Хотя, даже заметь караульный духа — не одолеть простым оружием вернувшегося из Хелльхейма, да и, если уж рассуждать разумно, то мертвец в своем праве был: за обиду отомстил, свое забрал, и больше безобразий не чинил.
Мораль сей басни такова: не все то золото, что плохо лежит. И ежели берешь — так хоть прояви уважение.
Эту историю мне батя рассказал, а Хильда в пример привела, когда учила, как порчу наводить. Один из самых простых способов — через могилу: либо взять вещь, очень дорогую для умершего (и закопанную вместе с ним), и подарить (или подложить, или еще как, но чтоб с ним была) недругу, либо его личную вещь с покойником похоронить. Однако второй вариант Хильда рекомендовала использовать, когда бабу надо в Хелльхейм спровадить, ибо на мужей такое не действует почти. А если тетку какую — то за милу душу, берешь, говорит, шаль, какой подольше пользовалась, или платок, или зерцало — и в свежую могилку, да наговор прочитать соответствующий, а можно и без него обойтись. Способ долгий — но верный.
Впрочем, это для совсем уж бесталанных ведьм такие ухищрения, есть способы действеннее и быстрее.
Глава 10
Я с чавканьем выдрал ногу из жадных объятий болота, едва не оставив там сапог, и, ухватившись за торчащую поблизости сухостоину, выбрался на островок. Да какой там островок — кочка большая, ярда три всего в длину, да пяток в ширину. Тут мне и ночевать.
В теле — сплошное веселье и бодрость, можно идти и дальше — но это все обманный эффект «Волчьего бега», мне ли, пинтами его варившему на уроках Хильды, не знать что будет, когда он иссякнет. А будет — будет рожей в лужу, и хорошо, если сил хватит из нее потом выползти! Но вообще, не нравится мне тут, ох, как не нравится, однако, ночевать тут все равно придется: в темноте брести мне до первого бочага, а ночь близится. «Светлые глаза» безмозглые братики прихватить для меня не удосужились, так что, раз выбора все равно нет, значит, нечего и задумываться на эту тему.
А с рассвета и до полудня пройду еще прямо, миль с десяток сделаю, и с полудня поверну к морю. Некогда мне по топям шляться, надо в жизни устраиваться.
С собой, кроме слеги, я тащил еще одну небольшую сушину, найденную по дороге, да эту, за которую хватался еще, сломаю. Обдеру сухую траву с кочки, да с соседних — на полночи топлива хватит для костерка, обсушиться, да и того довольно. Не борг тут закладывать.
А ощущение чужого внимания, то самое, которое я почувствовал, еще когда только зашел в эти проклятые топи, не проходит, будто в спину пялится кто-то.
Очень, надо сказать, навязчивое ощущение.
Несколько раз я даже резко оборачивался, в надежде хоть краем глаза зацепить этого любителя подглядывать, но все тщетно. Глупо, конечно, что-то мне подсказывает, простым глазом это не увидеть. Может, мелкая болотная нечисть? Или, не мелкая? Не сталкивался я как-то раньше с ней, не могу определить. Тем не менее, внимание к себе я ощущаю, и оно… Не кажется мне добрым.
Скорее, к сожалению, наоборот.
Что бы это ни было, оно, похоже, выходит из спячки, в коей прибывало неведомо сколько времени, и когда решит углубить знакомство, уверен, мне не поздоровится. Так что, надо поспать, хоть чуть-чуть, пока совсем не стемнело, а ночью быть настороже.
А то, глядишь, поутру проснусь в брюхе какой-нибудь твари, и останется для меня из столь прискорбной ситуации тогда, только два выхода…
Костерок в небольшой яме весело потрескивает щепой и сучьями, насквозь промокшая одежда, развешенная над ним по слеге, слегка парит. Кожаный панцирь тоже промок, но его так просто не просушишь, так что даже пытаться не стал, а вот рубашку, или, там, уже порядком пованивающие онучи, да сапоги — самое то.
Проклятый «Волчий бег»! Усталость уже навалилась, и все тело гудит, как после хорошей тренировки у старого Олафа (или после хорошей «тренировки» с Турид — эх, горячая девка, справедливости ради надо сказать!), а вот в глаза мне будто распорки вставили. Не хотят закрываться — и хоть ты тресни! А это не очень радует, не посплю сейчас, пока еще светло — сморит ночью, а дрыхнуть в темноте мне тут нежелательно. И погода, как назло, снова портится — опять проклятая морось.
Бражки бабушкиной, что ли, глотнуть, все веселее на душе станет? Да хоть взглянуть, наконец, что я там в кучке костей нашел, а то, стемнеет — хрен чего разгляжу. Да и так уже смеркается, и туман какой-то, похоже, собирается появиться: пока прозрачные его клочки, потихоньку, полегоньку, собираются в облачка, плывущие невысоко над топями.
Унылое зрелище. Сейчас бы дома сидеть, в тепле и с пивом, заедать которое горячими матушкиными пирогами…
Или, еще неплохо было бы к подружкам, на хутора, или к Олафу завалиться, послушать рассказы, о походах и сражениях, о добыче, что взята железом да пропита вином, о ярости и удаче хирдманов, мудрости вождей да подлости врагов.
Или к Хильде — она всегда рада со мной поделиться знаниями да мудростью, хоть и ворчала для вида, что от дел ее отвлекаю. Или к Астрид сходил бы, поболтал о всяких глупостях, и снова утонул бы в ее глазах, цвета летнего неба в солнечный день, намекнул бы на сватовство, а она снова бы краснела и улыбалась…
По щеке скатилась скупая слезинка — это не от тоски, просто проклятое зелье, которое я ошибочно называл «зимней брагой» лучше не пить, а вымачивать в нем заржавевшие кольчуги. С доброго глотка горло оно мне продрало так, что даже ругаться не получалось, а получалось лишь жалобно сипеть и плакать. Чего старая бл… гхм… наставница туда напихала? И сколько оно выстаивалось, прежде чем попасть в эту флягу (не скиснув при этом)?
Нет, это не пить надо — это впору крысам в норы наливать, чтоб их там растворяло! Никакая это не брага, хотя, по запаху и похоже, что это что-то на ее основе…
В желудок будто горячий ком опустился, от которого тепло начало разливаться по телу, в голове зашумело, на душе тоже полегчало.
Хотя, зря ругаюсь: неплохая вещь, вроде как, определенно неплохая.
Как бы только зубы от нее не растворились, а то тяжко в жизни щербатому…
Интересно, это Финн зельеварением занялся? Или это Хильда ему эту гадость отдала когда-то на пробу, да сама и забыла рецепт? А то я бы знал, старая мало что от меня скрывала, щедро знаниями делилась. Хотя и сокрушалась при этом, что слишком многое из ее искусства парню не понять, женский ум для того нужен, но вот нет в борге для нее достойной ученицы, а сама она стара уже ее по Нурдланду искать.
Так что там, с этой побрякушкой?
Лист неизвестного мне дерева, на цепочке. Цепочка не золотая, да и не серебряная, металл мне неизвестен, но тут уж я не кузнец, чтоб сплавы друг от друга на глазок отличать. Я сполоснул все изделие в ближайшей луже, и снова поразился тонкой, изящной работе неведомого мастера: далеко до нее тем вещицам, что отец привозил из походов, даже в подарок матери, а не то, что на продажу. Каждое колечко цепочки покрывали узоры неизвестных мне символов, а более детально в опускающихся на топи сумерках что-то рассмотреть было сложно.
Да тут только за работу можно ее вес-два золотом просить, если продавать соберусь, а сам металл тоже ведь чего-то стоит!
И, похоже, не простая висюлька это — амулет. Только разряженный досуха, и, вследствие этого, представляющий из себя ныне хоть и красивую, но бесполезную безделушку. Мелькнувшую на задворках сознания мыслишку зарядить его, да поглядеть, что оно может, я отмел, как несвоевременную: силы колдовские и так потрачены изрядно, и, кто знает, не навестят ли меня ночные гости, из тех, кому в Хелльхейме или Нифльхейме не сидится, и от кого сталью, пускай даже неплохой и достаточно острой, не отмахаться, а мне ведь еще охранный круг ставить, что тоже для меня в таком состоянии непросто. Так что нет, не сейчас, по крайней мере.
Странные, кстати, топи. Я только сейчас обратил внимание на одно обстоятельство, сразу бы насторожившее любого лесовика.
Тишина.
Нет, я не имею в виду то, что воплей Скафти Финнсона (Квист еще не пришел в себя, когда я уходил с того памятного островка), неистово тосковавшего по мне, и переживавшего всем сердцем от неизбежности долгой разлуки (он минимум два раза повторил весь имеющийся в его распоряжении запас ругательств, и даже придумал несколько новых, специально для меня), теперь не слышно. Его завывания донимали меня еще примерно с милю, но передвигался я быстро, и по самым приблизительным подсчетам до привала сделал миль десять — пятнадцать, может даже больше.
Нет.
Тишина, которую принято именовать мертвой, вот, что должно было меня насторожить гораздо раньше. Пока я бежал, перепрыгивая с кочки на кочку, слыша только собственное сопение, кряхтение, шуршание болотной растительности под ногами, чавканье грязи да собственные матюги — я не обращал на это внимание, но сейчас… Ни звука вокруг, кроме потрескивания костерка да тихого шороха мороси. Ни звона комаров, ни треска сверчков и прочей живности, ни жабьего хора — и это в начале-то лета! Не к добру это. Даже если животных распугал я (что вряд ли), то комары-то куда делись?
Тишина.
Нет, я не имею в виду то, что воплей Скафти Финнсона (Квист еще не пришел в себя, когда я уходил с того памятного островка), неистово тосковавшего по мне, и переживавшего всем сердцем от неизбежности долгой разлуки (он минимум два раза повторил весь имеющийся в его распоряжении запас ругательств, и даже придумал несколько новых, специально для меня), теперь не слышно. Его завывания донимали меня еще примерно с милю, но передвигался я быстро, и по самым приблизительным подсчетам до привала сделал миль десять — пятнадцать, может даже больше.
Нет.
Тишина, которую принято именовать мертвой, вот, что должно было меня насторожить гораздо раньше. Пока я бежал, перепрыгивая с кочки на кочку, слыша только собственное сопение, кряхтение, шуршание болотной растительности под ногами, чавканье грязи да собственные матюги — я не обращал на это внимание, но сейчас… Ни звука вокруг, кроме потрескивания костерка да тихого шороха мороси. Ни звона комаров, ни треска сверчков и прочей живности, ни жабьего хора — и это в начале-то лета! Не к добру это. Даже если животных распугал я (что вряд ли), то комары-то куда делись?
Первый признак гиблого места, кстати — живность вся оттуда первым делом уходит, ибо в противном случае чахнет и гибнет. Растения засыхают, люди, без колдовской, либо жреческой защиты, пробывшие там долгое время, потом долго и разнообразно болеют, их мучают кошмары. Зато всяким духам преимущественно, злым, нечисти и нежити там раздолье, те лезут в такие места, как запойный пьяница в бочку с пивом — с неудержимой лихостью, и собираются там в великом количестве.
Вот угораздило же меня, будто сглазил кто! Но это вряд ли, я бы почувствовал: когда Хильда меня учила, сглазы, порчи и тому подобные приемы подлого своего искусства она показывала на мне же. Сразу же и распознавать, защищаться и снимать учился, заодно, так что понял бы, если б меня прокляли. Скорее, богам чем-то не угодил, или Удача больше не при мне. Но от погони-то я ушел, да с прибытком — тогда что же?
Непонятно.
Нет, впрочем, понятно — нечего мне тут делать, жду рассвета — и к морю. Плевать на лес, на всех, кто там может меня поджидать, плевать на погоню, на Финна, ждущего меня в Хагале — все лучше, чем здесь. Рассвет наступит, и в путь, высосу всю флягу с «Волчьим бегом» досуха, до капли, пускай меня потом наизнанку вывернет — но ночевать тут больше не буду.
Сам себя накручиваю — надо бы успокоиться…
Еще никто не пугает, а я уже все страхи собрал, деду бы не понравилось. Но охранный круг все ж таки поставлю, благо, соли в достатке, да силы еще немного во мне есть.
А гнетущее предчувствие неприятностей никак не унимается.
Надо успокаиваться, и рассуждать разумно.
Что я смогу сделать первым делом, если (когда) за мной нечистые обитатели этих топей явятся?
1) … заорать?…
2) …обосраться?…
Бррр, нет, это всегда успею, долой сии малодушные мысли. А помимо этих очевидных действий, варианты есть?
Чего там боятся гости из Хелльхейма или Нифльхейма? Дед же рассказывал…
Так, умелый жрец владык севера — Асов — может нежить изгнать, призвав на помощь себе силу божества, которому служит. Я не жрец, но помолюсь, хуже не будет, в час великой нужды любой сын Нурдланда, если позовет Асов и будет искренен, то сможет быть услышан. Хотя, боги не любят вмешиваться в дела людей, так что прямо помогают крайне редко.
Что дальше? Боль немертвому можно причинить некоторыми видами металлов — чистое серебро и холодное железо, например. Серебра у меня… А нет, есть, надо же. Пара монет. Второго нет точно. Еще?
Песня скальда поможет, правильный Нид, по идее, всех проймет.
Соль! А лучше — морская вода. Слабых остановит, кому сильнее — причинит боль. Ну и несколько заговоров — но сил для них маловато, а без колдовской силы они только сотрясение воздуха. Несколько разновидностей «темницы духов» еще — это чтобы поймать и удержать злого духа, а чтобы не быть пойманным им? Самому в ней сидеть, пока рассвет не настанет? Так на много видов нежити свет не действует, а жрать и пить тут нечего… Да и силу надо, силу — а с этим проблема.
Мда. Печаль мне.
За всеми этими размышлениями, а также немудреным ужином, состоящим из запасов братцев и водицы (из их же припасов) я не заметил, как на болото опустилась ночь. Клочья тумана, меж тем, рассеиваться не спешили, наоборот, сгустились даже, хорошо хоть, дождь прекратился, и я напялил на себя провонявшие дымом шмотки — теплые, да подсохли чуток.
А еще я, кажется, засыпаю — «Волчий бег» выдохся, наконец, и на веках, в которых раньше стояли словно распорки, теперь повисли, будто, свинцовые гири.
Тишина, ни звука вокруг. Луна на небе, круглая, такая яркая…
Говорят, если долго на нее смотреть, то можно различить в ней женское лицо, прекрасное, как лик самой Фрейи, чья красота воспевалась во множестве саг, дочери Ванов, дарующей любовь и милосердие.
Кто-то говорил, что луна — это зрачок самого Фенрира, кто-то — что это драгоценность, обещанная одному из великанов Етунхейма Асами за строительство, соответственно, Асгарда, и так глупому Етуну и не отданная. Или же это отражается в небесах глаз Одина, тот, что Отец Битв отдал в уплату за возможность отпить из Урда, источника мудрости, охраняемого великаном Мимиром…
А кто-то уверен, что если долго и пристально на нее пялиться — можно стать идиотом…
Я уже стал, наверное, потому что, подняв голову, сквозь накатившую на меня дрему, увидел, как, озаряемый бледным светом луны в мою сторону движется клок тумана. Не издавая ни звука, без ветра, медленно, прямо по моим следам, по той стежке, что я набил, когда добирался до своего островка. Из этого облачка, по мере приближения к островку формировалась фигура, за ней еще одна, еще… Какой странный сон, что бы это значило? Надо будет спросить у Хильды… Когда снова ее увижу… Что бы это означало, когда снятся фигуры, сотканные из тумана, с черным провалом в том месте, где должно быть лицо…
Не доходя пару десятков ярдов до островка, эта процессия остановилась, будто бы уткнувшись в прозрачную стену. Ха, какая стена в болоте — что за глупый же сон мне снится! Преграда задержала пришедших буквально на мгновение, и лопнула, отдавшись противным высоким звоном у меня в ушах… И первая из фигур двинулась к островку, увлекая за собой остальный… Этот звон, так раздражает, да что же это, комар что ли, или мошка какая — залезла в ухо и теперь мешает мне дальше смотреть эти видения…
Я попытался отделаться от надоедливого насекомого, махнул рукой неловко — и здорово порезался. Об собственную секиру, с которой в обнимку лежал.
Вспышка боли от глубокого пореза мгновенно прояснила мой разум до кристально-чистого состояния, а по спине могучим табуном поскакали мурашки, размером с морского волосатого краба, того, у которого панцирь размером с хорошее блюдо, а лапы длиной чуть ли не в ярд.
Страшно стало, скажу без утайки. Я смеялся, когда мне рассказывали, что можно от ужаса закостенеть, не верил, что можно так бояться.
Но вот можно, оказывается.
Заскреблось, правда, ощущение, что эти эмоции — не мои, надо бороться, сопротивляться, отринуть наваждение, но тут же все мысли смыла новая волна ледяного ужаса.
Это не сон!!!
Звон в ухе от нарушенного сторожевого круга, нарушители — вот они. Одно уже рядом… Полупрозрачная фигура с непропорционально длинными руками, закутанная, будто бы, в саван, или балахон с капюшоном, под которым темнота. Он (оно?) уже протягивает ко мне свои длиннющие многосуставчатые тонкие прозрачные пальцы…
Таааак, что у нас там по плану? Ах, да, пункт первый — заорать.
Это я мигом…
От собственного вопля у меня самого же заложило уши, эк я могу! Протяжно, громко, душевно… С переливчатым таким провизгом…
И прыгать из положения «лежит, как бревно» в положение «бежит так, что сам Слейпнир хрен его догонит» — это я тоже, оказывается, здорово умею. Сколько же нового порой о себе можно узнать, стоит лишь заночевать в поганом месте да встретиться с его обитателями!
Так, что с пунктом вторым плана? Ммм, и рад бы, да нечем, пара кусков сушеной рыбы живот не набьют, так что, стиркой озадачиваться, видимо, не придется, что не может не радовать.
Конечности твари сомкнулись на пустом месте, там, где мгновение назад находился мой нежно лелеемый организм, у меня же в глазах прояснилось лишь ярдах в сорока от кочки, на которой я имел несчастье разбить лагерь. Бежать, бежать что есть мочи — больше конструктивных идей мне в голову не пришло: от ужаса волосы на башке стояли дыбом, а сердце стучало, как молот в кузне у Магнуса, казалось, вот-вот проломит ребра и вывалится наружу. Оборачиваюсь — не хотят гости незваные оставлять меня в покое, хочется отведать им юного дренга, умного, красивого, и такого талантливого. За мной, то есть двинулись, всей своей полупрозрачной толпой. Медленно и не особо, казалось, торопясь, но неотвратимо, первый из них неслышно спустился с островка, и совершенно беззвучно поплыл над поверхностью болота. Дожидаться его не хотелось.