и есть знание.
Ансельм Кентерберийский, представитель ранней схоластики, четко и недвусмысленно сформулировал позицию, которая стала своего рода основой для всей средневековой философской мысли: верую, чтобы понимать. Вера становится основой рационального знания: «Но, конечно, чем бы ни был Ты, Ты существуешь не иначе как сам по себе (per te ipsum). Значит, Ты и есть эта жизнь, которою Ты живешь, и премудрость, которой Ты все-ведаешь, и благость, которой Ты благ и для добрых, и для злых, и так же всё подобное»[58].
Человек превращается в «человечишку», и жребий его «жалкий». Вопрос о природе веры, об истоках религиозного сознания теряет смысл: религиозное сознание становится естественным и единственно возможным. Человек верит, так как создан Богом, который явил себя через Священное Писание, Откровение. Таким образом, схоластика сняла вопрос о причинах возникновения религиозного сознания, подменив его проблемой познания Бога.
Свой значительный вклад в рассмотрение проблемы зарождения и сути религиозного сознания внесла эпоха Возрождения. Именно в этот период начало складываться (а скорее, возрождаться) представление о его земной, а не божественной природе, что во многом было связано с десакрализацией, детеологизацией значительных слоев духовной культуры, а также с критическим отношением ряда влиятельных мыслителей к официальной католической идеологии [59].
Антропоцентризм гуманистической философии означал не только перенесение внимания с проблем онтологических на этические, но и перестройку всей картины мира, новое понимание центральной для средневековой и ренессансной философской мысли проблемы соотношения божественного и природного начал, отражавшей специфическое для этих эпох осмысление основного вопроса философии[60].
Возвращение философов этого периода к наследию античной эпохи, безусловно, серьезно повлияло на рассмотрение проблемы религиозного сознания. Несмотря на то что разработка проблемы шла в русле теологии, тем не менее именно философы эпохи Возрождения вернули к жизни идею о разделении теологии и философии. Если философия должна заниматься осмыслением религиозного сознания, то теология – доказательством его истинности.
Находясь в рамках представлений о божественном творении мироздания, мыслители Возрождения отошли от догматического понимания бытия, вновь сделав человека центральной фигурой, субъектом, а не объектом религиозного мировоззрения.
Обращение к античному наследию породило целый ряд оригинальных онтологических концепций, которые, так или иначе, заложили основу будущей научной европейской парадигмы. При этом античное наследие не использовалось для подтверждения христианских догматов, но, напротив, становилось базой для критического осмысления христианства, религии в целом. В первую очередь, это выразилось в возвращении пантеистических идей, которые изначально рассматривались в контексте христианства, но в последующем вышли за его рамки, став основой для зарождения новой философии, отказывающейся выступать в роли «служанки богословия».
В XV веке кардинал Николай Кузанский обратил свой взгляд к идеям пантеизма, начав, по сути, процесс возвращения к идеям античности в их изначальном виде. Природа человека рассматривается Кузанским в качестве наивысшего творения Бога. По его словам, она «заключает в себе умственную и чувственную природу и стягивает в себе всю Вселенную: она есть микрокосм, малый мир, как называли ее с полным основанием древние»[61].
Аристотелик Пьетро Помпонацци в 1516 году издал работу под названием трактат «О бессмертии души», в которой высказал идею о двойственной природе человека – материальной и идеальной. При этом, согласно П. Помпонацци, идеальное в человеке подчинено материальному, является его производным. Признавая Бога как источник бытия, он отрицал бессмертие души, но не полностью: «…душа истинна и по своей природе бессмертна и лишь в некотором отношении смертна»[62]. Частичную смертность души философ объяснял смертностью человеческого тела, но в своей мысли он не выходил за рамки религиозного сознания, замечая, что душа «создана только Богом», и это «следует из того, что, не будучи порожденной, она сотворена»[63].
Заметную роль в утверждении научного подхода к рассмотрению природы религиозного сознания сыграл французский политический деятель и мыслитель Жан Воден, выдвинувший во второй половине XVI века материалистическое учение о том, что верования, нравы и социальный строй каждого народа обусловлены природой и климатом его страны[64].
Серьезное влияние на дальнейшее развитие как философской, так и научной мысли оказали идеи Дж. Бруно, попытавшегося с научных позиций критиковать религиозные представления своего времени. Процесс формирования религиозного сознания Бруно описывал следующим образом: «Некогда у египтян были разные басни, служившие для того, чтобы ум лучше воспринимал некоторые тайны, чтобы недоступное непосредственным чувствам лучше воспринималось с помощью знака или образа. Но затем… для народов была выдумана нелепая сказка, появилось варварство и начался преступный век, для которого знание считалось опасным, предметом благочестия стало нечестивое и жестокое, а религии вменялось в обязанность держать мир в состоянии раскола и ставить насилие выше права. Так место истины и справедливости заняла глупая басня, которая извратила разум и испортила жизнь» [65].
Если XVI век лишь обозначил начало отхода европейского сознания от теоцентрической парадигмы, то XVII век породил еще более мощную волну против Церкви, которая выразилась в работах философов-материалистов и близких к ним мыслителей. Р. Декарт, П. Гассенди, Б. Спиноза, Ф. Бэкон, П. Бейль, Т. Гоббс, Д. Локк выступили с критикой господствующего религиозного сознания, ведущего свою историю со Средних веков, предложив различные трактовки сущности религиозных учений и, в первую очередь, христианства.
Создателем первой философской концепции религии по праву считается Бенедикт Спиноза. Не отрицая Бога («Если человек имеет идею Бога, то Бог должен существовать формальным образом»[66]), Б. Спиноза тем не менее показал, что знание о нем субъективно. Так, в «Богословско-политическом трактате» он тщательно анализирует «общение» пророков с Богом и приходит к выводу, что Писание написано людьми и для людей сообразно их представлениям на том или ином этапе развития с целью их послушания. Спиноза призывает развести суеверия, основанные на страхе и истинную веру: «…народ (преданный суеверию и любящий остатки старины больше самой вечности) лучше почитает книги Писания, нежели само Слово Божие»[67].
Таким образом, мы можем говорить о том, что пантеист Спиноза выделял истинное и ложное религиозное сознание. Первое основано на понимании Бога как первопричины всего, Бога как Природы, второе – на суевериях и страхах. Спиноза полагает, что сутью истинного религиозного сознания является добродетель и любовь к ближнему, в то время как ложное религиозное сознание ориентировано на внешнюю сторону, культовые действия. Спиноза отмечает: «Именно: если дела добры, то хотя бы человек в догматах и не соглашался с другими верующими, однако он есть верующий; и, наоборот, если дела дурны, то хотя бы человек на словах и соглашался, однако он есть неверующий»[68].
Пантеизм Б. Спинозы хотя и выходил за рамки традиционного религиозного сознания своего времени, тем не менее в полной мере отражал предыдущий опыт осмысления проблемы, в первую очередь заложенный в эпоху Античности. Намного дальше пошли материалисты атеистического направления, которые впервые попытались отказаться от идеи Бога.
Т. Гоббс в 12-й главе «Левиафана» под названием «О религии» дает развернутую материалистическую трактовку происхождения религии и формирования религиозного сознания человека. С первых строк он заявляет, что нет религии вне человека. Согласно Т. Гоббсу, естественная причина религии – беспокойство о будущем. Приводя аллегорию с прикованным к скале Прометеем, философ пишет, что «человек, слишком далеко заглядывающий вперед, в своей заботе о будущем терзается все