Клавдия Ивановна абсолютно непедагогично пнула Олю ногой под столом.
Иван Иванович засмеялся каким-то тихим, коротким смехом.
– Вообще-то, – сказал он, – я режиссер не главный.
– А! – разочарованно вздохнула Оля.
– Какая разница, какая разница! – закудахтала Клавдия Ивановна. – Сегодня не главный, завтра – главный.
– Нет, – сказал Иван Иванович, доставая сценарий. – Со мной этого не будет. – Засмеялся. – Но плотники ведь тоже нужны? И не главные нужны… Вот сценарий. Прочти к завтра. Ладно? И приходи на студию… Адрес на сценарии… Мы тебя сфотографируем… Если ничего у нас не выйдет – ты это знай, вполне может не выйти, – фотографии на память будут…
– Выйдет! – закричала Клавдия Ивановна. – Чего это не выйдет?
– Не пойду! – ответила Оля. – Я хочу быть портнихой… Простыни шить, наволочки… Полтораста смело можно выгнать…
– Куда выгнать? – спросила Клавдия Ивановна. – Что ты чушь мелешь?
– Мне полтораста надо в месяц, – сказала Оля. – Ни рубля меньше. У меня запросы большие. Сколько в кино платят?
Иван Иванович с интересом смотрел на девочку. Ему нравилось, как она врет, как она сидит за столом, обхватив ногами ножки стула. Надо было видеть и лицо Клавдии Ивановны, которая в этот момент не узнавала свою воспитанницу. Господи! Какие простыни? Какие наволочки? Какие полтораста?
– Что о тебе человек подумает? – сказала она. – В деньгах, что ли, счастье? Ты что – шкурница?
Оля хмыкнула так, что можно было не сомневаться – да, шкурница.
– Значит, до завтра, – сказал Иван Иванович. Он положил руку на плечо Оли и слегка погладил… Чуть-чуть… Куда только делась меркантильная швея-мотористка! За столом сидела растерянная и польщенная девочка… Иван Иванович увидел все это в зеркале с отбитым краем, которое стояло на верхней полке этажерки неизвестных времен. Увидел и улыбнулся.
Клавдия Ивановна разрезала на толстые куски два батона по тринадцать копеек. Из старенького холодильника «Север» достала колбасу в лопнувшей пленке, нарезала ломтями. И все это сунула в пакет.
– Кто из вас хлеб не ест? Выкидывает? Все надо есть с хлебом! Все! В нем весь рост, вся сила… И экономия… Одной колбасы сколько можно съесть?
Оля стояла у двери, ждала…
– А про деньги, что ты болтала? Чужой человек… Тебя не знает… Что подумает? Что для тебя, деньги – все?.. Стыдно это… Человек – он старше денег… И умнее. Это он их придумал, а не они его. А ты – полтораста, полтораста!..
– Жить хочу, как человек, – ответила Оля.
– А как человек – это как? – Клавдия Ивановна в сердцах даже села на табуретку. – Ну как?
– Чтоб даже курице не стыдно было в глаза посмотреть, не говоря о кошке, – отрапортовала Оля и засмеялась. – А также собаке, червяку…
– Молодец, – перебила Клавдия Ивановна, вставая. – Помнишь… И на том спасибо… Ладно, иди… Читай свое кино… Это ж надо! На кран влезла – и здрасте вам!
Оля уже через порог переступила, а Клавдия Ивановна крикнула:
– А зазнаешься – отрекусь! И смотреть тебя не пойду. И девчонкам не велю.
– Могу вообще туда не ходить, – ответила Оля. – Можно подумать, что рвусь и плачу.
– Ну знаешь! – нелогично возмутилась Клавдия Ивановна. – Еще как пойдешь! Как миленькая у меня пойдешь. Обеими ножками. Не пойдешь – отведу поневоле.
На другой день Оля оказалась в большой комнате, где сидело много разных девчонок. Она сидела в углу и молча всех презирала. Она презирала лейблы, которых было неимоверное количество на юбках, брюках, куртках. Она ненавидела сережки и брошки. Она ненавидела умело подсиненные веки, контуром обведенные губы. Сама она была чисто вымыта по законам красоты Клавдии Ивановны. В этот момент в своем лучшем костюме за пятьдесят четыре рубля тридцать копеек в уцененном отделе и уцененном румынском пальто она ходила туда-сюда перед студией, и Оля видела ее в окно, но не решалась ей крикнуть, хотя окно было приоткрыто и крикнуть можно было запросто.
В комнате же, кроме Олиного презрения и хорошо одетых девочек, было много чего другого.
Во-первых, была большая печальная собака на руках очень веселого, перед всеми заискивающего человека. Человек старался всем попадаться на глаза и даже тыкал в людей бедной собачьей мордой, повторяя: «Она не жилец, точно. Я вам гарантирую!»
Люди от этих слов шарахались, а человек почему-то, наоборот, радовался.
Был усталый, слегка помятый господин.
– Вы что, ненормальный?
– Да нет! – радостно сказал человек. – С живодерни я…
– Эй! – крикнул помятый заполошному директору картины, который вбежал, сказал «ага!» и тут же стал убегать. – Эй! Мне на сегодня СВ сделали? – И разведя руками, он сказал сразу всем: – Устал зверски. У меня параллельно фильм в Белоруссии. Я неделю уже сплю в поезде.
Был оператор, который морщился, глядя на собаку, на девочек, на усталого артиста, будто у него болели зубы.
Пришел фотограф и громко спросил:
– Будем делать искусство фотографии или как?
Прибежала ассистентка с картонными номерами.
В общем, был бедлам.
Входили и выходили какие-то люди, говорили про какие-то беспорядки в организации, а погода, дескать, стоит только «снимай-снимай»! Зашел какой-то тип, посмотрел на всех девчонок сразу и сказал кому-то в коридоре.
– Ивашка в своем репертуаре! Бери – не хочу, и не надо…
Оля возненавидела типа. Ивана Ивановича не было, то есть он тоже заскакивал, но так, будто руку ей на плечо вчера не клал. Поэтому Оля его возненавидела тоже.
Клавдия же Ивановна печатала внизу шаг, и вид у нее был как у человека, готового на всякий случай к защите и обороне. А так как для такого дела надо как следует выглядеть, Клавдия Ивановна зашла за угол, оглянулась и, чтоб никто не видел, подтянула юбку и колготки сразу, одернула кофту, потыкала пальцами в волосы и решительно вышла на открытое пространство.
Кто ж знал, что угол этот, спрятанный от улицы деревьями, из окна, где битком было людей и сидела Оля, был хорошо виден. И надо было такому случиться, что одна из девчонок, вся такая нежная и ломкая, как стебелек, с удивительно прозрачной кожей и необыкновенно легкими, шелковистыми волосами, смотрела в этот момент в окно и видела неуклюжую Клавдию Ивановну с ее этими неуклюжими жестами.
Юля, так звали шелковистую, смотрела в окно не просто так. Она нарочно встала со стула и поворачивалась туда-сюда, потому что оператор с гримасой зубной боли остановил на ней взгляд и смотрел теперь в упор на нее, отчего Юля и демонстрировала себя на контражуре.
Правда, оператор быстро отвернулся, Юля же в этот момент подглядела Клавдию Ивановну и презрительно засмеялась, откинув фарфоровую головку.
Оля тоже все видела. Она ведь все время поглядывала на Клавдию Ивановну, и ничего ей сейчас так не хотелось, как прыгнуть из окошка третьего этажа прямо к ней. Тем более что оператор смотрел теперь на нее, смотрел серьезно, и у него, кажется, перестали болеть зубы. Он даже улыбнулся Оле через проходящую боль и подмигнул заговорщицки, а Юля, такой она человек, принимала это подбадривание на свой счет и смеялась смехом-колокольчиком. Конечно, она была самая красивая, что там говорить…
Но тут пришел человек, и сразу стало ясно, что пришел главный режиссер, а не какой-то там плотник… Или даже страдающий зубами оператор.
Он поклонился всем девочкам сразу, но каждая решила, что он поклонился именно ей. Это было высокое искусство. Потом он сделал широкий жест и сказал стоящему за ним человеку с фотоаппаратом, который кричал про «искусство фотографии»:
– Мишенька, сними их всех лучшим образом. Милые мои, – сказал он девочкам, – все, все, идите за Михаилом Абрамовичем. Он вас сфотографирует.
Они как-то очень громко топали по студийному коридору. Оле стало неловко от этого стадного топанья, и она отстала, и вместе с ней отстала Юля.
– Что у тебя в руках? – спросила она.
– Сценарий, – ответила Оля.
– Тебе дали? Тебе уже дали?
Оля смотрела, не понимая, а Юля сверлила ее злыми, не подходящими для красоты глазами.
– Кто дал? Кто? – допытывалась она.
– Чего пристала? – возмутилась Оля. – Мне его домой доставили! В постельку!
И ушла гордо.
В фотолаборатории на девочек вешали те самые картонные номера, которые мы уже видели. Оле повесили номер «пятый», а Юле – «первый». И Юля снова засветилась, потому что увидела в этом добрый знак.
Все было отвратительно. Белый, раздевающий свет. Высокий неудобный стул. Номер на груди, как для казни. Фотограф Миша холодными пальцами поворачивал подбородок, закидывал за уши волосы или спускал их на лоб. Оля вся просто закаменела, и только глаза ее гневно светились.
– Эта? – спросил тихо Главный. Он пришел вместе с Иваном Ивановичем.
– Эта, – ответил Иван Иванович.
– Что-то есть, – задумчиво сказал Главный.
– Что-то! – возмутился Иван Иванович. – Норов!
– Что-то есть, – задумчиво сказал Главный.
– Что-то! – возмутился Иван Иванович. – Норов!
– Ну-ну… – сказал Главный. – Как говорит один мой знакомый поляк – посмотрим-увидим.
Они стояли в павильоне, и Оля просто умирала от страха, но старалась держаться так, чтобы никто это не заметил. Просто ей от волнения обязательно надо было за что-нибудь держаться. Она держалась за какую-то черную треногу. И косточки пальцев ее побелели.
– Открой, детка, сценарий на пятнадцатой странице, – ворковал Главный. – Что там у нас? «Она сидела на подоконнике, свесив ноги с третьего этажа, и крупные слезы катились по ее щекам». Где у нас третий этаж? – Главный поставил стул. – Сядь так, будто под тобой десять метров пустоты.
Оля села, и случилось удивительное: все увидели на ее лице… подавленный страх и презрение к страху, вызов и дерзость. У нее было сейчас такое же лицо, какое было на «бабе».
– Ничего! – удовлетворенно промурлыкал Главный. – А заплакать сумеешь?
– Нет! – твердо сказала Оля.
– Еще как сумеешь! – Главный подошел и заговорщицки сказал: – Представь, что твоя мамочка тебя очень расстроила… Ну, к примеру… Не купила тебе… Адидас… Дубленку… Аляску!!!
Надо видеть, как лицо Оли делается чужим, отсутствующим от этого перечисления. Это замечает Иван Иванович.
– Что не купила? – спрашивает Оля. – Какой остров?
– Чудачка! – воркует Главный. И Ивану Ивановичу: – С юмором она у нас… Курточку «Аляска», девуленька! Вы же теперь за курточку и убить можете. – Главный похохатывает.
– Можем! – отвечает Оля. Она смотрит на Главного в упор, черным взглядом. Тот слышит только себя.
– Вот! Вот! А ты мечтала о ней, ты уже представляла, как ходишь в ней по улице, как тебе все завидуют, и нате вам… Куртки не будет… Представь это, детка! Ведь до слез же обидно… А мамочка тупая, не понимает, накричала не по делу… А папочка вообще… Ну, одним словом… Скандал. Можешь себя растравить в этом духе? До слез?
– Могу, – ответила Оля. – Я просто прыгаю с третьего этажа вниз головой.
Она спрыгнула со стула, как с третьего этажа, и ушла из павильона.
Она шла, и по ее лицу катилась большая и злая слезинка. На выходе она так хлопнула дверью, что задребезжали стекла.
Клавдия Ивановна все так же печатала шаг. Увидев ее, Оля старательно шмыгнула носом и вытерла щеки. Во всяком случае, к воспитательнице она подошла почти в порядке. А некоторая покраснелость лица вполне объяснялась ситуацией.
– Ну? – не своим голосом спросила Клавдия Ивановна. Дорогой дешевый костюм был под пальто сдвинут, таково было качество ткани – она не держалась на месте, – и его уже пора было поправлять. Бусы из косточек перекрутились у горла. Лицо Клавдии Ивановны было воинственным и перепуганным сразу.
– Я им не подошла, – сказала ей Оля. – Такая все чухня! Сядь, говорят, на третий этаж и ноги свесь!
– Они что, спятили? – возмутилась Клавдия Ивановна. – А ну пошли отсюда!
Они выросли из-под земли. Главный и Иван Иванович.
– Оля! – сказал Главный. – Люди делятся на умных и не очень. Тебе сейчас не повезло, ты встретилась с «не очень».
Клавдия Ивановна от удивления открыла рот и автоматически закрыла Олю своим телом.
– Ну вы… – сказала она ему. – И вы тоже. – Это уже относилось к Ивану Ивановичу. – Если вы тогда ее увидели на кране, так что ж, по-вашему, ею можно рисковать? Садитесь сами и свешивайте ваши ноги откуда хотите. А я ей не позволю. Она ребенок! И защита у нее, слава Богу, еще есть!
Оля же смеялась. Первый раз в жизни взрослый человек честно признавался ей, что он неумный. Это было ни на что не похожее признание, но оно было приятным.
– Прости меня, идиота, – сказал Главный. – Прости, и, пожалуйста, давай вернемся… Понимаешь… Дочка моя устроила мне вчера такую истерику… Из-за куртки… Мне ее убить хотелось.
– Какой куртки? – Клавдия Ивановна по-прежнему держалась воинственно.
– Извините, – сказал Главный. Он взял руку Клавдии Ивановны и поцеловал ее. От растерянности Клавдия Ивановна стала трясти кистью, будто ее не поцеловали, а прищемили дверью.
Иван Иванович же молчал. Он смотрел на Олю, а когда она все-таки пошла за Главным, тронул ее за плечо и погладил его.
В павильоне суета. Ставят свет, ругаются. Проверяют, все ли на месте в красивой трехкомнатной квартире, которую и представляет собой павильон.
Иван Иванович привел в «квартиру» Олю.
– Вот тут, значит, ты живешь… В смысле – она. Освойся…
Оля осталась одна. Стояла в «прихожей» и боялась идти дальше. И вдруг из «окна», настоящего, с подоконником и стеклами, появилась рука, отодвинула занавеску, и мы увидели шелковистую Юлю, что смотрела на Олю прямо и дерзко.
Хлопнула створка, только занавеска по-прежнему шевелилась.
И тогда Оля решительно пошла к окну и увидела стоящую напротив крашеную декорацию, изображающую высокий дом и деревья, и уходящую Юлю.
Теперь, двигаясь по квартире, Оля будет искать «ненастоящесть».
Медленно трогая руками вещи, Оля проходит по комнатам, ища обман.
Пианино – играет.
Гитара – звенит.
Кубик Рубика – вертится.
Собрание сочинений Конан-Дойля – пустые обклеенные коробки.
Платья в шкафу – настоящие.
Яблоки в вазе – из папье-маше.
Была большая картина, на которой изогнутая худенькая девочка, шар и великан с квадратными плечами.
Оля смотрела на эту картину. Картина была ненастоящая, плохая копия. Но девочка была живой. И даже будто похожей на Олю.
Глаза у Оли были расстроенные, печальные и сердитые сразу. Она взяла яблоко и запустила им в картину. Яблоко мягко шмякнуло.
Потом Оля села в кресло – настоящее, глубокое, подняла голову и не увидела потолка.
В кухне капала вода из крана, а рисованный дом напротив «зажегся огнями». Оля повернула ручку радио, и комнату заполнило «на тебе сошелся клином белый свет».
За стенами «квартиры» кто-то громко сказал:
– Верхний свет не работает… Скажите электрику.
– Он за сосисками, в буфете…
– Чтоб он подавился ими, – пожелал кто-то усталым голосом. – Никогда его нет…
Оля встала, подняла яблоко и аккуратно положила его на место.
Раздался настоящий звонок в дверь, и вошел Иван Иванович, стуча беретом по колену.
– Ты ж читала, – сказал он. – Это очень обеспеченная семья. Ничего тут особенного… Так теперь многие живут… И это ведь хорошо?
Но спросил это как-то неуверенно – про «хорошо». Как будто в чем-то сомневался.
– Конечно. Хорошо, – твердо сказала Оля, – хорошо жить лучше, чем жить плохо…
– Вот видишь, – обрадовался Иван Иванович, – понимаешь… Сама же хочешь сумасшедшие деньги. Полтораста в месяц.
– А у этих… У них сколько в месяц? – Оля показала на квартиру.
– Ей-богу, не знаю! – сказал Иван Иванович. – Ну не бедствуют…
– Но им, – ответила Оля. – Этим… Как и моим родителям… Им все время чего-то не хватает, да? Они хотят лучше еще и еще. А она… То есть я… Не хочет это понять… Так? Чего она все время базарит?
– Да она просто не хочет, чтобы родители уезжали. И все. Ничего больше. Просто хочет быть с мамой…
– Но если мама это не понимает, значит, для мамы что-то важней? Они едут за тряпками?
– Да нет… Они специалисты… Их приглашают на интересную работу… А ты в восьмом классе… И еще в музыкальной школе. Тебе надо учиться.
– Им на это наплевать?
– Они же не бросают тебя на произвол. У тебя замечательная бабушка!
– Бабушка – сволочь… Ей уже за пятьдесят, а у нее любовник. Она и собаку усыпляет…
– У собаки рак. Я тут недавно читал – животные болеют человечьими болезнями.
– А наоборот?
– Не понял…
– Ну, может человек взять и покусать кого-нибудь? – Оля смотрит насмешливо.
– Может, – сказал Иван Иванович, – только собаки и животные тут ни при чем. В человеке, знаешь, столько всего намешано… Но я тебе скажу: все в нем человеческое – и плохое, и хорошее… Все дело в том, что берет верх.
– А что у них, – Оля обвела руками комнату, – берет верх?
– Черт их разберет, – проворчал Иван Иванович. – Вникай! В человека нырнуть страшней, чем в море…
Как раз в этот момент в павильон вошли актеры, которые будут играть родителей девочки, Главный, художницы.
– Ну, дети мои! – воскликнула Актриса-мать. – В престижных домах давно все не так. Никто уже не ставит эти идиотские стенки.
– Я все делала по каталогу! – У художницы тут же навернулись слезы.
– Лина! Перестаньте! – Это Главный. – У меня тоже было ощущение чего-то не того. Разве я вам не говорил?
– Нет! – крикнула художница. – Вам понравилось! Вы мне поцеловали руку!
– Лина! – крикнула Актриса тоже. – Я ненавижу эту вашу манеру сразу плакать…
– Я не плачу! – плакала художница.
– А я плачу! – не плакала Актриса. – Потому что в этой семье ничего вчерашнего. Все послезавтрашнее… В этом же соль. Они бегущие! Они спринтеры!