Вид с метромоста (сборник) - Денис Драгунский 51 стр.

Он сидит молча, ест аккуратно, пьет вино маленькими глоточками.

Я пытаюсь сообразить, кто он такой, и потом вспоминаю: это дальний родственник моей жены. Да, она говорила – сын ее двоюродного брата, то есть ее двоюродный племянник. Студент-первокурсник. Узнал, что к нам придет Каспаров, и попросился посмотреть на чемпиона мира. Ему позволили прийти, но велели вести себя скромно, в разговоры не встревать, на вопросы отвечать кратко. Вспомнил, что у него какое-то редкое старинное имя, то ли Никандр, то ли Никодим.

Сидим, разговариваем. Жена вдруг говорит, что хочет сесть напротив Каспарова, потому что так удобнее разговаривать. Они с ним обсуждают экономическую ситуацию в Европе, а она специалист по этим вопросам.

Она просит меня подвинуться. Я передвигаюсь на одно место вправо. Партийная аппаратчица Лена тоже передвигается на одно место.

А молодой человек встает и пересаживается на другую сторону стола. Садится рядом с помощницей Каспарова.

Она косится на него, отодвигается и прямо трясется от ужаса.

Я вглядываюсь в него и вижу: это Анатолий Карпов.

Смуглая матовая кожа – грим.

Каштановые волосы – парик.

Арест и биржа

Цепь маленьких ошибок.

В буфете у столика: «Тут у вас свободно?» Да, пожалуйста. Назавтра, у выхода: «Вы к метро?» Да. Через три дня в вагоне метро: «Ты докуда едешь? Давай я тебя провожу». Хорошо. «Пойдем в кино?» Да. «Пойдем в кафе?» Да. «Мы тут все едем в Питер на майские, присоединяйся, а?» Да.

Просто по Солженицыну. «Архипелаг ГУЛАГ», глава «Арест».

Почему люди покорялись? Потому что арест состоял из серии маленьких, вроде бы неопасных шажков. «Предъявите ваш паспорт». «Пройдемте в отделение, это ненадолго». «Вам придется поехать с нами, но это займет буквально полчаса». «Посидите здесь». «Пройдите в ту комнату». И так далее.

Если человек тут же прыгал в трамвай, ехал на вокзал, доезжал до города Невьянска и там, наврав про потерянный паспорт, устраивался грузчиком – у него был шанс дожить до 1953 года. А тот, кого сбивала с толку безобидность первых шагов, пропадал совсем.

Сразу надо было сказать: «Нет, занято! Нет, совсем в другую сторону! Отойди от меня! Не смей, прочь, брысь, вон!»

Так думала Наталья Николаевна, рано утром лежа в постели и слушая, как муж плещется в душе. Ему было хорошо с ней. Он ее любил.

А она – не очень.

Она это поняла неделю назад, когда они с мужем были в гостях у ее однокурсника. Банкет по случаю юбилея. Она впервые за много лет увидела себя на фоне других. И поняла, что она была объективно достойна лучшей судьбы. Потому что она красивая, умная, образованная, сильная и все такое.

Но она совершила ошибку ареста.

Впрочем, думала умная Наталья Николаевна, бывают еще ошибки биржи. Когда всё зависит от первого «да» или «нет».

С размаху, тут же: давай поженимся! Да? Нет? Когда нажатием кнопки ты либо выигрываешь сразу и много, либо проигрываешься в пух.

Но ведь громадное большинство народа вообще не поймет, о чем речь. О какой такой лучшей судьбе? Ибо на нашей планете девяносто процентов браков заключается между детьми соседей. Или вообще между парнями и девушками, работающими рядом на лепке саманного кирпича и спящими вповалку на соломенных тюфяках.

Когда умная Наталья Николаевна об этом вспомнила, ее сердце наполнилось смесью счастья (по поводу себя) и отчаяния (по поводу этих несчастных).

Счастье же было высокомерием, а отчаяние – лицемерием, как она поняла полминуты спустя.

Поэтому она встала и побежала принимать душ, на ходу чмокнув мужа, который как раз выходил из ванной.

Говори «да»! Дилемма жены графомана

Один человек долго сочинял роман и наконец решил его издать.

Разумеется, не за свой счет – это ему было унизительно.

Он хотел издаться как нормальный писатель. Чтобы издательство приняло его роман к печати. И заплатило гонорар, пусть небольшой, неважно. Важен принцип.

Но для начала он показал свое сочинение жене.

Только не надо говорить, что он сделал это напрасно. Ну, Чехов никому не показывал своих сочинений в рукописи. А Лев Толстой показывал. Какая разница? Эти рассуждения отвлекают нас от сути вопроса.

Жена прочитала и задумалась.

Что говорить?

Промолчать нельзя.

Уклончивая или кисло-сладкая оценка только разозлит автора. Он сразу поймет, что a) вещь не понравилась, и b) его считают обидчивым идиотом.

«Мне нравится, но это вряд ли напечатают» – тоже не годится.

Почему не напечатают? «Слишком талантливо»? Лицемерие.

«Слишком жестоко»? Ерунда, такую жесть гонят, страшное дело.

Надо говорить прямо и однозначно. Да или нет.

Итак, жена задумалась.

Хорошо бы сказать «да» – если бы заранее знать, что книгу напечатают.

Тогда всё в порядке.

А допустим, она скажет «нет», а книгу издадут и расхвалят?

Тогда он от нее убежит с первой же редактрисой или журналисткой, которая напишет хорошую рецензию.

Но если сказать «нет» и в издательстве тоже скажут «нет»?

Тогда он будет страшно огорчен, и его придется целыми днями морально поддерживать. Если, конечно, не разводиться. А зачем разводиться? Нельзя же разводиться с человеком из-за того, что он написал плохую книгу и ее не стали печатать!

Но трудно морально поддерживать человека, которому сама сказала «ты написал плохую книгу, и правильно тебя не печатают». Это как-то странно.

Другое дело – морально поддерживать того, кто написал хорошую книгу, а эти тупые гады в издательстве ничего не поняли. Это легче и приятнее. И укрепляет союз двух любящих людей.

Поэтому она сказала:

– Да! Очень! Ты просто… Просто слов нет!

– Спасибо! – сказал он и нежно поцеловал ей руку. – Я верил, что ты оценишь. Но я решил еще немного поработать над стилем. Уточнить кое-какие сюжетные узлы. Подумать над психологией героев…

Потом подруга спросила ее:

– А что там на самом деле? Чистая графомания? Или есть проблески?

– Не помню, – засмеялась она. – Да и какая разница?

Люксембург и фламенка

Зима, поздний вечер, Москва, заснеженные переулки.

Очень старомосковские названия: Малый Расшивный, Полупожарный, Староглинский. Сквозь сон понимаю, что таких переулков на самом деле нет.

Мы втроем идем по скользкому нечищеному тротуару. Женщина по имени Лариса Трофимовна, мой приятель NN и я.

Лариса Трофимовна – моя жена. Во сне жена. Пожилая, толстая, в большой шубе, но без шапки. Коротко стриженные седые волосы.

NN – знаменитый, но очень одиозный журналист. Цепной пес режима. Демагог, лжец и всё такое. Беда в том, что он – мой старый друг, я помню его еще по тем временам, когда ни о каком режиме и слышно не было: сплошной энтузиазм грядущих перемен, разрешенных публикаций, первых общественных дискуссий. Я рад, что никого вокруг нет и мы можем спокойно поболтать.

– Ах, как мы сидели в «Люксембурге»! – говорит он, показывая на разрушенный двухэтажный дом, огороженный зеленой сеткой. – Вот здесь он был, помнишь?

– Где-где? – спрашивает Лариса Трофимовна. – Кто здесь был?

– Кафе так называлось, – объясняет NN. – Теперь видишь, сломали. Трофимовна, это твоя тачка? – спрашивает он ее, показывая на машину под горой снега.

– Моя, – кивает она.

– Почистить надо, Трофимовна! – смеется он.

Она машет рукой и тоже смеется.

Странно, что он ее так называет.

Тротуар кончается. Дальше идти надо по заснеженному газону: там протоптана дорожка. Чтобы туда попасть, надо перешагнуть через низкий – не выше полуметра – каменный забор. NN подает руку Ларисе Трофимовне.

Вижу ее пальцы. Кольца сильно врезались в набрякшую кожу.

Включаю старую электроплитку на четырех железных ножках. Плитка стоит на полу. И я сижу на полу. Втыкаю матерчатый шнур в фарфоровую розетку. Спираль быстро раскаляется. Ставлю сковородку. Лью немного постного масла.

Я уже приготовил, что буду жарить.

Это книга, называется «Фламенка». Провансальский галантный роман в стихах XIII века. Русский перевод, издание «Литературные памятники», маленький формат, в мягкой обложке. Серо-зеленая, как вареная капуста. Кладу ее в пузырящееся масло. Подливаю кипяченой воды из чайника. Накрываю стеклянной крышкой.

Видно, как она там набухает и томится.

У меня просто слюнки текут.

Предвкушаю, как буду резать на тонкие слоистые ломтики, солить и есть.

Но вдруг становится жалко Фламенку. Уже не книгу, а героиню. Красавицу, узницу ревнивого мужа.

Ножом поддеваю книгу и сбрасываю со сковороды. Беру в руки.

Она горячая и как будто живая.

Горе маловерам!

Одна моя знакомая рассказывала.

Она горячая и как будто живая.

Горе маловерам!

Одна моя знакомая рассказывала.

Она арабистка, закончила МГИМО. Красивая женщина, очень русского (или даже северноевропейского) обличья. Светловолосая и сероглазая.

Дело было лет пятнадцать тому назад в Египте, на одном из каирских базаров. Она разговаривала с лавочником, обращаясь к нему по-английски. Лавочник пытался ей что-то втюхать, при этом негромко переговариваясь с соседом. Дескать, я сейчас скажу: «сто фунтов», а ты скажи: «ну, ладно, семьдесят». Классический базарный прием. Тем более что вещь стоила в лучшем случае двадцать.

Тогда она обратилась к ним по-арабски: не надо, господа!

– Вы откуда? – спросил старый лавочник.

– Из Европы, – на всякий случай ответила она.

– Вы христианка? – спросил тот.

– Да, конечно, – сказала она.

– И вы так хорошо говорите по-арабски? – удивился он.

– Не только говорю, – сказала она и продекламировала целую суру Корана, которую знала наизусть со студенческих лет.

Лавочник был изумлен. Он поклонился ей, приложив руку к сердцу, и долго отказывался взять деньги за покупку. В конце концов согласился принять символическую сумму.

Она пошла дальше, как вдруг через несколько минут ее нагнали какие-то мальчишки.

– Мадам! – закричали они. – Мадам, вас просят вернуться!

Ей стало немножко не по себе. Тем более что мальчишки обступили ее плотным кольцом.

Она вернулась.

Вокруг лавочки собралось человек двадцать мужчин.

В середине стоял старый лавочник.

– Мадам, – сказал он. – Эти люди мне не поверили. Эти люди не верят, что христианка из Европы может наизусть читать Коран. Прошу вас, мадам.

Она перевела дух и прочитала суру Корана.

– Вот! Вот! – воскликнул старик и простер к ней руку, а потом повернулся к собравшимся: – Стыдитесь, маловеры! Видите, сколь всемогущ Аллах?

Всё течет, всё выдыхается

Исчезают прежние запахи.

Где запах свежего черного хлеба? Кисловатый дух ржаного, мягкий и глубокий – орловского, уютный и нежный – круглого обдирного.

Запах свежего огурца, пупырчатого, с крупными семечками внутри.

Запах рыночного подсолнечного масла.

Горчичный запах нового костюма.

Запах постельного белья, которое стирали в корыте коричневым ядровым мылом и сушили во дворе на морозе.

Запах нафталина весной и осенью, когда прячут и вынимают зимние вещи.

Запах сухой апельсиновой корки – вместо нафталина.

Запах толстой мелованной бумаги – альбом репродукций, который подарили на день рождения.

Тонкий запах музея – смесь сухого навощенного паркета, старых холстов, старого дерева, штофной обивки кресел, перетянутых желтым шнуром.

Сводящий с ума запах вокзала и поезда: пропитка деревянных шпал, горячее масло вагонных букс, древесный дымок из кипятильников, линкруст в вагоне. А на дальних станциях – еще и дым паровоза.

Запах девушки. Не духов и дезодорантов, а именно ее, ее собственный. Нежная кожа, только что вымытая голова, свежевыглаженная блузка. Как будто жар утюга остался.

Дурманно-сладкий запах роз в цветочном магазине.

Старый дачный запах – керосинка, сырой деревянный пол на веранде, смородиновый лист, свежая земля на грядках. Чуть винный запах из погреба с картошкой; она прорастает тонкими белыми стебельками.

Клумба, огороженная косо торчащими из земли кирпичами.

Леденцовый щекотный запах ирисов.

Отчим дочери миллионера

Одна женщина написала в свой ЖЖ.

Написала, что ей уже тридцать пять, что она живет в маленькой квартире с двенадцатилетней дочкой. Что отец совсем не помогает дочери, хотя признал ее и дал свою фамилию.

Это было его условие – либо алименты, либо отцовство.

«Ты, конечно, можешь, – сказал он, – подавать в суд, проводить экспертизы, но я отобьюсь. Или затяну дело на много лет. И мы станем врагами. А я даже врагу не пожелаю иметь меня во врагах». Суровый каламбур.

Конечно, ей захотелось крикнуть: «Да ничего нам от тебя не надо!» Но потом она подумала: пусть лучше ее девочка будет законной дочерью очень богатого и влиятельного человека. Вдруг это пригодится в дальнейшем? В работе, в карьере. У вас такая редкая фамилия, вы не родственница такого-то? – Я его дочь. – Ого! И вообще кто знает, как повернется жизнь.

Поэтому она подписала бумагу, что отказывается от алиментов.

Жизнь повернулась, но совсем не так. У нее никого не было. Зарплату снизили, потому что кризис. Девочка растет замкнутая, учится неважно.

Вот об этом она написала длинный печальный пост.

Было очень много комментариев. Злые люди писали, что ей поделом досталось: хотела мужика пузом к стенке прижать, но просчиталась. Добрые объясняли, что ее отказ не имеет юридического значения. Остальные пытались догадаться, кто отец ребенка. Об этом были длинные-предлинные треды, споры и рассуждения. Поэтому пост вышел в топ.

А один мужчина написал ей в личку.

Они встретились в кафе. Потом еще раз. На третий раз он сказал, что ей нужен настоящий друг и надежный защитник. То есть сделал предложение.

– А вы мою девочку удочерите? – спросила она.

– Зачем? – усмехнулся он. – Мы лучше раскрутим папашу. У меня есть очень сильные юристы. Я сам юрист.

– Как мне везет на сильных мужчин! – оскалилась она. – Какое ты барахло, извини пожалуйста.

– Конечно, – сказал он. – «Какое вы барахло» звучит слишком изысканно. Но какая ты фантазерка! Я думал, ты меня сразу узнаешь. Я работаю в правовом департаменте, на девятом этаже. Мы иногда ездим на лифте вместе. Но ты смотришь в пол или на стенку. Ты мне нравилась. Просто очень! Когда я тебе написал и мы увиделись, я подумал – вот ведь судьба. Разузнал о тебе, конечно. Живешь ты с мамой. Ребенка у тебя нет. Тебе не тридцать пять, а двадцать девять.

– А теперь не нравлюсь? – спросила она.

– Зачем ты это написала? Убедиться, что все люди – сволочи?

– А ты? Ты ведь не знал, кто я такая, когда мне в личку писал? А?

– Не знал, – сказал он.

– Зачем же написал? Хотел стать отчимом дочери миллионера?

– Извини, – он помахал рукой официанту. – Мне пора идти.

– У меня на самом деле есть ребенок, – сказала она. – В Анапе, у бабушки. То есть у маминой сестры. У двоюродной бабушки.

Подошел официант.

– Принесите нам еще кофе, – сказал он.

Куколка и мама

Мне приснилось, что я проснулся, открыл глаза и на светлом блестящем паркете, вдалеке, ближе к двери – увидел какую-то черную штучку. Она была продолговатая, размером в ладонь. Протерев глаза, я увидел, что эта штучка не просто черная, а с желтой полоской. Несколько минут я лежал, пытаясь догадаться, что это такое и откуда взялось. Потом встал, подошел поближе. Нагнулся.

Это был резиновый негритенок в желтой фестончатой набедренной повязке.

Куколка. Литой бесполый голыш. Не совсем черный, а темно-коричневый. Руки прижаты к телу и сложены на животе, пупырышки на голове обозначают кудрявую африканскую шевелюру. Красный рот и носик пуговкой. Веселые глазки.

Этого негритенка мама привезла мне из-за границы. Не помню откуда. Мне было лет шесть или семь. Но помню, как я схватил его и спросил:

– А набедренная повязка у него снимается?

Мама с папой расхохотались. И потом много раз повторяли эту историю гостям. Гости смеялись; я не понимал, что тут смешного. Но всё время снимал с него эту желтую резиновую юбочку и надевал снова. Потом она разорвалась. Или потерялась.

Всё это я вспомнил во сне, и мне приснилось, что я возвращаюсь в постель и засыпаю, и снится мне еще один сон.

Я сижу в машине. Сестра Ксения за рулем, а я рядом. Мы ждем маму. Ксения говорит, что она скоро придет. Мимо нас проносится машина, похожая на старую «победу», но какая-то другая, современная. За рулем сидит мама. Я не успеваю удивиться – ведь мама не умеет водить, – как вдруг эта машина дает задний ход и едет к нам. Резко и неловко пытается припарковаться, всё время криво и косо заезжая на свободное место.

Я кричу Ксюше:

– Зачем ты ее пустила за руль! Ей надо под капельницей лежать!

Тут мамина машина снова выезжает на середину улицы, резко рвет назад, на полсотни метров, двумя колесами заезжает на тротуар – слышен скрежет днища о бордюр – и едва не врезается задом в автомобиль, который стоит в отдалении. Там люди, они с криками бросаются в разные стороны.

Я всматриваюсь и не вижу, что там случилось. Но всё-таки мне кажется, что ничего страшного, никого не сшибли, чужую машину не протаранили.

Мама медленно идет по улице к нам.