Помню еще, как он играл на сладкозвучной флейте – маленькой такой деревянной штучке. Мне нравилось, как она звучала – это походило на весенние птичьи трели.
Потом он сделал мне предложение, и я подумала: почему бы и нет? Надо же когда-нибудь выходить замуж. Не всю же жизнь мыкаться одной. Определенно, он мне вполне сгодится, а я постараюсь сгодиться ему. Я смотрела на него уже совсем в другом свете, и мысль стать его женой была мне по душе.
Отец его умер, когда он был мал, так что совет держали с его матушкой. Она думала точно так же, да и он сам, наверно, думал то же самое. Все думали: почему бы и нет? В общем, поженились мы под девизом «почему бы и нет?». Все случилось быстро. Церемония прошла по-деловому. Священник благословил нас словом. На богослужение не было потрачено ни гроша. Нас препроводили в пристройку к дому дядюшки Рафаэла, Валерью – он выделил ее нам на время, пока мы не станем на ноги.
После церемонии мы в первый раз остались одни. Едва закрыв дверь, Рафаэл поворачивается ко мне и говорит: «Раздевайся!» Я гляжу на него подозрительно и говорю: «Нет, давай сперва ты». «Ладно», – говорит он и живо раздевается, совсем. Слов нет! Я еще никогда не видела голого мужчину. А он подходит, кладет руку мне на грудь и тискает. «Нравится?» – спрашивает. А я пожимаю плечами и говорю: «Ничего так». «А ежели вот так?» – не унимается он и давай снова меня тискать, только полегче, и пощипывать за соски. «Ничего», – говорю, правда, плечами в этот раз не пожимаю.
А после он и вовсе распоясался. Заходит ко мне со спины и прижимает меня к себе. Я чувствую его огурец. А он запускает руку мне под платье и лезет, все дальше и дальше, пока не добирается туда. Я его не отпихиваю. Думаю, наверно, это и есть быть замужем, а значит, надобно смириться.
«А так нравится?» – спрашивает он.
«Как-то не очень», – говорю.
«А так?» – допытывается он, прижимаясь ко мне все крепче.
«Не очень», – отвечаю.
«А вот так?»
«Не… очень».
«Ну а так?»
И тут я вдруг немею. Чувствую, меня охватывает возбуждение. Он сделал так, что язык мой присох к небу. О, было так приятно! Но что это было?
«А так?» – твердит он свое.
Я киваю. Он все напирает. Я нагибаюсь, и он тоже. Потом я оступаюсь, и тут мы начинаем мотаться из стороны в сторону – то стул перевернем, то в стенку влетим, то об стол шарахнемся. Рафаэл держит меня крепко, и вот мы уже валимся наземь – на подарочный коврик от его брата Батишты. Меж тем он все придерживал его рукой – я чувствовала. Не знаю, как оно вышло, но он врезался в меня, точно поезд, а после – вспышка, словно этот самый поезд вдруг вырвался из тоннеля на свет. И я не сопротивлялась. У меня дух перехватило. Я повернулась к Рафаэлу. «Дай разденусь», – говорю.
Ему было двадцать один, а мне семнадцать. Страсть была для меня чем-то новеньким. Откуда мне это было раньше знать? Для родителей моих страсть была все равно что пустыня. Я была единственной крепко цеплявшейся за жизнь травинкой, которую они взрастили. С другой стороны, жизнь у них была не сахар: родители трудились не разгибая спины. Тогда, может, это церковь научила меня страсти? Кажется смешным, да только мне тогда было не до смеха. Церковь научила меня стыдиться того, чего я даже не знала. А что до соседей, людей молодых и пожилых, когда я стала постарше, они, может, о чем-то таком и болтали, да только все больше загадками, намеками, недомолвками, так что болтовня их была мне невдомек.
Словом, поймите правильно: что такое страсть, я не знала никогда. Телом и душой я была к ней готова, но и то и другое во мне спало, и я считала страсть чем-то чужеродным, бесполезным… Потом у нас с Рафаэлом все сладилось. За обычными одеждами и застенчивыми манерами мы открыли для себя красоту наших тел, точно золото, спрятанное под землей. Мы ничего не смыслили в таких делах. Я понятия не имела, что такое огурец и для чего он нужен. Я не знала, зачем он мне, а я ему. А он ничего не знал про мое гнездышко. Он смотрел на него с удивлением. Какая чудная штука! – говорили его глаза. А свою-то ты видел? – отвечали мои глаза. Да-да, – блестели в ответ его глаза, – все это так чудно.
Но самое чудное – мы смекнули, что со всем этим делать. Все стало на свои места. Мы трогали друг друга, спрашивали, делали и все одновременно. Мне нравилось то, что нравилось ему, а ему – то, что нравилось мне. В точности как оно порой бывает и в жизни, правда ведь? Марке нравится, когда ее облизывают и наклеивают на конверт, а конверту нравится ощущать на себе наклеенную марку. Одно льнет к другому, не подозревая о взаимном существовании. Словом, мы с Рафаэлом были все едино что марка и конверт.
И, к нашему удивлению, под покровом супружества мы вели себя самым что ни на есть достойным образом. Раньше я и представить себе не могла, как хорошо быть португалкой.
Обыкновенно я спешно возвращалась домой из соседней деревни, где работала на подхвате у местной учительницы, через вершину холма. Тропинки, как таковой, там не было, но это была ближайшая дорога к нашей хибаре. Я пробиралась через огромные камни, протискивалась через изгороди. Это были каменные стены, но с воротами. И за третьими, последними воротами я частенько видела его там, внизу, на втором нашем поле, где паслись овцы. Нередко бывало так, что он тоже меня замечал, когда я проходила через те самые ворота. И я всякий раз думала: Какое странное совпадение! Не успела я пройти через ворота, а он уж тут как тут. Слышать он меня не слышал – далековато было, – но, судя по сгущающимся краскам на небе, догадываясь, который близится час, он знал, что я вот-вот появлюсь, – и тогда он неизменно поворачивался и высматривал меня, прикидываясь, будто это всего лишь совпадение. Завидев же меня, он принимался трудиться с удвоенной силой, подгоняя и заталкивая овец в загон под радостный лай собаки, заметившей, что хозяин наконец-то взялся за работу.
Зачастую, не успев покончить с этим делом, он пускался бежать, как и я. Он обгонял меня, хоть и с трудом. Врывался во двор и начинал кудахтать вместе с курицами. Уже вблизи я слышала их истошное кудахтанье. Курятник ходил ходуном. А были еще свиньи, и на ночь им надо было дать корм. Много чего было еще. Бесконечные хлопоты по хозяйству. Я стремглав сбегала с холма и попадала прямо на задворки дома. Я смеялась и кричала: «Я первая!» Наружная входная дверь была ближе к нему, а задняя – ко мне. Когда до нее мне оставалось рукой подать, он все бросал – к черту хозяйство! – и пускался бежать. И тут двери распахивались настежь – иногда он успевал раньше меня, а иногда я его опережала. Как бы то ни было, потом они с грохотом захлопывались, сотрясая нашу хибару до основания, и мы оказывались лицом к лицу, запыхавшиеся, беззаботные, одуревшие от счастья. Но к чему вся эта кутерьма? К чему эта срамная беготня по деревне? А заброшенное хозяйство? Просто нам не терпелось поскорей оказаться нагишом друг перед другом. Мы срывали с себя одежды, словно те горели огнем.
Как-то раз мы с моей матушкой варили варенье – дело было через несколько месяцев после моего замужества. И вот матушка спрашивает, «спали» мы уже с Рафаэлом или нет. Она сама так выразилась. Ведь ее муж, мой отец, не прикасался к ней целых полтора года с тех пор, как они поженились. Ума не приложу, чем они занимались все это время. Неужто лежали в койке спиной друг к дружке с открытыми глазами и ждали, пока не заснут? Уж больно матушке хотелось внуков. По ее линии детей у них там кот наплакал. Она сама-то была единственным ребенком в семье и за пятьдесят четыре года супружеской жизни сподобилась нажить одну-единственную дочь. Вот и беспокоилась, как бы семейное бесплодие не передалось и мне. Тогда я ей и говорю: мы с Рафаэлом, дескать, спим каждую ночь, а то и днем, ежели нам обоим случается быть дома, к примеру, по воскресеньям. Бывает и по утрам, перед самой работой. И даже два раза кряду бывает.
Матушка глядит на меня во все глаза. «Я говорю про это… ну, это…» – шепчет, хотя мы с ней одни.
Может, матушка решила, что я имею в виду обычный сон? Что мы укладываемся спать рано-рано, а порой ложимся прикорнуть и днем? Что иной раз, проснувшись утром, мы тут же засыпаем опять? Что иногда засыпаем два раза кряду? Может, она решила, что мы такие же ленивые и сонные, как кошки?
«Ну да, мама, да, – говорю, – мы делаем это постоянно. Вот увижусь с ним через полчаса, и мы снова будем это делать».
В матушкиных глазах мелькнуло изумление, страх и ужас. Каждую ночь?! По воскресеньям?! Прошлый век, не иначе. Но с тех пор много чего изменилось. Нынче все по-современному. По матушкиному лицу я поняла, что она мысленно быстро-быстро перелистывает страницы Библии… Но вот варенье было сварено. И я заторопилась восвояси.
«Он мне муж», – говорю ей напоследок. И резко открываю бедром дверь.
Больше этой темы она никогда не касалась. Во всяком случае, с той поры у нее появилась надежда быть одаренной дюжиной внучат. Она уже видела, как будет носиться с ними, точно с писаной торбой, и показывать всей деревне. И ответ мой породил сплетни. Такова уж была моя матушка – притворная скромница, жившая сплетнями, как всякая притворная скромница. После этого деревенские глазели на меня с незатухающими улыбками – у стариков глазищи так и сверкали, – а бабы, и девки, и старые клуши зыркали не поймешь как – то ли с завистью, то ли с презрением, то ли с любопытством. С тех пор матушка моя возвещала о своем приходе к нам в гости за сотню метров не иначе как громкими торжественными возгласами.
«Он мне муж», – говорю ей напоследок. И резко открываю бедром дверь.
Больше этой темы она никогда не касалась. Во всяком случае, с той поры у нее появилась надежда быть одаренной дюжиной внучат. Она уже видела, как будет носиться с ними, точно с писаной торбой, и показывать всей деревне. И ответ мой породил сплетни. Такова уж была моя матушка – притворная скромница, жившая сплетнями, как всякая притворная скромница. После этого деревенские глазели на меня с незатухающими улыбками – у стариков глазищи так и сверкали, – а бабы, и девки, и старые клуши зыркали не поймешь как – то ли с завистью, то ли с презрением, то ли с любопытством. С тех пор матушка моя возвещала о своем приходе к нам в гости за сотню метров не иначе как громкими торжественными возгласами.
Однако ж, что касается внуков, тут матушкины надежды разбились в пух и прах. По всему выходило, что по наследству от нее мне досталось бесплодие. А учитывая, с какой частотой марка наклеивалась на конверт, впору было диву даваться, почему конверт на поверку все время оказывался пустой. Письмецо пришло только раз – радостное такое, в виде позднего, очень уж запоздалого, но прелестного мальчоночки, который вырвался из меня не с криком-плачем, а с диким хохотом. К тому времени, когда я собиралась показать нашего медвежонка матушке, она была уже не в себе. С тем же успехом я могла бы показать ей кудахтающую курицу – улыбка была бы такая же рассеянная.
Впрочем, нет, улыбка, искривившая старушечьи губы, была скорее какая-то неопределенная, а никакая не рассеянная.
Сейчас, когда я постарела, сон сделался для меня загадкой. Я помню, что такое сон, только не помню, как это происходит. Почему же он так меня подвел? По молодости мы с Рафаэлом спали много. Несмотря на бедность, у нас была удобная кровать, были занавески, и мы охотно откликались на зов ночи. И сон наш был так же глубок, как колодец. Просыпаясь поутру, мы всякий раз удивлялись этому необыкновенному действию, сражавшему нас наповал. Теперь же ночи мои полны мучительных тревог и печалей. Я ложусь в постель вся разбитая, да толку-то. Я лежу, а меня одолевают всякие думы – они обвиваются вокруг меня, точно змея.
Эузебью бесстрастно замечает:
– Старость не радость. Это ужасная, неизлечимая патология. Большая любовь – тоже патология. Но это самая желанная болезнь. Человеку без нее не прожить. Она как дрожжи, которые заставляют бродить виноградный сок. Человек любит-любит, проявляя при этом завидное упорство, – инкубационный период может длиться долго, – а потом смерть и большое горе. Любовь всегда ждет нежеланный конец.
Но где же труп? Про этот важный вопрос он напрочь забывает. И чей, собственно, труп? Может, речь идет не о ее муже? Она хоть и во всем черном, но в португальской деревне так одеваются все женщины после сорока, потерявшие кого-то из близких. Траурный наряд – неизменное облачение деревенских женщин. Может, она пришла справиться о ком-нибудь помоложе? А коли так, ни в одной из папок, что валяются у его ног под столом, нет интересующих ее сведений. Впрочем, возможно, ее случай имеет отношение к числу тех, которыми занимался доктор Отавью, его коллега. Но Жозе уже почти три недели как нет на месте – уехал в отпуск на месяц в Англию проведать дочь. К тому же перед отпуском Жозе сдал все свои дела в архив, хотя, впрочем, если Марию Каштру интересует одно из них, он сможет отыскать его в картотеке в одном из соседних кабинетов.
Во всяком случае, труп должен быть найден: ведь он же патологоанатом. Тех, у кого проблемы со сном, милости просим к семейному врачу – пусть пропишет снотворное, или к священнику – пусть отпустит грехи. Тех, кто печалится по поводу собственной старости, кого постигло большое горе, пусть тоже куда-нибудь идут – хоть бы к тому же священнику или другу, или в кабак, или, на худой конец, в бордель. Только не к патологоанатому.
– Я с готовностью выслушал о ваших радостях и с сожалением – о ваших горестях, – продолжает он. – Но что конкретно вам от меня нужно? Хотите узнать о каком-нибудь частном случае?
– Я хочу знать, как он жил.
Как он жил? Она имеет в виду – как он умер. Видно, оговорилась по старости.
– Кто?
– Рафаэл, конечно.
– Как его полное имя?
– Рафаэл Мигел Сантуш Каштру, из деревни Тизелу.
– Стало быть, ваш муж. Подождите минуту, пожалуйста.
Он наклоняется и достает из-под стола папку. Находит искомый листок. И внимательно просматривает. Среди перечисленных случаев нет никаких упоминаний о Рафаэле Мигеле Сантуше Каштру.
– Его имени в списке не видно. Должно быть, случаем смерти вашего мужа занимался мой коллега, доктор Отавью. Надо найти его карту. На это уйдет всего лишь минута.
– Какую еще карту? – удивляется Мария.
– Вашего мужа, само собой. На каждого пациента заводится карта.
– Так вы его еще даже не осматривали.
– О! Но вы меня не просили. Если уж на то пошло, приходите-ка через пару-тройку дней, когда он найдется.
– Так он здесь.
– Где?
В холодильной камере его быть не может. Эузебью точно знает, какие трупы там хранятся в настоящее время. Может, она хочет сказать: ее муж здесь в духовном смысле? Ее душевное состояние с медицинской точки зрения вызывает у него тревогу. Что это, бредовое состояние на фоне общего слабоумия?
Однако Мария Каштру, смерив его вполне осмысленным взглядом, говорит тоном, не терпящим возражений:
– Прямо здесь.
Она подается вперед и отпирает замки на чемодане. Крышка открывается – и единственное содержимое чемодана вываливается наружу, точно новорожденный младенец: труп Рафаэла Каштру.
Эузебью не сводит глаз с трупа. Трупы становятся трупами по-разному, но все они попадают к нему в больницу одним и тем же способом – на каталке, в надлежащем виде, с индивидуальной клинической картой. А не вываливаются из чемоданов в праздничных нарядах. Впрочем, у крестьян, насколько ему известно, свои обычаи. Они встречают смерть так, как горожане ее уже давно не встречают. Иногда в сельских областях Португалии покойников хоронят, к примеру, в дуплах старых деревьев. За свою долгую карьеру он обследовал не один такой труп с целью установить, умерли те люди естественной смертью, после чего были похоронены, или же их убили и скрыли таким образом. (Во всех случаях захоронения были совершены по обряду.) Он также обследовал трупы крестьян с занозами под ногтями. И опять же никакого криминала – всего лишь старомодный способ удостовериться, что человек и в самом деле мертв. Но тут совсем иной практический способ обхождения со смертью – в смысле санитарной транспортировки. Тяжелая работенка для старухи – тащить чемодан из Высоких Гор Португалии.
– Когда он умер? – осведомляется Эузебью.
– Три дня тому, – ответствует Мария.
Похоже, так оно и есть. Зимняя стужа помогла сохранить тело по дороге.
– Как он умер? – спрашивает он. – Я хочу сказать: он чем-нибудь болел?
– Да он ни на что не жаловался. Сидел себе на кухне да кофе потягивал. Я вышла из дому. А когда вернулась, он уже лежал на полу, его было не добудиться.
– Ясно.
«Острый инфаркт миокарда… аневризма сосудов головного мозга… – что-то в этом роде», – думает он про себя.
– И что прикажете мне с ним делать, сеньора Каштру?
– Вскрыть… и рассказать, как он жил.
Опять оговорилась. А может, ей просто неприятно называть вещи своими именами. Хотя, судя по манере выражаться, о ней такого не скажешь. Впрочем, установив причину смерти человека, можно, кстати, выяснить и то, как он жил. И все же чудно. Может, у них там принято так выражаться – из-за предрассудков.
– Вам угодно, чтобы я произвел вскрытие тела вашего мужа?
– Ну да. Разве это не ваша работа?
– Моя. Но вскрытие невозможно заказать, как блюдо в ресторане.
– А что не так?
– Необходимо соблюсти соответствующие процедуры.
– Он же умер. Что еще нужно?
Она права. Будут соблюдены формальности или нет, трупу все равно. Отправить ее вместе с чемоданом восвояси – так она, Мария Каштру, завтра же снова будет здесь вместе со своим Рафаэлом Каштру. Между тем в гостинице, у них в Брагансе, вряд ли кому бы понравилось, узнай они, что среди их постояльцев обнаружился мертвец. К тому же ночью в теплом помещении труп наверняка начнет разлагаться – ему-то, собственно, без разницы, а вот хозяин гостиницы поднимет бучу. Это если неразлучная чета сунется в гостиницу. Но с каких это пор у крестьян водились лишние деньги, чтобы платить за постой? Так что, всего вероятнее, она переждет ночь на вокзале, сидя на скамейке, а может, и того хуже – где-нибудь в парке, сидя на чемодане. Старине Рафаэлу Каштру холод, ясное дело, нипочем, как, впрочем, и его благоверной: ведь крестьяне народ крепкий, как допотопные иберийские носороги. Зато для Эузебью разница есть. Какая-то бумажка не стоит телесных мук, тем более после только что перенесенных душевных страданий. К тому же лучше иметь дело со свежим трупом, нежели с тем, что его дожидается, – трупом сброшенной с моста женщины.