– Мы сделали это вместе! – сказал Вернон и шагнул к Анике, торопя ее пожать ему руку.
Кто-то подтолкнул ее в спину. Аника едва не споткнулась. Все это длилось лишь несколько мгновений – Вернон подошел к толпе, где стояла Аника, пожал несколько рук. Он уже собирался уйти, оставив Анику наедине со своими обидами, когда она все-таки вытащила руки из карманов плаща. И снова мгновения времени как-то растянулись. Сначала никто не заметил оружие в правой руке Аники, затем ахнул один человек, потом другой. Общество, где жизнь человека была возведена в абсолют, не понимало, что происходит. Общество просто смотрело, слушало. Не верил в происходящее даже сам Макс Вернон. Аника шагнула к нему, сжимая в ладони рукоять револьвера, пытаясь спустить слишком тугой курок. В глазах главы колоний застыл немой вопрос. Весь воздух, казалось, вибрировал немым вопросом. Аника взяла револьвер двумя руками. Левый указательный палец помог правому давить на курок. Громыхнул один выстрел, второй, третий. Алые, сочные бутоны вспыхнули на белой рубашке Макса Вернона.
Аника развернулась и пошла прочь. Никто не пытался ее остановить. Никто не знал, что нужно делать в подобных случаях.
По соседней улице неспешно полз рейсовый автобус. Он остановился на остановке, и Аника вошла в него. Маршрут вел к причалу. Улица, по которой они ехали, изгибалась, вздыбливалась. Аника представила свою шхуну и подумала, что сейчас было бы неплохо просто куда-нибудь уплыть… Но плыть было некуда.
Аника вышла на следующей остановке, немного не доехав до причала. Улица была пустынна. Где-то далеко завывала сирена скорой помощи. Изогнутый мост вел через впадавшую в море реку к старому театру. Только сейчас Аника поняла, что держит револьвер в правой руке. Она поднялась на мост и выбросила оружие, надеясь, что течение реки унесет его из города, из жизни. Револьвер исполнил свое предназначение. Судья вынес приговор, палач занес топор, но что-то случилось, и топор отсек голову судье. «Хватит с этого мира смертей, – подумала Аника. – Жизнь изменилась. Убийцам не место здесь». Она прошла мимо театра, направляясь к зданию комитета.
Молодая секретарша стояла у открытого окна, надеясь, что праздничная процессия пройдет по улице внизу. Все еще надеясь.
– Я могу вам помочь? – спросила она, увидев Анику.
– Там кто-нибудь есть? – спросила Аника, указав на дверь в зал заседаний комитета, где должна была пройти инаугурация главы колоний.
– Есть, но… – секретарша растерянно хлопнула глазами, узнав Анику Крейчи, женщину, которую она ставила себе в пример в последние месяцы. – Боюсь, сейчас все немного заняты…
– Меня они примут, – заверила ее Аника.
Эпилог
Ночь была темная. Отраженный от луны солнечный свет почти не проникал сквозь затянутое тучами, обещавшее дождь небо. «Ночью человек должен спать», – говорил себе Станислав Орьяк, вот только заставить себя отправиться в спальню не мог. Где-то там, в доме, умирал его сын, и врачи сказали, что помочь может только пересадка легких. Сказали так, словно это было плевым делом. Взять клона, вскрыть ему грудную клетку, положить рядом сына Орьяка и заменить отказавшую деталь на пригодную… Многие так делали, особенно если учесть, насколько велик был процент врожденных заболеваний в этом крохотном уцелевшем после начала Возрождения обществе, вот только… не было у семьи Орьяк клонов. Сам Станислав уже и не помнил, сколько поколений назад его род отказался от этой программы. Может быть, инициатором была его бабка или прадед. Но суть в том, что у всех его знакомых клоны были, но их органы им не требовались, а у него клона не было, и вот в семье уже происходило второе несчастье. Сначала умерла мать, когда Станиславу было одиннадцать, и вот теперь умирал его сын. Мальчику недавно исполнилось семь. Врачи сказали, что ничего не могут сделать.
– Такое случается, – развели они руками.
Станислав молчал. Смотрел на них и проклинал своих предков, покинувших программу клонирования. Сейчас смерть Тадеуша была решенным делом. Может быть, пару недель, может, пару месяцев. Оставалось надеяться, что комитет планирования семьи не сочтет возраст Станислава и его жены достаточным поводом, чтобы отказать им в повторной репродукции. Станислав узнал, что возраст мужчин учитывается не так критично, как женщин. Что ж, если комитет откажет в повторной репродукции, то он подаст на развод и подыщет себе другую жену. Верее, не жену, нет. Ему нужна еще одна мать для его ребенка. И может быть, с другой женщиной у их ребенка будет больше шансов?
* * *В эту ночь Станислав так и не смог заснуть. Боль и горечь предстоящей потери смешались с надеждой и волнением принятого решения. Жизнь не кончается, у него будет второй шанс.
Орьяк принял душ впервые за последнюю неделю и переоделся, решив, что его проблемы не должны омрачать жизнь его клиентов. Он прямо так и сказал жене, когда она попыталась упрекнуть его за попытку воспрянуть духом. Потом Орьяк позавтракал и отправился на работу, убедив себя, что еще рано и умирающий сын, скорее всего, спит, так что навещать его не стоит.
Грузовик Орьяка стоял в отдельном гараже. Кузов был заполнен свечами, которые он поставлял по всей Седьмой колонии. Его заказчиками были церкви, театры, медитационные центры и библиотеки, где пытались создать соответствующую далекому прошлому обстановку, хотя иногда свечи использовали и на днях рождения, и за столиками влюбленных в ресторанах. Со своей женой Станислав Орьяк никогда не ужинал при свечах, считая это дурным вкусом. Он был рабочим, и ему нравилось понимать это, чувствовать, видеть, приходя в свой дом, глядя на свою жену, на своего ребенка…
Станислав замер, чувствуя, как при мысли о Тадеуше внутри что-то натянулось и лопнуло, зазвенев так, словно оборвали струну на старой гитаре. Это чувство повторялось десятки раз за день. Но сегодня Орьяк нашел лекарство от боли и беспомощности. Он думал о будущем. Он представлял свою новую семью. Нужно лишь пережить то, что нависает над ним сейчас неизбежностью, а потом… Потом боль уступит место чему-то новому.
* * *Работник театра открыл ему ворота, позволяя подъехать к месту разгрузки как можно ближе. Два ящика свечей отправились на склад. Еще один заказ нужно было отвезти в пригород, где находился ресторан, но Станислав Орьяк решил, что сначала должен заехать в комитет и подать заявление на повторную репродукцию. Молодая секретарша выслушала его и велела заполнить бланк с официальным заявлением. Зарывшись в бумаги, Орьяк пытался вспомнить, неужели, когда они заводили первого ребенка, было столько же проблем? Когда он поднимал на секретаршу глаза, она мило улыбалась ему, словно говоря: простите, но через это проходят все, не нужно ненавидеть меня. Но Орьяк ненавидел, особенно после того, как, потратив больше часа на заполнения бланков, он услышал от секретарши, что комитет не рассматривает заявления на репродукцию от лиц, у которых уже есть один ребенок.
– Почему вы не сказали мне сразу об этом? – вспылил Орьяк.
– По-вашему, я умею читать мысли? – растерялась секретарша. – Вы пришли и сказали, что хотите завести ребенка. Но если вы хотите подать заявление на репродукцию второго… – она достала новый бланк, но Орьяк отказался.
«Какой смысл просить комитет о втором ребенке, если к тому времени, когда они вынесут решение, Тадеуш может быть уже мертв и все начнется по-новому?» – думал Орьяк, впервые спросив себя, а как комитет вообще отнесется к смерти Тадеуша? Не будет ли это весомым аргументом, чтобы поставить крест на репродукции семьи Орьяк? Он хотел спросить об этом молодую секретаршу, но она так старательно и так неестественно улыбалась, что ему стало тошно.
* * *Это чувство отвращения преследовало его весь оставшийся день. Особенно когда он вернулся домой. Клаудия встречала его на крыльце и смотрела так, словно хотела в чем-то обвинить.
– Я опоздал? – спросил Станислав Орьяк, закрывая ворота в гараж.
Клаудия качнула головой.
– Тогда почему ты на меня так смотришь?
– Как? – нет, она не спрашивала, она словно говорила: какой же ты идиот, если не можешь понять все сам.
– Мне не нравится твой взгляд.
– Понятно.
Они прошли в дом и сели за стол. Орьяк пообедал в ресторане, куда поставлял свечи, но раньше Клаудия всегда заводилась, если он отказывался есть дома, поэтому он ждал. Ждал неприготовленного ужина. Вернее, ужин был приготовлен, только никто не собирался накрывать на стол. Станислав кашлянул и, опустив голову, уставился на свои руки. Клаудия продолжала смотреть на него. Они так и просидели дотемна, а потом, навестив Тадеуша, отправились в спальню. Они спали пока еще в одной кровати, но давно стали пользоваться разными одеялами.
Скоро, когда сыну станет хуже, Клаудия решит, что пришло время спать порознь, переехав в комнату больного ребенка.
Скоро, когда сыну станет хуже, Клаудия решит, что пришло время спать порознь, переехав в комнату больного ребенка.
– Ты мог бы поставить нашу кровать рядом с кроватью сына, – скажет Клаудия мужу.
– Две кровати не поместятся в его комнате, – скажет Станислав, не представляя, как сможет спать, когда рядом умирает частица его жизни.
– Ты никогда его не любил, – посчитает Клаудия отказ мужа переселиться в комнату умирающего сына безразличием.
Станислав предпочтет промолчать, решив, что жена сейчас не особенно понимает, что говорит. Клаудия тоже промолчит, решив, что если муж молчит, значит, ее слова попали в цель.
* * *Тадеуш умрет месяц спустя в больнице. Врачи будут поддерживать его жизнь до последнего, продлевая мучения ребенка. Его тело накроют простыней, положат на каталку и увезут в морг. Палата опустеет. Пожилая медсестра откроет окно, впуская вечернюю прохладу.
– Я подала заявление в комитет, чтобы твоему роду разрешили использование клонов, – скажет Клаудия мужу, глядя на кровать, где недавно лежал ее семилетний сын.
– И что они сказали? – спросит Станислав.
– Сказали, что нужно было давно это сделать.
– Я тоже теперь так думаю.
– Но теперь уже поздно.
– Да. – Станислав вздрогнет, услышав, как пожилая медсестра уронила железный поднос, заполненной жидкостью, которую машины до последнего откачивали из легких Тадеуша.
– Простите, – скажет медсестра.
Потерявшие сына родители хмуро кивнут. Они покинут клинику спустя два часа, поручив приготовление к похоронам местному агентству, которое им посоветует лечащий врач Тадеуша, ставший за долгое время болезни мальчика почти что родственником для его родителей.
– Вы сможете обратиться в комитет и попытаться еще раз, – скажет им врач перед уходом то, что не решались сказать друг другу они сами.
Ни Клаудия, ни Станислав не ответят. По дороге домой они будут молчать. Впервые за последние недели Клаудия приготовит ужин – скромный и отвратительный, но Станислав съест все, не заметив недостатков. Чуть позже он ляжет спать – в гостиной на диване, как спал последние месяцы, пока Клаудия спала в комнате умирающего сына. Но сына больше не было.
– Можно я лягу с тобой? – спросит Клаудия, когда Станислав будет уже засыпать.
Он не ответит, лишь подвинется и поднимет одеяло. Клаудия ляжет рядом, не снимая одежды. Вскоре они уснут – усталые, утомленные, измученные, но какие-то смирившиеся, сбросившие наконец-то с плеч груз неизбежности.
* * *Помня о ненавистной секретарше, Станислав откажется идти в комитет, отправив Клаудию одну. Это случится две недели спустя после похорон, и Клаудия будет рада, что муж отказался сопровождать ее в комитет. В последнее время вообще как-то все чаще хотелось побыть одной, подумать… Вернее, не подумать, а просто побыть в одиночестве, чтобы никого не было рядом, никого из прошлого, из воспоминаний. Недолго. Достаточно пары часов в день. Вечером она уже начинала скучать и ждать, когда приедет Станислав. Он возвращался всегда вовремя, и они ужинали за одним столом, разговаривая о чем угодно, кроме оставленного в комитете заявления на повторную репродукцию. Но думали об этом они всегда. Ждали. Волновались.
– Полагаю, решение придет, как и все отчеты комитета, в начале следующего месяца, – скажет лишь однажды Станислав.
– Полагаю, ты прав, – скажет Клаудия.
Это будет их единственный разговор касательно заявки на репродукцию. Прямой разговор. Косвенно, надеясь на лучшее, Клаудия попросит мужа остаться на выходные дома и помочь ей с уборкой. До позднего вечера она будет обходить комнату усопшего сына стороной, и уже когда начнет темнеть, ненавязчиво спросит Станислава, не помнит ли он, где хранится детская кроватка Тадеуша.
– Помню, – скажет он, и не пройдет часа, как они будут планировать цвет будущей детской и пол ребенка… но по-прежнему даже не заикаться о предстоящем решении комитета.
* * *В начале следующего месяца из комитета придут три письма. В первом будет информация о социальном статусе рода Орьяк. Во втором уведомление комитета о включении Станислава и Клаудии Орьяк в программу клонирования. И в третьем короткий, лаконичный отказ на повторную репродукцию. Эти письма Клаудия получила утром. Станислав приехал вечером. Клаудия прочитала письмо с отказом лишь однажды, Станислав – как минимум раз десять.
– Они поставили крест не только на нашей семье, но и на каждом из нас в отдельности, – сказал за ужином Станислав.
– А ты готов был продолжить свой род без меня? – спросила Клаудия.
– Нет, – соврал он.
Но в эту ночь они снова спали порознь. Утром Станислав связался с поставщиками из пригорода и предупредил, что не сможет приехать в ближайшую пару дней.
– Нужно заняться ремонтом в доме, – сказал он, но в действительности оставаться в доме не мог.
Запах краски напоминал о ремонте в детской и о крушении надежд.
– Отвезу пару ящиков свечей в театр и сразу вернусь, – сказал Станислав жене.
Клаудия кивнула.
Он выгнал из гаража грузовик. В кузове действительно лежали три коробки свечей. Он не врал жене. Не чувствовал на нее обиду за постигшие их неудачи. Просто хотел немного отвлечься.
* * *Станислав выбрал самый долгий маршрут. Но это был маленький мир. Правда, немного замедлили продвижение празднества завершившихся выборов, но сейчас Станислав предпочел бы, чтобы весь город высыпал на улицы и утроил карнавал до поздней ночи, не позволив ему добраться до театра. Что касается самих выборов, то он не знал, кто победил.
– Как это, не знаешь? – опешил работник театра, помогавший ему разгружать ящики со свечами.
Они долго разговаривали о Максе Верноне и его новой прогрессивной политике. Вернее, разговаривал в основном работник театра, Станислав просто поддерживал диалог, радуясь возможности убить время. Хотя некоторые вещи его действительно удивляли – последние месяцы вообще прошли как в тумане. Или же это вся жизнь была в тумане?
– Как это не будут больше использовать клонов для выемки органов? – спросил Станислав, услышав о новых реформах Макса Вернона. – Я только сейчас получил разрешение принять участие в программе клонирования.
– Думаю, закон примут сразу после инаугурации, – сказал работник театра. – Может быть, клоны даже будут жить с нами бок о бок!
Его радость и веселье начинали бесить Станислава. Он попрощался и выехал за ворота театра. Внутри что-то накопилось, переполнилось и полилось из глаз слезами. Станислав свернул на обочину, вышел из машины и попытался взять себя в руки. Где-то далеко слышался шум парада. Где-то здесь, совсем рядом, журчала река, лениво огибая опоры моста.
Станислав не слышал выстрелов. Не видел, как Аника вышла из автобуса, поднялась на мост. Он смотрел на воду и пытался подавить в себе поднимавшийся гнев. Гнев на себя, на жену, на весь мир. И еще этот чертов парад! Ему хотелось разогнаться на грузовике и ворваться в это скопище счастья и улыбок, неся смерть. Но люди были невиноваты. Они просто жили. Они не принимали решение в комитете, чтобы отказать семье Орьяк в повторной репродукции. Они не имели в этом мире власти… Но праздновали они успех того, у кого власть была. Сейчас весь гнев Станислава устремился к главе колоний.
– Сукин сын, – ворчал он. – Сукин сын запретил выемку органов.
И в какой-то момент Станислав начал верить, что это не его род добровольно отказался от участия в программе клонирования, а что ему запретили участвовать. И Тадеуш умер вовсе не из-за того, что его отец считал негуманным убивать клонов, чтобы спасать людей, а потому что так захотел этот улыбающийся ненавистный глава колоний Макс Вернон!
Станислав Орьяк сжал кулаки. Зубы его заскрипели. И в этот самый момент рядом с ним упал револьвер, который выбросила Аника. И это был словно знак свыше. Словно ответ на все молитвы.
* * *Когда он узнал, что Макс Вернон мертв, то первым его чувством стало разочарование. Но потом люди на улице рассказали о первом убийстве за последние шесть поколений. Идеальный мир дал трещину, посыпался. Сначала умер ребенок, теперь кто-то застрелил главу колоний. Голова шла кругом. Но на кого обрушить свой праведный гнев? На врачей, не сумевших спасти сына? На жену, неспособную родить совершенного ребенка? На себя? На убийцу главы колоний? На ренегата, посягнувшего на умиротворенное течение этой жизни?
– Говорят, это была Аника Крейчи! – шепталась толпа.
Имя казалось Станиславу знакомым, но он никак не мог вспомнить, где слышал его. А люди вокруг уже строили догадки и предположения, пытаясь объяснить ее поступок. Десятки, сотни теорий. Кто-то говорил о несчастной любви. Кто-то вспоминал, что у Крейчи была подруга, которую отправили в Город клонов. Находились и те, кто считал, что Крейчи заменили на клона, потому что человек не мог убить человека. Особенно главу колоний, несущего в этот застоявшийся мир так много свежих, необходимых перемен.