И все же странно: такое впечатление, будто Иисус сам того хотел. Иудеи – народ на редкость ученый. У еврея каждый палец – что писчее перо. Со всеми нами Господь только разговаривает, а евреям он передает каменные доски с писаниями. И все же нашелся великий еврей, который предпочел устное слово написанному. Который остановил свой выбор на водовороте устных преданий, а не на письменных фактах. С чего бы вдруг? Почему бы не выставить себя эдаким великим воинствующим спасителем, на которого уповали евреи? К чему было пересказывать, а не творить историю?
Жена вела его длинными коридорами. И вот Эузебью чувствует, что скоро они попадут в бальный зал с огромным танцполом, сверкающими канделябрами и высокими окнами.
– Думаю, потому, что Иисус, опять же, пытается благотворно воздействовать на нас. Сказания сродни свадьбе, на которой мы, слушатели, выступаем в роли жениха, глядящего на невесту, которая идет к нему по церковному приделу. Только совместными усилиями в результате вступления в воображаемые супружеские отношения рождается сказание. Это действие целиком увлекает нас, как любая свадьба, а поскольку совсем уж одинаковых свадеб не бывает, каждый из нас понимает и переживает услышанное по-своему. Сказание обращается ко всем нам и каждому в отдельности, как и Господь, – и нам это нравится. Сказания благотворно воздействуют на наше сознание. Иисус сошел на землю в спокойной уверенности, что останется с нами, а мы с ним, пока он будет волновать нас своими сказаниями, пока те не запечатлеются в нашем потрясенном сознании. Вот почему он явился не открыто – верхом на коне, а тайно – на крыльях сказания.
Представь себе, Эузебью, что тебя позвали на пир и перед тобой стоит роскошный стол с тончайшими винами и самыми изысканными кушаньями. Ты ешь и пьешь, пока не насыщаешься вдосталь. Неужели после этого ты станешь обращаться к устроителю пира и донимать его расспросами о животных из хлевов, которых ты съел. Ты можешь, да, конечно, можешь кое-что узнать об этих животных – но разве это сравнится с трапезой, которую ты вкусил? Мы должны оставить этот упрощенный поиск историческому Иисусу. Ответа все равно не будет, потому что не там – и не так – он предпочитает оставить свой след. Иисус передавал сказания и жил сказаниями. Наша вера – вера в его сказание, и за этим сказанием-верой вряд ли еще что-то есть. Священное слово – это сказание, а сказание – это священное слово.
Мария глубоко вздыхает. Ее лицо озаряет улыбка.
– Что ж, эти сказания по-прежнему с нами. Вот так я и нашла решение – у Агаты Кристи.
Она наклоняется и достает из сумки стопку книг, хорошо знакомых Эузебью: «Человек в коричневом костюме», «Тайна Голубого поезда», «Тайна семи циферблатов», «Убийство в доме викария», «Почему не Эванс?», «Трагедия в трех актах», «Убийство в Месопотамии», «Смерть на Ниле», «Таинственный мистер Кин», «Убийства по алфавиту», «Смерть лорда Эджвера», «Убийство Роджера Экройда», «Загадочное происшествие в Стайлзе», «Тринадцать загадочных случаев», «Гончая смерти», «Загадка Ситтафорда», «Убийство в Восточном экспрессе», «Безмолвный свидетель», «Загадка Эндхауза». Все это оказывается у него на столе – все эти книги в красочных твердых переплетах, за исключением нескольких, упавших на пол с глухим стуком.
Первый раз меня осенило, когда я читала «Убийство в Восточном экспрессе». Я отметила, что поезд идет с Востока. В центре повествования – тринадцать пассажиров, и один из них злодей – Иуда. Я отметила, что у всех пассажиров разное общественное положение, и они представляют различные национальности. Отметила я и то, что одного из сыщиков, помощника Эркюля Пуаро, зовут доктор Константин. Так разве история Иисуса – это не Восточная история, ставшая популярной благодаря другому Константину? Разве у Иисуса не было двенадцати учеников, среди которых был Иуда? И разве Палестина – это не многонациональный Восточный экспресс? Эркюлю Пуаро нередко делают замечание по поводу его иностранного происхождения. Он снова и снова спасает положение. Иностранец, чье вмешательство несет спасение, – разве в нем не угадывается образ Иисуса? Эти наблюдения заставили меня взглянуть на детективные истории Агаты Кристи в новом свете.
Я начала обращать внимание на вещи вперемежку. И тут имеет значение каждая мелочь: детективы Агаты Кристи полны разоблачительных подробностей – отсюда строгий, внятный язык и многочисленные короткие абзацы и главы, как в Евангелиях. Подробно излагается только самое главное. Детективная история, подобно Евангелиям, изливается по капле.
Я отметила, что в романах Агаты Кристи почти совсем нет детей, поскольку убийство, безусловно, – это развлечение для взрослых, и в Евангелиях они практически не упоминаются, потому как эти писания тоже обращены к чуткости взрослых.
Я отметила, что ко всем, кто знает правду, относятся с подозрением и пренебрежением. То же самое, разумеется, было и с Иисусом. Но возьмем старушку мисс Марпл. Она всегда все знает. Как, впрочем, и Эркюль Пуаро. Откуда этот забавный коротышка может все знать? Но он знает, знает. У Агаты Кристи торжествует смирение, как и в Евангелиях.
В основе истории Агаты Кристи всегда лежит тягчайший грех – отнятие жизни, как и в основе истории Иисуса. В обоих повествованиях коротко описываются многочисленные вводимые персонажи, и все с одной целью – для представления всех подозреваемых, так, чтобы читатель мог видеть, кто способен поддаться искушению злом, а кто нет. Сила духа соседствует с душевной слабостью и в Евангелиях, и у Агаты Кристи. И в обоих случаях свет понимания приходит одним и тем же путем: нам представляются факты, неопределенные по сути, затем приводится толкование, наполняющее эти факты смыслом. То же самое происходит с притчами Иисуса – изложение, потом объяснение – и со Страстями Иисуса: под конец Павел объяснял его смерть и воскрешение, придавая им смысл. То же самое мы видим и в развязке детективных историй Агаты Кристи: Эркюль Пуаро сперва обобщает все факты, а после говорит нам, что они означают.
Обрати внимание на исключительно важную роль свидетелей. Ни Иисус, ни Эркюль Пуаро и не думали взять перо в руки. Они оба довольствовались устным словом. И в этом случае появление свидетелей становится необходимым – иначе как мы узнаем, кто что сказал и сделал? На этом же основывалось и умозаключение. Каждый человек, в своем кругу общения, совершил столько всего странного, что людям просто необходимы были свидетели. Те, кто встречался с Иисусом, потом до конца своих дней рассказывали о нем родственникам, друзьям, посторонним, – и так, покуда их рассказы не дошли до ушей Павла, а позднее Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Точно так же и с Артуром Гастингсом, новоиспеченным доктором Уотсоном, рассказчике многочисленных историй об Эркюле Пуаро – рассказчике не менее добросовестном, нежели сказители Евангелий.
Однако любой свидетель – в некотором смысле человек ненадежный. Это ясно видно на примере Артура Гастингса, который всегда отстает на два-три шага от Эркюля Пуаро и получает внятные объяснения от самого Пуаро. И тут мы понимаем, что не один Артур Гастингс такой бестолковый. Мы тоже упустили из виду улики, не докопались до сути, не сумели постичь смысл. Нам тоже нужен Эркюль Пуаро, чтобы все понять. Точно так же и с Иисусом. Его окружало множество всяких Артуров Гастингсов, вечно упускавших из виду улики, не умевших докапываться до сути и постигать смысл. Ему тоже приходилось все растолковывать ученикам, чтобы им было понятно. И тем не менее ученики понимали все по-разному, поскольку каждый из них истолковывал слова и поступки Иисуса по-своему. Возьмем Евангелия: они, все четыре, немного различаются меж собой, каждое в отдельности не согласуется с остальными, в точности как оно бывает с показаниями свидетелей.
В любом детективе Агаты Кристи убийца почти всегда находится у нас под носом, о чем мы даже не догадываемся. Взять хотя бы «Человека в коричневом костюме», «Тайну семи циферблатов», «Трагедию в трех актах», «Убийство по алфавиту» и особенно «Убийство Роджера Экройда». Зло мы замечаем еще издалека, но чем оно ближе, тем более близорукими мы становимся с нравственной точки зрения. Грани размываются, и разглядеть середину нам все труднее. Отсюда и реакция, когда вдруг выясняется, кто же это сделал: «Et tu, Brute?»[33] Должно быть, точно так же реагировали и ученики, когда оказалось, что Иуда, добрый Иуда Искариот, дорогой наш товарищ и спутник, – предатель. Как же слепы были мы, если не смогли разглядеть зло у себя под носом, и как же хотелось нам заглянуть подальше!
Если говорить о слепоте, здесь происходит вот какая занятная штука. Мы читаем Агату Кристи по внутреннему принуждению. Мы принуждены читать дальше и дальше. Нам не терпится узнать, кто же это сделал, как и зачем. И вот наконец все выясняется. Мы поражаемся: до чего же запутанная криминальная история! Надо же, какой у убийцы хладнокровный разум и какая у него или у нее твердая рука! Удовлетворив свое жгучее любопытство, мы откладываем книгу в сторону – и тотчас забываем, кто это сделал! Разве нет? А вот жертву запоминаем хорошо. Агата Кристи может называть свои романы хоть «Убийство Роджера Экройда», хоть «Смерть лорда Эджвера», совершенно не боясь потерять интерес читателей. Жертва есть данность, и он или она остаются с нами. Но как же быстро исчезает из нашей памяти убийца! Мы берем какой-нибудь детектив Агаты Кристи – благо их у нее целая куча – и удивляемся: А эту я читал? Дайте подумать. Она жертва, да, помню, но кто это сделал? Ну ничего не помню. Приходится заново перечитать добрую сотню страниц, и только тогда наконец вспоминаешь, кто же он такой – тот, кто отнял человеческую жизнь.
Такое же беспамятство переносится у нас и на Евангелия. Мы помним жертву. А того, кто его убил, – помним? Поди подойди к любому прохожему на улице да спроси: «А ну-ка, скажите, да поживей, кто убил Иисуса?» – и, смею предположить, этот человек не найдет что сказать. Так кто же был повинен в убийстве Иисуса Назорея? Кто виновник? Иуда Искариот? Фи! Он был орудием, соучастником. Он предал Иисуса – отдал в руки тех, кто разыскивал его, но не убивал. Тогда, может, это Понтий Пилат, римский прокуратор, приговорил его к смерти? Едва ли. Пилат лишь дал согласие. Он счел Иисуса не повинным ни в одном злодеянии и даже пытался отпустить его на свободу, предпочтя послать на крест Варавву[34], но перед лицом разгневанной толпы ему пришлось уступить. Пилат счел за лучшее пожертвовать невиновным, лишь бы не допустить мятежа. Так что он всего лишь смалодушничал и стал еще одним соучастником убийства, но собственно убийцей был не он.
Тогда кто? Римляне, если говорить в общем? Иисус был распят римскими воинами по римским указам в соответствии с римскими законами в римской провинции. Но разве кто-то хоть краем уха слышал о каком-нибудь таинственном убийце? Должны ли мы чисто догматически признать, что Сына Божьего убили безымянные прислужники давно канувшей в Лету империи, дабы утихомирить местное племя, склонное к бесчинствам? Если так, тогда неудивительно, что никто не помнит, кто это сделал.
Ах, ну да, конечно: Иисуса убили евреи! Знакомая песня, не правда ли? Кучка управляемых еврейских старейшин по сговору с римскими властями замыслила избавиться от своего назойливого соплеменника. (И мы по злопамятству почему-то возненавидели евреев, а не итальянцев – но почему? Какой позор!) Но даже если евреи и были повинны в этом, то кто из них конкретно? Как их звали? Мы знаем Каиафу, первосвященника. А кто еще? Больше ни одного имени. На самом же деле Каиафа, как Иуда и Пилат, был всего лишь соучастником. Евреи не могли открыто убить еврея – вспомним Десять заповедей! Каиафе пришлось искать других, кто был бы способен на такое. Так что он со своими сподвижниками-старейшинами науськал толпу – она-то и расправилась с Иисусом. Вот где собака зарыта: вина лежит на толпе. Если бы толпа потребовала освободить Иисуса и распять Варавву, такой исход обрадовал бы Пилата, Каиафа воспротивился бы такому повороту, а Иуде пришлось бы вернуть плату за предательство.
Таким образом, мы, похоже, установили: в убийстве Иисуса Назорея повинна толпа. А выражаясь точнее, толпа, науськанная главным образом безымянными сановниками, управляемыми главным образом безымянными старейшинами, возжелала ему смерти, и тогда безымянные же воины в конце концов его и убили. Однако все началось с толпы – а есть ли что-нибудь более безымянное, чем толпа? Но так ли уж безымянна толпа, по определению? Исходя из такого посыла, выясняется следующее: все эти повинные евреи и римляне не что иное, как «соломенные чучела», подставные лица – в лучших традициях Агаты Кристи. И неудивительно, что простой, неразумный обыватель думает, что соседский еврей и убил Иисуса – если уж совсем прямо. Но с точки зрения теологической действительности Иисуса убил некто Безымянный. Но кто этот Безымянный?
Мария замолкает. После короткой заминки Эузебью вдруг понимает, что жена ждет, чтобы он сам ответил на этот вопрос.
– Ну, даже не знаю. Я никогда…
– Безымянные – это ты и я… все мы. Это мы убили Иисуса Назорея. Мы и есть толпа. Мы и есть этот Безымянный. Виноваты не евреи, униженные историей, а все мы. Только мы очень быстро все забываем. Нам не нравится испытывать чувство вины, так ведь? Мы предпочитаем спрятать ее поглубже, забыть, вывернуть наизнанку и, представив все в лучшем свете, показать другим. Так что, поскольку нам претит чувство вины, мы тщетно стараемся вспомнить, кто убил жертву в Евангелиях, и с не меньшей же тщетностью мы пытаемся вспомнить, кто убил жертву в той или иной детективной истории Агаты Кристи.
Но, в конце концов, разве это не самый верный способ представить жизнь Иисуса как детектив? У кого были мотив и выгода? Что сталось с телом? Что все это означало? Нужен был незаурядный сыщик, чтобы расследовать преступление, – и он появился через несколько лет после убийства, этот Эркюль Пуаро первого века: Павел из Тарса. Христианство начинается с Павла. А самые ранние христианские свидетельства – его послания. Благодаря им мы узнаем историю Иисуса за много лет до того, как появились Евангелия с описаниями жизни Иисуса. Павел дал обет дознаться до самой сути дела об Иисусе. Пользуясь своими серыми клеточками, он все выведал, выслушав свидетельские показания, изучив записи событий, собрав улики и проанализировав все подробности. С ним случилась величайшая перемена в форме видения по дороге в Дамаск. И в конце своего дознания он вывел единственно возможное заключение. Потом он проповедовал и писал – так Иисус из спасителя-неудачника превратился в воскресшего Сына Божьего, принявшего на себя весь груз грехов наших. Павел закрыл дело об Иисусе Назорее. И, подобно тому, как расследование всякого преступления у Агаты Кристи заканчивается своего рода ликованием и читатель поражается необыкновенной изобретательности автора, так и воскрешение Иисуса и его смысл вызывает неизбывное ликование у христиан – больше того: непреходящую радость, – и христиане благодарят Бога за его необыкновенную изобретательность, равно как и за безграничное сострадание. Ибо воскрешение Иисуса ради искупления наших грехов – единственно возможное решение проблемы, как ее понимал Павел, – проблемы любящего Господа, неожиданно преданного смерти, а потом воскресшего. Эркюль Пуаро безоговорочно одобрил бы логику решения Павла.
Мир в Евангелиях суров. Там много страданий – страданий телесных и душевных. Это мир нравственных крайностей, где добро есть истинное добро, а зло – безусловное зло. Такой же суровый мир и у Агаты Кристи. Кто из нас живет жизнью Эркюля Пуаро и Джейн Марпл, где одно убийство сменяет другое? И за всеми этими убийствами сокрыто столько коварного зла! Неужели наш мир не таков? Ведь большинство из нас не знает ни столько добра, ни столько зла. Мы держимся золотой середины. И тем не менее убийства случаются и у нас, причем иной раз в грандиозном масштабе, не так ли? Первая мировая война закончилась совсем недавно. А по соседству испанцы без удержу изничтожают друг друга. И вот ходят упорные слухи, что не за горами другая мировая война. Символ преступления нашего века, Эузебью, – убийство. Безымянный, во всей своей красе, по-прежнему среди нас. Так что наша золотая середина – всего лишь иллюзия. И наш мир так же суров, однако мы прячемся от него, уповая на удачу и закрывая на все глаза. Но что ты будешь делать, если удача вдруг отвернется от тебя, а глаза широко распахнутся?
Как ни прискорбно, естественных смертей не бывает, хотя врачи уверяют нас в обратном. Каждую смерть мы переживаем как убийство, как несправедливое отнятие у нас любимого человека. Даже самый удачливый из нас в конце концов сталкивается в жизни с убийством – своим собственным. Таков наш удел. Все мы живем в одной детективной истории, где мы же и есть жертвы.
Единственный современный жанр, звучащий в столь же высоком нравственном регистре, что и Евангелия, – это низкопробный детектив. Если бы мы поместили детективные истории Агаты Кристи над Евангелиями и просветили их насквозь, мы непременно заметили бы их соответствие, сходство, согласованность и равнозначность. Мы обнаружили бы в них немало совпадений и подобий в повествовании. Они точно карты одного города, притчи об одной жизни. Они блистают своей незамутненностью. Вот тебе и объяснение, почему Агата Кристи считается самой знаменитой писательницей в мировой истории. Ее притягательность столь же огромна, а распространение столь же велико, как и у Библии, ибо она современный апостол в женском обличье, – выходит, спустя две тысячи лет мужеского словесного господства пришло ее время. И этот новоявленный апостол отвечает на те же вопросы, что и Иисус: как нам быть со смертью? Ведь детективные интриги в конце концов неизменно раскрываются, и тайна всегда ловко распутывается. Точно так же следует относиться в жизни и к смерти: мы должны раскрывать ее, придавать ей смысл, связывать ее с теми или иными обстоятельствами.
И все же между Агатой Кристи и Евангелиями есть существенные различия. Мы живем уже не во времена пророков и чудес. Среди нас уже нет Иисуса, как среди людей евангелической эпохи. В Евангелиях от Матфея, Марка, Луки и Иоанна речь идет о присутствии. А в евангелиях от Агаты Кристи – об отсутствии. Это современные евангелия для современных же людей, куда более недоверчивых и куда менее склонных верить. Поэтому Иисус здесь присутствует лишь отчасти, как бы в пристяжке, и скрытно – под покровом и в маске тайны. Но смотри: он присутствует в ее фамилии. Хотя скорее не явно, а совсем незаметно.