Морхольд не мог знать о ледяных языках, наросших в десятке метров от воды после бурана. И напоролся именно на такой. Красиво взлететь у него не срослось. Наверняка со стороны смотрелось крайне идиотски. Но зато он ощутил самый настоящий свободный полет. И приземление. Мелькнула луна и звезды, смазываясь в полосы. Его перевернуло. Удар. Темнота. И пропадающее во мгле верещанье чудом не раздавленной Жути. Чернота…
* * *– Пей!
Морхольд послушался, глотнул. И, попробовав и подумав, глотнул еще. Спирт пошел как по маслу. Обжигая и согревая изнутри. Да, это неправильно, это обман, но Морхольд сейчас какать хотел на ложные ощущения от употребления алкоголя на холоде. Спирт просто подарил ему жизнь. И точка.
Жуть, тут же оказавшаяся рядом, скакнула на грудь, толкнулась своей страшненькой, освещенной рыжими сполохами костра мордочкой ему в лицо.
– Привет, красотка, – Морхольд почесал ей надглазья, – моя хорошая.
– Странноватая тварь, – над ним появилось лицо. Или, скорее, все-таки голова. Голова в теплой маске сноубордиста. Да, точно. Он помнил такие. С белым рисунком в виде черепа. Кроме маски на голове оказался капюшон парки с мехом и опущенные вниз очки.
– Странноватая, говорю, тварь, – хозяин маски протянул руку, – садись.
Морхольд сел. Посмотрел вокруг. Ну, прямо сбывшаяся мечта. Костер, люди, какая-то хибара, откуда из дырки на месте форточки тоже стлался дым.
– Как зовут? – Хозяин маски оказался высоким крепким и вполне себе молодым мужиком. Лет тридцати.
– А кто спрашивает? – не особо вежливо поинтересовался Морхольд.
– Ну ты и охреневший тип… – протянул мужик. – Не, так не думаешь?
– Думаю. – Морхольд потер спину. – Но что поделать, если такой у меня мерзкий характер.
– Я б сказал ховнистый, – по-южнорусски смягчил «г» мужик. – Уху.
– Морхольдом кличут.
– Как-как? – собеседник явно удивился.
– Морхольд, – терпеливо повторил Морхольд. – А тебя?
– Юра я, – он протянул руку, не снимая маску. – Можешь Хакером звать.
– Как? – Морхольд уставился на него. – Хакер?
– Да ты живучий, как посмотрю, – рядом оказалась женщина, – не успел в себя прийти, уже гомонишь чего-то.
– Хакер, Хакер, – точно, этот самый Юра говорил с очень знакомым «кубаньским» акцентом, – взламываю все хорошо. Все, что стоит взломать.
– Вон оно че… – Морхольд сел. Провел руками, поняв, что не ошибся. Под ним, правда, была не волокуша. Скорее, пусть и не настоящие самоедские, но все же нарты. Собаки прилагались, лежа на снегу и периодически поскуливая, шумно дыша и даже порыкивая друг на друга.
Рядом стояли еще три таких же удобных транспортных средства. И не пустые. Удивительно, но кое-что показалось Морхольду совершенно уж диким.
– Слушай, Хакер, – он ткнул пальцем в увиденное. – Может, оно и не к месту, но! Это же со мной не галлюцинация от удара, не фата моргана или еще что-то такое же. Скажи мне, человек с совершенно странным прозвищем, это швейная машинка с ножным приводом?
– Шарит, – Юра-Хакер усмехнулся. – Машинка. Дорохая. Я ее из такого ада вытащил, что мне за нее в любом случае отвалят так отвалят.
– Понятно… – Морхольд усмехнулся. – Родная душа, не иначе.
– В смысле?
– Ну, до войны сталкеры в основном в играх были, или как детишки в войнушку по лесочкам скакали. А теперь на полном серьезе ищут самые настоящие артефакты. Вроде этой машинки. Да?
– Пять баллов, – женщина, невысокая и худенькая, улыбнулась, – так и есть. Сам из сталкерской братии?
– Есть немного. Только что машинки таскать не доводилось.
– Ну, чего в жизни не бывает, – Юра погладил вожака упряжки, – был бы заказ. Сохласись?
– Соглашусь. – Морхольд встал. – Спасибо, ребят. Отдал бы хабаром, но особо нету ничего.
– Ай, ладно, – женщина махнула рукой, – в мире должно быть немного добра просто так. Из человечности.
Морхольд кивнул. Сплюнул, понимая, что мысль правильная. Особенно сейчас.
– Человечность у каждого своя. Хорошо, что ваша такая.
– Отож, – Юра поднял голову, – иди погрейся. Поешь. Чувствуешь себя как?
– Средней паршивости. Это… ребят?
– Да?
– Где мы находимся?
– Мы-то находимся у Цимлянского водохранилища… – протянула женщина, – а вот ты-то откуда?
– Я-то? – Морхольд пожал плечами. – С Самары я.
Женщина цокнула языком.
– Даже и не верится.
– Тут каждому выбирать, верить или нет.
– Это точно. Иди отдохни, плохо выглядишь.
– Как тебя зовут?
Она улыбнулась:
– Тоже странно. Как и тебя.
– Это как?
– Джинни.
– Отож, – Морхольд покатал на языке понравившееся непонятное слово, – ну, слышал и страннее.
Она не ответила. Пошла к кострам.
Морхольд подошел к живому огню. Сел на предложенный валик из чего-то мягкого и протянул руки. И зажмурился.
Тепло охватило со всех сторон, обволокло, проняло до последней косточки. Стало так хорошо, что захотелось свалиться и заснуть. Наконец-то заснуть.
– О, да он спит, – один из мужчин, двигавшихся в темноте, засмеялся. – Эй, друг, осторожнее. В костер носом упадешь.
– Точно, – рядом оказалась Джинни. – Юр, помоги.
Его подняли, поволокли куда-то. Морхольд шел, спотыкаясь, только сейчас понимая, как устал. К счастью, идти пришлось недалеко. А спать в нартах, укутавшись толстыми овчинами, показалось просто сказкой.
Жуть, устроившаяся под боком, была с ним полностью согласна.
* * *Он прошел с ними несколько дней, став намного ближе к своей цели. Мороз ударил хорошо, сковывая реки, речки и речушки. Но по Дону опытные вожаки отряд решили не вести. Переправившись по остаткам автомобильного моста у Цимлянска, сталкеры Новочеркасска двинули к каналам и речкам, образующим сложный бассейн тихого Дона. Идти решили именно по ним, чтобы нарты катили быстрее.
Так Морхольд добрался до остатков станицы Романовской. Во всяком случае, именно так говорил торчавший из снежных завалов указатель.
Здесь, на привале, им пришлось расстаться.
– Вот как-то так, дружище, – Юра-Хакер поправил крепления. – Верно ты идешь. Жаль, тебе с нами не по пути. Места здесь неспокойные. А дальше, прямо по курсу, сальские степи. Там вообще хибло.
– Вы-то куда сами?
– В Новочек. – Хакер машинально проверял крепеж на нартах. – Там хорошо.
– Почему?
– Порядок. Там «Росич» сразу все под себя подхреб, и остатки ДОН-100 тоже.
– Так дивизию вроде бы расформировали? – Морхольд почесал бороду. Во всяком случае, и ОСпН «Росич», и саму славную «сотку» ВВ вроде бы расформировывали до Беды.
– Суд да дело, ментовские части, а кто отряд тронет? Спецназ, он и в Африке спецназ, – Хакер пожал плечами, – командир оказался правильным мужиком. Сейчас сын его командует.
– Монархия?
– Скорее военная демократия, типа как в Спарте. Но военный вождь, он и есть военный вождь. Может, к нам?
– Не, – Морхольд сморщился, прислушиваясь к спине, – не приживусь. Я еще тот медведь-шатун. Мне берлога нужна одинокая и далекая. Да и дело есть.
– Как знаешь. Будь осторожнее.
– Слушай, Юр, – Морхольд застегнул первое крепление. – Тут за мной какие-то странные люди гнались вроде. С волком.
Джинни, рядом паковавшая вторые нарты, выругалась.
– Дети Зимы.
– Кто? – Морхольд удивился. Звучало очень глупо и пафосно.
– Дети Зимы, – повторила женщина, – это плохо. Скорее всего, собаки их ночью и чуяли.
– Твою мать… – Морхольд сплюнул от злости. – Ребят, вы уж простите.
– Нечего прощать. – Юра достал магазин, заменив его на новый. – Мы им и не по зубам, да и не нужны. Они по самые колена деревянные, но не хлупые. Оружия им брать неоткуда, перебиваются тем, что сами сделают. Мальчишки, девчонки, живут где-то в степях.
– Как это?
Джинни помолчала. Как-то нехорошо и тяжело. Такое молчание обычно случается перед тем, как кто-то признается в собственных плохих делах. Мрачная, темная и весомая недоговоренность. Такие раньше, до Беды, могли за минуту, а порой и несколько секунд, разрушить целую жизнь.
– Лет двенадцать назад случился голод. Сам понимаешь, жизнь не сахар, но привыкли. А тут – на самом деле голод.
Голод. Морхольд вздохнул. Дальше можно и не слушать, так как все ясно.
Голод преследовал человечество всегда. Даже перед Бедой, когда наука, пусть и относительно, смогла его победить. ГМО и соя не убили голод, но отодвинули на задворки. Хотя, если он правильно помнил, в той же Африке люди умирали даже тогда. Что сказать про сейчас, про время после Беды и свихнувшийся мир?
Что здесь могли успеть сделать за весну-лето-начало осени? Вырастить куцые урожаи нескольких культур, оставшихся живыми благодаря энтузиастам-агрономам. Сберечь собранных повсюду поросят, телят, цыплят и прочую живность. Набить про запас сусликов, сайгу и зайцев, если те не особо сильно поменялись. Насушить и навялить рыбы. Набрать старым, как сама история, способом ягод, корешков и еще какой съедобной ботвы.
И если все это не срастается, вот тут он и появляется. Мерзкий, ноющий, рвущий изнутри слабеющее тело Голод. Глад, совершенно не похожий на изображения в разных изданиях Откровения Иоанна Богослова. Никаких вороных коней. Потому что их съедают первыми. Никаких мученических лиц. Лица Глада другие. Оскалившиеся, забывшие все хорошее и светлое, движимые только голодом. И готовые перемалывать зубами что или кого угодно. И лица, искаженные совсем другими чувствами.
Безумным страхом перед трясущейся под напором людоедов дверью. Кромешным ужасом, отражающимся в блестящем лезвии хлебного ножа, вспарывающего горло. Страшнейшей болью, такой, что перекроет все прочее. И даже не из-за собственного тела, раздираемого по-живому обезумевшей двуногой стаей. Болью от собственной слабости, той, что позволила добраться до твоего ребенка. Бессилие, убивающее скорее ударов кухонного ржавого-исщербленного топорика, отделяющего конечности от тела.
Да, Морхольд знал это. Видел, находил и порой беззвучно выл от найденного. И потом, вместе с такими же, как он, не сгибаемыми любыми потерями, безжалостными и жуткими, шел по следу. А дойдя… потом страх становился сильнее, а боль превращалась во вселенную. Моральные нормы прятались, испуганно всхлипывая, а желание мстить выползало наружу, сочно и довольно облизываясь в предвкушении кровавой жатвы.
– Детей оставляли умирать? И совсем слабых стариков?
Джинни кивнула. Молча, смотря в сторону.
– Ты сама это делала?
Юра-Хакер, разобравшийся с узлами, оказался где-то сбоку и за спиной. Морхольд поднял руки, показывая пустые ладони.
– Делала?
Женщина замотала головой, так и не поднимая глаз.
– Чего тогда стыдиться?
– Мы могли вмешаться. Каждый мог. Но мы просто ушли в Новочек. Там такого не случалось, никогда.
Морхольд помолчал. Не ему было судить этих людей. Он поступил бы по-другому. Но это его личное дело.
– Каждому свое. Эти… Дети Зимы, среди них нет взрослых?
– Нет. Никто не видел. – Хакер заметно расслабился. – Подростки, не старше пятнадцати лет. А старики вроде бы все умерли. Не знаю, у нас такое только хотели сделать. Мы ушли раньше. Ховорили, что детей старше трех лет не выбрасывали. А уж стариков и так практически не осталось.
– А волки?
Джинни пожала плечами:
– Никто не знает, что с ними случилось на самом деле. Они опасны. Если идти в одиночку. Будь осторожен. То, что мы их не видели, ничего не значит. Будь осторожен.
Эт точно. Морхольд хмыкнул. Ну, хотя бы что-то узнал.
– Спасибо, ребят. Счастливого вам пути.
Хакер кивнул. Скомканное вышло прощание. Морхольд даже расстроился. Но проводил их взглядом, пока они не поднялись на высокий курган и не скрылись за его спиной. На прощание две далекие фигурки подняли руки, помахали.
Он вскинул руку с зажатой в ней лыжной палкой. Самой настоящей, подаренной от щедрой и широкой души южнорусского отряда. На душе стало легче. Русских оказалось не сломать. Как и всегда, впрочем. Ничто и никто никогда не мог с ними справиться. И сейчас не вышло.
Морхольд снова сделал первый шаг в одиночку. Опять. Одиночество совершенно неласково, как старому хорошему знакомому, подмигнуло выглянувшим солнцем и подарило бодрый шлепок ветром по плечу. Здравствуй, уважаемый и обожаемый Морхольд, давно не виделись.
Морхольд, почесав Жути, торчащей из чуть расстегнутой куртки, мордашку, побежал вперед. К Пролетарску. К его мосту, на сохранность которого он надеялся. Если мороз не схватит водохранилище, придется худо. Искать способ перебраться на тот берег ему не очень хотелось.
Шаг-другой, опереться на палки, оттолкнуться, и еще раз, и снова. Километры катились под ноги, давая о себе знать мокрой и горячей спиной, бельем, вновь пропахшим потом, нарастающим гудением мышц.
Когда минуло за полдень, Морхольд решил передохнуть. Пригляделся, отыскав взглядом перекошенный домик автобусной остановки, и двинул к нему.
Внутри места хватало ровно на пару-тройку человек. Так что Морхольд, лыжи, рюкзак и Жуть поместились даже с комфортом.
Вместе с палками ему перепал дополнительный комплект белья. Морхольд, отыскав в округе несколько досок, обгрызенных временем, и кусок покрышки, решил плюнуть на копоть от резины. Переодеваться без костерка он не решился. С воспалением легких не пошутишь. И рискнул создать себе тепло. И даже, наскоро вытеревшись, переодевшись и заменив носки на сухие теплые портянки, обув сапоги, пообедать.
– Смотри, Жуть, – Морхольд, жуя один из последних кусков сала, показал зверюшке на закопченную еще до него стену остановки, – примеры наскальной росписи наших предков и потомков. То есть нас.
Вряд ли Жуть, урчащая и пожирающая предложенную пайку, оценила бы по достоинству глубину отображенной философии. Просто Морхольду давно стало все равно. Просто хотелось поговорить. От молчания у него иногда совершенно ощутимо тек мозг.
«My lifes – my rules».
Морхольд хмыкнул:
– А знаешь ли ты, любезная Жуть, что первая данная надпись появилась на гей-параде где-то в США? Зато потом этой глубокомысленной идеей обклеивали половину ТАЗов в округе. Мол, не только, что за пятьдесят рублей, так еще и не в кредит.
Морхольд замер и замолчал. Прислушался, ловя странные звуки, и тут же, только не сломя голову, а плавно выскользнул наружу. Надеясь на отсутствие осечки в прихваченной «вертикалке».
Он покатился кубарем, помня про остатки легковушки, торчащие сбоку, и намереваясь укрыться за ними. Услышал щелчок снимаемого с предохранителя оружия, уже сам взводя свое и присаживаясь, наводя ИЖ в ту сторону. И замер, глядя в темный провал ствола СВУ, глядевшего на него.
Дом у дороги-11
Какое-то время они молчали. Тлели последние угли в бочках, свистел ветер в окнах.
– Как пацан? – поинтересовался Чолокян. – Нормально?
– Пойдёт, – одноглазый покосился на него, – иди спи.
– Не хочется. Выбраться бы отсюда быстрее. Не нравится мне здесь.
– Почему?
– Тревожно как-то.
Одноглазый кивнул.
– Слушай, а у тебя дети есть?
– Откуда? Только вот женился.
– Поздно. На вас не похоже. Да ещё и русская же жена?
– Русская, – Чолокян вздохнул, – мне теперь родители весь мозг вынесут. Друг один обиделся сначала. На его сестре не женился. А что поделать, если она мне по душе пришлась? А купил её? И что? Другие вон, обязательно калым отдают.
– Ты прямо Ромео, как посмотрю. Много отдал?
– Ну так, – Чолокян вздохнул, закатил глаза, зашевелил пальцами, считая, – патронов полцинка, два пуховика, литр чистого медицинского и «Вепря».
– Не, – одноглазый хмыкнул, – ты ни хрена не Ромео. Тот бы украл. Ты Отелло.
– А кто это?
– Забей, – одноглазый махнул рукой, – ты помнишь прошлое?
– Конечно, – Чолокян пожал плечами, – ты про какое только?
– Тебе сколько лет тогда стукнуло?
– Вон ты про что… Тринадцать.
– Ба. – Одноглазый покосился на него. – Да у тебя…
– Возраст Христа, знаю. Так чего ты спросить хотел?
Одноглазый подумал. А что, на самом-то деле? Снова удариться в нахлынувшую ностальгию? Да ну её.
– Забей. Так, глупый вопрос. Иди спать.
– Я посижу. – Чолокян встал, противореча сам себе. – Сейчас поесть принесу. Мясо вяленое есть. Будешь?
Стоило ли отказываться? Через пару минут оба сосредоточенно жевали, думая каждый о своём. И Чолокян, расчётливый и несентиментальный, неожиданно для самого себя вспоминал прошлое. Солнечное тёплое ласковое прошлое.
Ему тогда стукнуло тринадцать. Или двенадцать? Чёрт знает, если честно. Он плохо помнил возраст, дни рождения или ещё что-то такое. Из прошлого в голове осталось немногое. Две недели у тётки в последнее лето, это да. Почему он жил на море так мало? Чолокян не помнил. Семья всё-таки была городская, сезоном, как большинство родственников, не жила. Стоматологическая клиника у отца, семья у мамы. Возможно, именно поэтому, кто знает.
Солнце. Море. Галька. Никакого песка, только галька в Джугбе. Саркис даже запомнил девушку, откуда-то из городка со смешным названием Нягань. Он даже успел влюбиться. Только не знал во что. То ли в весёлую улыбку. То ли в светлые полоски, видневшиеся из-под второго, совсем маленького купальника. Сейчас он понимал, что те полоски тогда… были так, чтобы похвастаться друзьям. Вот, смотрите, я на фото со своей девушкой. Девушкой… доброй и хорошей пятнадцати ли, шестнадцатилетней девчонкой, веселящейся над потешным и напыщенным армяшкой-малолеткой. Но какая же она была хорошая…
– О, просыпаться начали, – одноглазый кивнул на ворочавшуюся темноту у бочек. – Холод не тётка, а дядька, всем ссать хочется с утра.