Наконец, когда ублаженный пес уже мирно сопел на диване, женщина присела с ним рядом, обняла и сказала:
– Ну вот, раз судьба у тебя была такая разнесчастная, то будешь ты, разумеется, Вырин,[11] а меня будешь звать – Маруся. Хорошо еще, не Дунечка,[12] – усмехнулась она вдруг. И тут же полуденная дрема сморила их обоих.
* * *Пес плыл по темным волнам снов, уже перестав различать, где заканчивается один и начинается другой, и волны эти разливались все шире и шире, захлестывая прибрежные луга и поля. Река бушевала все мощней, словно пытаясь не дать смешаться двум мирам, торжествовавшим по ее берегам. Великие рукотворные миры стояли насмерть друг против друга, один утверждавший внешнюю гармонию, под личиной которой шевелился хаос, а другой, наоборот, под хаосом скрывающий вечный природный порядок. Не так давно, быть может, всего каких-то двести – триста лет назад мирам этим все же удалось выставить на землях врага свои передовые пикеты, и борьба их, продолжавшаяся века, с новой силой то утихала, то разгоралась, даруя временный перевес то одному, то другому, и порой лишь одна река, сделавшись неодолимой преградой, не давала свершиться неизбежному. Но за это она жестоко расплачивалась, каждый год отдавая крошечную свою часть одной из противоборствующих сторон. И за долгие века из могучего потока, отделявшего мрачную Гиперборею от оживленного античного мира, она превратилась в маленькую речушку, причудливо петляющую среди болот и песчаников, чтобы в конце пути отдать свои воды другой реке. И мало кто знал, что место дачных купаний среди своих красных, как кровь, откосов и в ледяных своих глубинах таит память о временах и людях, и что возмутить их даже ненароком – опасно. Современные жители, давно потерявшие чувство единения с природой и мистичность ее восприятия, не боялись ни духов места, ни эриний и беспечно теряли в прогревавшихся даже за короткое северное лето водах игрушки и цепочки, тапки и кольца, тела и души. Река принимала все, ибо ей все еще нужно было бороться, из последних сил держа щит между правым берегом и левым, Россией и Европой… И вставал ранними утрами и поздними вечерами над ней холодный ядовитый туман, в котором блазнились голоса и звуки, и горе было тому, кто попадал в их плен или под их власть. Они привязывались к ее берегам, уверяли, будто бы жить можно только здесь, твердили об особом понимании мира, открывшемся им, продавали имущество, нищали, спивались или, по редкому исключению, поднимались на невиданные вершины духа. А река питалась плотью первых или духом вторых и продолжала свое тайное дело… И только животным, существам, все еще кровно связанным с природой, доверяющим ей без капризов, условий и торгов, река открывала свои глубины, свои возможности и знания.
* * *Вечер скрыл верхушки сосен и сделал лиловыми их золотые стволы. Розовая стена на тракте почти исчезла, превратившись в стоящий стеной лес, а стройный белоколонный дом стал похож на низко-низко опустившееся белесоватое облако. С левого берега доносились звуки гитары и два молодых, женский и мужской, голоса, пели про златой чертог. С правого же берега упоительно переливался фортепьянный Шопен, явно игравшийся в четыре руки. Мириады светляков мерцали по берегам, и в их призрачном свете на мгновение вырисовывались прихотливые узоры на крыльях махаонов и голубянок.
В небольшой песчаной пещерке под откосом спала большая собака с не до конца прикрытыми даже во сне умными рыжими глазами. Под головой у нее виднелись два ошейника, один дорогой, кожаный, с медными заклепками в виде дубовых листьев, а второй простой, брезентовый. В глубине же пещерки темнели груды каких-то непонятных предметов, разглядеть которые в сгущавшейся темноте было уже невозможно. Наконец смолкли все вечерние птицы, и их свист и щелканье сменились редким басовитым уханьем. Собака вздрогнула, но не проснулась до тех пор, пока спустя еще какое-то время над рекой не воцарилась полная тишина – та тишина, что всегда так раздражающе действует на существа впечатлительные и лишь на поверхностный взгляд кажется долгожданным покоем. И тогда, наконец, совершенно ясно почувствовав в кажущейся гармонии сторожкое напряженное затишье перед борьбой, пес проснулся. Он потянулся, касаясь загривком свода пещерки, ловко спустился к реке и бесшумно вошел в воду, которая поглотила его любовно и бережно.
Глава 1
Машина медленно поглощала пространство в неверном свете июльской ночи. Справа слабосильно рябила Фонтанка, слева мелькали полудворцы-полузамки, решетки, обшарпанные доходные дома. В салоне было накурено, сумбурно и… весело.
– Ну и что, и куда мы поедем в такую пору? – в десятый раз спрашивала молодая женщина, вальяжно откинувшаяся на переднем сиденье, и при этом вопросе распущенные волосы ее каждый раз одинаково мотались в сторону сидевшего за рулем Павлова.
– Да какая разница? – невозмутимо отвечал он, небрежно придерживая руль кончиками указательных пальцев. – Едем – и хорошо, куда-нибудь да приедем.
– Что это за глупости – «куда-нибудь»! – в очередной раз не выдерживала сидящая на заднем сиденье женщина постарше, коротко стриженная и откровенно лукавая. – Сколько можно говорить – мы едем в Медуши.[13] В Медуши, воронцовские, которые они потом продали фон Траубенбергам.
Слова ее звучали так, будто она рассталась с этими самыми Траубенбергами только вчера. Еще один пассажир меланхолично слушал этот странный разговор и не вмешивался.
– И что, мы там будем посреди ночи костер разводить? – не унималась длинноволосая.
– И купаться, и шашлыки жарить, – спокойно отвечал Павлов, пуская машину по пустой улице, как велосипед, плавным зигзагом.
– Ты пьяный, что ли? Это тебе не залив, и ты не на яхте!
– И ты мне уже не жена, – присвистнул он. – Отстань, Верка. Ну выпил малость, зато голова теперь, как стеклышко.
– Слава богу, Траубенберги ничего не испортили, все только улучшили, берега изменили, сделали водный лабиринт. Этакую Венецию устроили… – не обращая внимания на семейные препирательства, продолжала женщина сзади.
– Это те Траубенберги, которые… который набоковский кузен? – Вера, наконец, оставила в покое своего бывшего мужа.
– Вроде бы, да. Предки, конечно.
– Слушайте, вы, филологи несчастные, – машина едва не влетела на тротуар, – отрешитесь, наконец, от высоких материй и давайте хоть раз погуляем по-простому: костер, вода, любовь на лужайке, можно и вчетвером, а?
Все рассмеялись, и «шкода», как бешеная, вырвавшись наконец из города, понеслась по пустынному Таллинскому шоссе. Подвыпивший Павлов управлял машиной как своими двумя, и, хотя машину кидало из стороны в сторону, всем почему-то было весело. Пассажиры на какое-то время замолчали, вероятно, пытаясь мысленно представить себе, как могла бы разложиться эта четверная Вальпургиева ночь.
– А ты уголь-то для шашлыков припас? – неожиданно спохватилась еще не отвыкшая от семейного беспокойства за своего рассеянного муженька Верка.
– Тьфу ты, черт, – беззлобно выругался он. – Совсем забыл.
– О чем ты думал?.. – привычно начала Верка, но Павлов умиротворенно прервал ее:
– Сейчас заскочим на заправку, там и дрова есть, и угли, и все что надо…
Однако ожидаемой заправки в ближайшем пригороде не оказалось, и пришлось компании вновь вернуться к окраине города. Потом долго искали в ночи дорогу, то и дело останавливаясь и мучительно лазая по карте. Самое сложное было определить, а куда, собственно, их уже занесло, и спросить было не у кого.
Верка уже больше не ругалась. Угасающая ночь сгущалась в последних судорогах перед рассветом, когда компания, наконец, затряслась по жуткой проселочной дороге.
– Ну, Ольга, и где твои Медуши? Сил уже нет, охота есть и купаться.
– Спокойно, уже близко. Направо через Добряницы и к Изваре.[14]
Однако, как Ольга ни бодрилась, было видно, что первоначальный пыл у всех уже угас, и что на самом деле всем хочется теперь лишь одного – поскорее остановиться где угодно, формально перекусить и отдохнуть. И плевать всем и на Медуши, и на всех Траубенбергов вместе взятых. Машина вязла в невидимой, но громко чавкающей грязи, над которой лишь изредка вспыхивали тусклые красные огни мобильных вышек. Покосившаяся табличка наконец сообщила, что они прибыли на место. Однако после получаса кружения по заснувшей деревне выяснилось, что от водного лабиринта не осталось и следа. Зато, растревоженные ездящей кругами машиной, стали постепенно просыпаться мужики в избах. То тут, то там в окнах вспыхивали огоньки.
– Ну, сейчас мужики с дрекольем выйдут, сунут нас мордами в ближайшую лужу, – рассмеялась Вера, – и будет нам настоящий Иван Купала.
– Какого года книжка-то, где ты это вычитала? – подал вдруг голос промолчавший всю дорогу бородатый мужчина.
– Какого года книжка-то, где ты это вычитала? – подал вдруг голос промолчавший всю дорогу бородатый мужчина.
– Хм… Девяностых, наверное.
– Ну ты даешь!
– Ладно, Павлов, поворачивай-ка, лучше, еще правей, выедем к заливу, и вся недолга. Помнишь, мы там как-то раз останавливались в одном укромном местечке. Что ж, я зря купальник брала?
– А зачем купальник-то, я думал, без – языческий все же праздник!
«Шкода» завертелась, как пойманный зверек, потыкалась мордой в проселочные дороги и, наконец, вырвалась на странно прямое бетонное шоссе. Все повеселели и под свист в открытых окнах и эротическую болтовню еще долго не замечали, что дорога нигде не пересекается никакими другими и несется вперед стрелой, практически невозможной в этих болотистых призаливных местах.
Первой насторожилась Ольга.
– Слушайте, сколько мы едем? До залива не больше тридцатника, ну сорока, а мы едем уже час.
Павлов взглянул на спидометр – грех было ехать меньше ста. А дорога все так же терялась впереди, и ее стеной окружал темный хвойный лес. Ладно, он действительно сегодня выпил немало, но, во-первых, прошло уже несколько часов, а во-вторых, не ему же одному это мерещится.
– Может, обратно?
Всю компанию от одной этой мысли взяла оторопь. Шутка ли, уже около пяти часов колесили они по пригороду и все никак не могли найти пристанища.
И просто обратно после такого целеустремленного блуждания ехать было совсем глупо, и Павлов только прибавил скорость.
– Наверное, это военная дорога… – неуверенно пробубнил он.
– Ну да, и вместо пикничка попадем сейчас в лапы каких-нибудь полигонщиков. До вечера потом не выкрутимся.
– А они на нас какое-нибудь оружие секретное поиспытывают…
– Уже наверняка испытывают: галлюциноген какой-нибудь…
Несмотря на все эти натужные шутки, всем стало не себе, и дорога в наступающем рассвете стала выглядеть еще более призрачной и бесконечной. Вера инстинктивно закрыла окна, чтобы не слышать монотонного, усыпляющего шелеста елей.
– Послушайте, это просто не та Извара! – вдруг осенило Ольгу. – Мы в другую сторону едем, к рериховской Изваре.
– От этого не легче, – вздохнула Вера. – Рериховской! Там смури еще и побольше.
Действительно, мертвый черный поселок, сторожащий игрушечный домик художника-эзотерика всегда наводит на приезжающих ощущение выморочности и тоски, которые, впрочем, большинство склонно приписывать не изысканиям живописца, а военным, давно бросившим свои жилища и полигон.
Павлов, в силу своих занятий далекий от подобных рассуждений, все же был от природы человек тонкий – да и семь лет жизни с женой-филологом не прошли для него впустую. Он вдруг отчетливо ощутил разлившуюся по всему телу тоску, ту необъяснимую метафизическую тоску, какую испытывают только люди, у которых повреждены артерии, – и русские. На секунду он даже бросил руль, машина вильнула, и зловеще скрежетнул о придорожный камень диск. Павлов сжал истертый кожаный обод всей рукой и в следующее мгновение каким-то шестым чувством понял, что сейчас единственным спасением будет рывок, дикий, ничем не объяснимый рывок. Он дал газ до ста пятидесяти, и «шкода», взревев, вынеслась на холм – и… о чудо! Действительно перед ними слева блеснула полоска воды.
– Земля! Земля! – как мореплаватели, хором закричали все, и Павлов погнал машину уже прямо к воде по открывшейся лесной полупросеке-полудороге. Однако вода почти тут же исчезла, сменившись влажным серебристым туманом, в котором между двух раскидистых, словно нарисованных деревьев показалось какое-то подобие дома. Впрочем, и оно появилось и тут же исчезло, как только что вода; и опять замелькали деревья, только уже не ели, а ольха. Дорожка превратилась в тропинку, запетляла и уткнулась в крошечную речонку. Все вылезли.
Сыроватый луг, на который они выпрыгнули, был окружен белыми ивами, в центре поблескивал круглый пруд, посередине которого виднелся островок. Было ясно, что красота эта рукотворна, но давно запущенна.
– Что скажешь, Вергилий?[15] – усмехнулся Павлов, глядя на Ольгу, с любопытством озиравшуюся вокруг.
– Что скажу? Усадебный парк, по времени – года семидесятые прошлого, то бишь теперь уже позапрошлого века. Хозяин бедненький, но интеллигентный, разумный, с тонким вкусом, не барским, кстати… Какая вам разница – называется это Медуши или еще как-то? Давайте искать место.
Компания разбрелась по лугу. Павлов пошел по его краю и вдоль неожиданно обнаружившейся речонки. В голове шумело, и хотелось только лечь, вытянутся и заснуть. Зацветающая сирень пахла пронзительно и маняще, а сырая земля под ногами нежно пружинила. Не хотелось думать ни о чем: ни о завтрашнем дне, когда надо будет тащиться в магазин и наводить там порядок, расшатанный за неделю его отсутствия, ни об обратной дороге, ни о так и не выясненных до конца, несмотря на развод, отношениях с Веркой. Он машинально присел на первый попавшийся камень и почти заснул, но тут вдруг услышал тонкий веселый лепет. Под ногами пульсировал ручеек. Павлов сполз и жадно выпил вкусной воды. Сонливость тут же прошла, и он бодро пошел обратно к машине. Остальные уже сидели на берегу обнаруженного неподалеку пруда и разводили костер.
Через пару часов туман развеялся, зато сгустились пары винные, и жаркое июльское утро вступало в свои права. Ольга сидела, подтянув колени к подбородку, отчего казалась какой-то египетской статуей. Узкие глаза ее были соблазнительно полуприкрыты.
«Какого черта я чего-то тяну с ней? – вдруг вздохнул Павлов. – Все равно это лишь на раз, много на два-три…»
– Пойдем, покажи мне усадьбу… Всю.
Вера отвернулась, а четвертый спутник усмехнулся в густые усы.
Ольга лениво поднялась, и они пошли к дальнему краю луга, где дрожал быстро нагревающийся воздух.
– Видишь, парк когда-то был регулярный, дубы, липы, а последний интеллигентный хозяин насадил купы разномастных кустов, сделал его пейзажным, возжаждав романтики…
– А ты?
Ольга быстро подняла глаза:
– Мне хватает.
– А мне – нет.
– Продай магазин, уйди в свободное плавание.
– Ольга!
– Это глупо.
– Зато хорошо.
– А вот дорожка, вероятно, к часовне, они любили сирень вокруг часовен…
– Ольга!
– Знаешь, пойдем-ка туда, там, кажется, сад.
Они свернули к северу, и среди глухого заросшего сада, или, скорее, только уже его подобия, им неожиданно открылся дом, распластанный в высокой траве, с каменным первым этажом и широким фронтоном двускатной крыши. В центре в обветшавшую кровлю врезался мезонин с резными консольками балкона. Зрелище было неожиданное и живописное, отдающее чем-то мятным, старинным.
– Прямо какой-то дом с мезонином, – улыбнулся Павлов.
– Скорее, убежище прелестной экономки, тайной страсти хозяина, – тоже улыбнулась только глазами Ольга и потянула его в сырой сумрак дома.
Когда они вышли, вовсю слепило солнце, а в головах было бездумно и пусто. Мелькали бабочки, и резал глаза неожиданный блеск стрекозиного крыла.
– Смотри, что я нашел. – Павлов разжал ладонь и показал крошечный кусочек зеленой глазури. – Там, на полу… Я оперся рукой и чувствую…
– Брось, – холодно произнесла Ольга. – Сантимент неуместный, мы не подростки. – Ее почему-то разбирало чувство легкой досады. Она не собиралась сдаваться так просто, но после столь долгой и утомительной езды неожиданно попав в столь романтическое место, Ольга вдруг почувствовала какую-то пронзительную излишнесть какой бы то ни было любовной игры.
– Но ведь хорошо же было. И вообще… здорово. Дорога эта, усадьба. Ты. Как в живой воде искупался.
– А вдруг в мертвой? Ладно, шучу. Но без повторений, хорошо? Я дублей не люблю. – Они медленно возвращались к лугу. – Разумеется, среди зелени усадебный дом выделялся очень эффектно, – ровным уставшим голосом начала Ольга, – особенно если учитывать два этих дерева, чьи кроны сформированы явно искусственно.
– Как экскурсия? – прищурилась Вера. Ни по ее виду, ни по виду бородатого спокойного мужа Ольги было не понять, что тут происходило. Шашлыки, однако, были готовы и уже остывали.
– Хорошо, только сохранилось мало, – искренно ответил Павлов и украдкой показал Верке зеленую глазурь, после чего вожделенно ухватил смачный, отяжеленный мясом шампур.
– Вон Павлов даже нашел какой-то раритет, – зевнула Ольга, – мальцевского завода,[16] не меньше. Брось.
Но он опустил осколок в карман.
– А мы все-таки искупались, пока шашлыки жарились, – лукаво поглядывая на Ольгу, подкинула Верка.
Павлова аж передернуло внутренне от одного только представления о том, что для этого придется раздеться в этом знобком рассветном воздухе. А уж какая холодная небось теперь вода… Ольга же неожиданно спокойно вдруг начала молча раздеваться. Никто не смотрел на нее, то ли из ложной скромности, то ли из ложного стыда, делая вид, что в общем-то нет ничего необычного и привлекательного в обнаженном теле молодой стройной женщины, неторопливо направившейся к пруду и столь же неторопливо вскоре вернувшейся к небрежной кучке своей одежды, накрытой не совсем чистыми белыми трусиками.