На другой день, когда Джаспер Гвин смотрел на нее, ее глаза наполнились слезами, но всего на миг: мелькнувшая мысль, ускользнувшее воспоминание.
Если бы Джасперу Гвину велели сказать, когда он начал думать, что решение достижимо, он бы, наверное, упомянул день, когда Ребекка в какой-то момент надела рубашку, и уже было никакие вернуться к тому, что она для себя решила, но только двигаться вперед, за пределы решимости. Рубашку она чуть накинула, спереди не застегнула — теребила манжеты. И тогда произошла в ней какая-то подвижка, слом, который можно было бы определить как поперечный, и Джаспер Гвин прочувствовал, в первый раз, каким образом Ребекка позволяет ему смутно угадывать черты ее будущего портрета.
Той ночью он много часов бродил по улицам, не ощущая усталости. Заметил, что некоторые прачечные не закрываются вообще, и с определенным удовлетворением зафиксировал в памяти этот факт.
30
Он уже не видел ее толстой или красивой: все, что он о ней думал, все, что обнаружил в ней до того, как вошел в эту мастерскую, рассеялось совершенно или и не существовало никогда. Также ему казалось, будто время не движется тут, внутри, но скорее развертывается единственный миг, всегда тождественный самому себе. Он уже распознавал, порою, отдельные пассажи из записи Дэвида Барбера, и то, как они размеренно следовали один за другим, всегда одинаковые, придавало любому движению неизменность поэтической формы, рядом с которой полный событий внешний мир терял свое очарование. То, что все рисовалось, обретало очертания при единственном, неподвижном свете в детской тональности, доставляло бесконечное наслаждение. Запахи мастерской, пыль, оседавшая на предметы, грязь, с которой никто не боролся, — все наводило на мысль, будто какой-то зверь спит глубоким сном, дышит ровно, медленно, невидимый для большинства. Дама в непромокаемой косынке хотела знать, и Джасперу Гвину удалось объяснить ей, что есть во всем этом некий гипнотизм, как в наркотиках. Ну, я бы не стала перегибать палку, сказала пожилая дама. И напомнила ему, что это всего лишь его работа, работа переписчика. Думали бы вы лучше о том, как сотворить что-то добротное, добавила она, не то живо отправитесь у меня на встречу с юношеством.
— Сколько остается дней? — спросил Джаспер Гвин.
— Дней двадцать, кажется.
— Время есть.
— Вы что-то уже написали?
— Наброски. Ничего такого, что имело бы смысл читать.
— Я бы на вашем месте не была такой спокойной.
— Я не говорил, что спокоен. Я только сказал, что время есть. Я собирался впасть в панику через несколько дней.
— Вы, молодые, вечно все откладываете на потом.
31
Он часто приходил с опозданием, когда Ребекка уже была в мастерской. Иногда опаздывал на десять минут, а иногда даже на час. Он это делал нарочно. Ему нравилось находить Ребекку уже ускользнувшей от себя в звуковой поток Дэвида Барбера и в этот свет, в то время как он все еще влачил на себе всю суровость, все ритмы внешнего мира. Входя, он старался не шуметь и на пороге останавливался, высматривал ее, словно птицу в огромном вольере: тот образ, который первым находил взгляд, ярче всего запечатлевался в памяти. Она со временем привыкла и не двигалась, когда открывалась дверь, а просто была в своем бытии. Много дней назад они уже отказались от бесполезного ритуала приветствий и прощаний при встрече и расставании.
Однажды он вошел, а Ребекка спала. Вытянувшись на кровати, чуть повернувшись на бок. Дышала ровно, медленно. Джаспер Гвин бесшумно пододвинул кресло к изножью кровати. Уселся и долго смотрел. Как никогда раньше, вблизи разглядывал детали, складки тела, оттенки белизны, всякие мелочи. Он не старался закрепить их в памяти, они бы не пригодились для портрета, но, глядя вот так на Ребекку, обретал некую тайную близость, которая помогала ему, продвигала далеко вперед. Время шло себе и шло, а он не торопил мысли, которые, он чувствовал, приближались, поодиночке, беспорядочно, как люди с далекого предела. В какой-то момент Ребекка открыла глаза и увидела его. Инстинктивно сомкнула ноги. Но потом медленно развела их, вернулась в ту позу, какую нарушила, — несколько мгновений пристально всматривалась в него, а потом снова закрыла глаза.
Джаспер Гвин в тот день так и не двинулся с кресла и настолько сблизился с Ребеккой, что самым естественным образом последовал за ней до конца — сквозь дрему, полную видений, проскользнул в сон, не противясь ему, откинувшись на спинку кресла. Последним, что он слышал, был голос дамы в непромокаемой косынке. Хорошо мы работаем, говорила она.
Зато Ребекке, когда она открыла глаза, это показалось нормальным, в порядке вещей. Уснувший писатель. Какая необычная нежность. Бесшумно слезла с постели. Было уже больше восьми. Перед тем как одеться, она подошла к Джасперу Гвину и вгляделась в него, подумала: этот мужчина. Обошла вокруг, увидела свесившуюся с подлокотника руку, реющую в пустоте, приблизилась, почти потерлась о нее бедрами, на миг застыла — этот мужчина, его пальцы, мое лоно, подумала. Оделась, стараясь не шуметь. Ушла, оставив его спящим.
Первые ее шаги по улице были, как в любой из этих вечеров, нетвердыми, будто у новорожденного зверька.
32
Пришла домой, а там был молодой человек.
— Привет, Ребекка.
— Просила же предупреждать, перед тем как явишься.
И все-таки поцеловала его, даже не сняв пальто.
Потом, уже ночью, Ребекка сказала, что у нее новая работа. Я позирую для художника, сказала.
— Ты?
— Да, я.
Он рассмеялся.
— Обнаженной, — добавила она.
— Да ну.
— Работа неплохая. Каждый день, по четыре часа.
— Что за хрень, кто тебя в это втянул?
— Деньги. Мне дают пять тысяч фунтов. Надо же как-то платить за этот дом. Может быть, ты озаботишься?
Молодой человек был фотографом, но не сказать чтобы окружающие сильно в это верили. Так что все лежало на Ребекке: квартирная плата, коммунальные услуги, еда в холодильнике. Он то пропадал, то появлялся. Вещи оставлял. Ребекка давно привыкла описывать создавшуюся ситуацию в простых, энергичных выражениях. Я влюбилась в кусок дерьма, говорила она.
Пару месяцев назад он ей сказал, что один его друг хочет ее сфотографировать. Договорились встретиться вечером, в доме у друга. Много выпили, и в конце концов Ребекка обнаружила, что лежит голая на кровати, а друг щелкает фотоаппаратом. Ей было все равно. В какой-то момент ее возлюбленный, этот самый кусок дерьма, разделся и лег рядом. Они стали заниматься любовью. Друг все щелкал. Потом несколько дней Ребекка не желала видеть этот кусок дерьма, в который влюбилась. Но разлюбить так и не смогла.
Она к тому же знала, что самим своим телом обречена на абсурдные связи. Ни один мужчина не вздумает пожелать такое тело. Но опыт показал Ребекке, что на самом-то деле желают многие, часто оттого, что чем-то втайне уязвлены и не хотят в этом признаваться. Мужчины нередко испытывают страх перед женским телом, сами о том не догадываясь. Иногда, чтобы возбудиться, им необходимо презирать, и, овладевая таким телом, как у Ребекки, они получают удовольствие. Почти всегда перед нею реяло в воздухе некое осязаемое предчувствие извращения, будто бы избравший эту аномальную красоту непременно должен отойти от самых простых и прямых путей, в каких проявляет себя желание. И вот к двадцати семи годам Ребекка уже накопила множество никудышных воспоминаний, среди которых с трудом могла отыскать одну-другую минуту простой и чистой нежности. Ей было все равно. Что тут поделаешь.
Поэтому она оставалась с этим куском дерьма, в который влюбилась. Поэтому ее не ошеломило предложение Джаспера Гвина. Вещей именно такого сорта она научилась ожидать от жизни.
33
Утром, когда этот кусок дерьма еще спал в постели, она ушла, даже не приняв душ. Ночь секса осталась на ней, и ей хотелось сохранить ее, унести с собой, всю целиком. Сегодня примите меня такой, дорогой Джаспер Гвин, посмотрим, как вам это понравится.
По утрам, на четыре часа, она по-прежнему выходила на работу к Тому. Она преклонялась перед этим человеком. Три года назад он попал в автомобильную аварию и с тех пор передвигался в инвалидном кресле; тогда же и построил себе огромный офис, целую страну, над которой был Господом Всемогущим. Окружил себя сотрудниками всякого рода: и престарелыми, и совершенно помешанными. Сам все время висел на телефоне. Платил мало и редко — но это детали. В нем было столько энергии, вокруг него так кипела жизнь, что все его обожали, так или иначе. Если ты вдруг возьмешь и помрешь ненароком, такой человек это воспримет как личное оскорбление.
О работе над портретом он не говорил ни слова. Только однажды, когда Ребекка уже несколько дней ходила вечерами к Джасперу Гвину, подъехал на своем кресле и, припарковавшись к ее столу, сказал:
— Если буду выспрашивать, пошли меня в задницу.
— Хорошо.
— Как себя ведет старина Джаспер?
— Идите в задницу.
— Отлично.
Так что в час она поднималась, собирала вещи и подходила попрощаться с Томом. Оба знали, куда она идет, но делали вид, что так и надо. Том иногда бросал на Ребекку взгляд, отмечая, как она одета. Может, надеялся сделать из этого какой-то вывод, кто его знает.
В мастерскую Джаспера Гвина она ехала на метро, но всегда выходила на остановку раньше, чтобы часть пути проделать пешком. Шла по улице и вертела в руке ключ. Так она начинала работать. Еще она продумывала, в каком порядке станет снимать одежду. Странно, однако, каждый божий день находясь рядом с этим человеком, она в конце концов постигла некую выверенность жеста — ей никогда не приходило в голову, что это необходимо. Он заставлял верить, что нет ничего безразличного и что кто-то где-то пребывает и фиксирует каждое наше действие — того гляди, в один прекрасный день призовет к ответу.
Она поворачивала ключ в замочной скважине и входила.
Не сразу отмечала для себя, на месте ли он. Уже давно поняла, что это неважно. И все же, лишь увидев его, обретала уверенность — а спокойствие лишь тогда, когда он начинал на нее смотреть. Трудно было представить себе такое до того, как все началось, но самая дикая нелепица — чтобы этот человек пристально глядел на нее — стала насущной необходимостью, без которой она уже не могла себя помыслить. С удивлением поняла, что осознает свою наготу только в одиночестве или когда он не смотрит. Зато был таким естественным для нее этот пристальный взгляд, что только в его орбите она себя чувствовала одетой — и завершенной, как удачное произведение. С течением дней она вдруг обнаружила, что желает сближения: ее обескураживало то, как он сидит, прислонившись к стене, упорно не желая принять дар, который она преподнесла бы охотно и легко, без малейшей досады. Случалось так, что она подходила ближе, но это было нелегко, следовало избегать поз, хоть сколько-нибудь соблазнительных, — и в конце концов она начинала делать резкие жесты, резкие и неточные. Именно он всегда восстанавливал дистанцию, находил не причиняющее боли расстояние.
В тот день, когда она пришла, неся на себе ночь секса, Джаспер Гвин вовсе не объявился. У Ребекки было время сделать подсчеты — прошло восемнадцать дней с тех пор, как все началось. Она заметила, что и лампочек, подвешенных к потолку, восемнадцать. Как ни безумно это выглядело, но, может быть, Джаспер Гвин придавал какое-то значение данному обстоятельству — наверное, поэтому и не пришел. Ровно в восемь она оделась и очень долго шла домой, будто дожидалась какого-то возмещения.
34
На другой день Джаспер Гвин тоже не пришел. Для Ребекки часы тянулись томительно медленно. Она была уверена, что Джаспер Гвин вот-вот появится, но этого не случилось, и ровно в восемь, когда настала пора одеваться, она это проделала с яростью. Шагая к дому в вечерней мгле, она думала — дурочка, это всего лишь работа, какая тебе разница, но одновременно пыталась припомнить, не прочитывалось ли в нем нечто странное в тот последний раз, когда они виделись. Помнила, как он склонялся над своими листками, больше ничего.
В следующий раз она нарочно опоздала, на несколько минут, но для Джаспера Гвина, Ребекка знала, это было неслыханно. Вошла, а в мастерской пусто. Ребекка разделась, но потом не нашла в себе достаточно цинизма, или простодушия, чтобы ни о чем не думать — все время только и делала, что измеряла ежечасно возраставшую тревогу. Никак не получалось то, к чему она была призвана, — быть самой собой, больше ничего, хотя Ребекка прекрасно помнила, каким простым это показалось ей в первый день, когда Джаспер Гвин не пришел тоже. Очевидно, тогда что-то удалось — что-то вроде паломничества, странствия к святыне. Теперь было никак не вернуться откуда бы то ни было, да и невозможен был никакой путь без него.
Вот дурочка, подумала она.
Может, он заболел. Может, работает дома. Или, вероятно, уже закончил. Или умер.
Но она знала, что это не так, поскольку Джаспер Гвин был человеком правильным, точным даже в ошибках.
Ребекка растянулась на кровати и впервые ощутила, как подступает страх — ведь она совсем одна тут. Попыталась вспомнить, закрыла ли дверь на ключ. Подивилась — неужели и вправду прошло три дня с тех пор, как они виделись в последний раз. Мысленно пробежалась по трем вечерам, заполненным ничем. Стало еще хуже. Расслабься, подумала. Он придет, сказала себе. Закрыла глаза. Принялась ласкать себя, сначала медленно водя руками по телу, потом между ног. Не думала ни о чем конкретном, и вот — полегчало. Повернулась немного на бок, потому что так ей нравилось это делать. Открыла глаза, увидела прямо перед собой входную дверь. Дверь откроется, а я не перестану, подумала. Он не существует, существую я, и вот чем мне сейчас приспичило заняться, милый мой Джаспер Гвин. Мне приспичило ласкать себя. Только войди, войди в эту дверь: поглядим, что тебе напишется. Я буду это делать, пока не кончу, даже если ты будешь смотреть.
В восемь часов она встала, оделась и вернулась домой. Подумала, что остается дней десять, может, немного больше. Не могла понять, мало это или много. Крохотная вечность.
35
На другой день она вошла в комнату, а Джаспер Гвин уже сидел в углу на стуле. Он был похож на музейного смотрителя, который приглядывает за каким-то шедевром современного искусства.
Ребекка невольно оцепенела. Взглянула вопросительно на Джаспера Гвина. Тот всего лишь пристально на нее смотрел. Тогда она, впервые с тех пор, как все началось, заговорила:
— Вы не приходили три дня.
Тут она обнаружила еще одного мужчину. Он стоял в углу, прислонившись к стене.
Двоих мужчин: второй сидел на нижней ступеньке лестницы, которая вела к туалету.
Ребекка повысила голос и сказала, что так они не договаривались, хотя и не уточнила, что имеет в виду. Еще сказала, что вольна все бросить, когда ей будет угодно, и если он думает, что за пять тысяч фунтов может позволить себе любую прихоть, то глубоко ошибается. Потом умолкла и стояла неподвижно, потому что Джаспер Гвин, кажется, вовсе и не собирался отвечать.
— Вот дерьмо, — пробормотала она, уже скорее для себя самой.
Уселась на кровать, одетая, довольно долго не двигалась с места.
Звучала музыка Дэвида Барбера.
Ребекка решила, что не станет бояться.
Это они пусть боятся меня.
Она сняла одежду сухими, отрывистыми жестами и стала ходить по комнате. Держалась подальше от Джаспера Гвина, но проходила мимо двоих других мужчин, совсем близко, что за черт, откуда он их выкопал, подумала. Топтала ногами листки Джаспера Гвина, сначала просто наступала на них, потом стала рвать подошвами, ничего, что кнопки впивались в кожу. Какие-то мяла и раздирала, на выбор, а какие-то щадила. Подумала, что она как прислуга, которая вечером гасит свечи в особняке, иные оставляя гореть, по некоему заведенному в доме правилу. Мысль понравилась, и мало-помалу ярость покинула Ребекку: она занималась своим делом с благодушным старанием, какого ожидают от прислуги. Замедлила шаг, взгляд утратил жесткость. Продолжала гасить листки, но по-другому: кротко и прилежно. Когда ей показалось, что она закончила — что бы там она ни начинала, — Ребекка растянулась на кровати, зарывшись лицом в подушку и закрыв глаза. Ярости больше не ощущала и даже, на удивление, ощутила покой, которого, стало понятно ей, уже много дней ожидала. Все вокруг пребывало в неподвижности, но в какой-то момент началось движение, прошелестели шаги, потом раздался сухой, отрывистый звук: стул поставили возле кровати; может, несколько стульев. Она не стала открывать глаза, ей не требовалось знать. Она погрузилась в немую тьму и в этой тьме была собой. У нее получилось, без страха, легко, потому что кто-то на нее смотрел — это она мгновенно сообразила. По какой-то непонятной причине она наконец-то была одна, совершенно одна, в таком одиночестве, какого не бывает никогда — или редко, пришло на ум, во время любовных объятий. Она очутилась далеко, почти потеряв представление о времени, касаясь, может быть, пределов сна, порой вспоминая о тех двоих мужчинах, гадая, станут ли они ее трогать; и о третьем, единственном, ради которого находилась там.
Открыла глаза, испугавшись, что уже поздно. В комнате не было никого. Рядом с кроватью стоял стул, один-единственный. Уходя, Ребекка коснулась его. Медленно провела тыльной стороной ладони.