Немного забегая вперед, скажу, что споры между Сенатом и Военной коллегией не утихли и после образования Верховного тайного совета, не было единодушия по этому вопросу и среди самих верховников. Но Меншиков явно правил бал, и весной 1726 года Военная коллегия, ссылаясь на внешнеполитические трудности, строго потребовала от Сената во что бы то ни стало взыскать недоимки, причем не только за последний год, но и вообще за 1720–1725 годы в размере 3,5 миллиона рублей. «А буде не пришлются, — угрожали военные, — армея в вящее разорение придет». Решительные демарши военного руководства, во главе которого стоял Меншиков, дали результат — Екатерина подписала указ о посылке чрезвычайных военных ревизоров, которым поручалось «дела с податью наладить»6.
План деятельности ревизоров состоял в том, чтобы о недоимках, «сыскав накрепко, и с кого не взято, а взять возможно, на тех людях править… а от кого та недоимка запущена, тех судить и штрафовать». Карательное назначение новой ревизии сомнений не вызывало. Споры в правительстве о причинах недоимок и способах решения податной проблемы закончились победой сторонников усиления военно-полицейского давления на крестьян. Но такая политика была заранее обречена на неуспех — силой, как известно, никакого дела не «наладишь», и вообще, разъехавшись по губерниям, ревизоры как в воду канули: за четыре месяца они не ответили на семь (!) указов о скорейшем взыскании недоимок7. Поняв, что предложенный Меншиковым план провалился, Верховный тайный совет начал обсуждение податной проблемы заново…
Верховный тайный совет был образован 8 февраля 1726 года. Он стал знаменит в истории, ибо спустя четыре года, в 1730 году, верховники — так называли членов Совета — предприняли драматическую попытку ограничения власти монарха — действие для тех, да и для последующих, времен революционное.
На рубеже XIX–XX веков Верховный тайный совет оказался в центре внимания ученых, искавших в русском прошлом аналогии назревшим или уже свершаемым демократическим переменам. События 1730 года рассматривались как конституционное движение во главе с «интеллигентным аристократом» Д. М. Голицыным. Об этом речь пойдет ниже, а теперь же отметим, что многие исследователи предысторию «затейки» верховников 1730 года числят от 8 февраля 1726 года, когда был образован Верховный тайный совет. Так, для П. Н. Милюкова создание Совета ознаменовало собой «первый шаг к конституционному проекту 1730 года», для А. Н. Филиппова это есть «воплощение мысли об участии общества в управлении государством»8. Отсюда следует вывод об ограничительной по отношению к самодержавию сущности власти Совета начиная с 1726 года.
Однако вывод этот ошибочен. У нас нет никаких оснований прямо и непосредственно связывать события 1726-го и 1730 года. Между этими датами пролегает отрезок времени, который при общем ретроспективном рассмотрении событий послепетровской истории стирается, а его своеобразие совершенно не учитывается. Суть состоит в том, что Верховный тайный совет февраля 1726-го — мая 1727 года и по составу, и по функциям принципиальным образом отличался от Верховного тайного совета мая 1727-го — января 1730 года. На втором этапе своего существования, и особенно в конце, Совет коренным образом изменился — полное превосходство в нем получила родовитая аристократическая верхушка, которая и стала инициатором попытки ограничения императорской власти после смерти Петра II в январе 1730 года. Образование же Верховного тайного совета в феврале 1726 года было, как я уже говорил, напрямую связано с остротой внутриполитических проблем, а главное — с кризисом исполнительной власти и недееспособностью императрицы. Кстати, эти же обстоятельства были главной причиной возникновения Кабинета министров при Анне Ивановне и Конференции при Елизавете Петровне.
Мысль о том, что Совет был создан «в помощь» императрице, подтверждается многими документами. Указ от 8 февраля 1726 года мотивирует необходимость образования Совета тем, что Екатерина нуждается в постоянных советниках, которых не отвлекала бы от этих обязанностей текущая работа в центральных учреждениях. 2 марта 1726 года герцог Карл Фридрих представил на обсуждение Совета «Мнение не в указ о новом учрежденном тайном совете». В этом проекте регламента высшей правительственной инстанции мотив ее учреждения по сравнению с указом от 8 февраля уточнялся: «Оной токмо Е.в. ко облегчению в тяжком ея правительстве бремени служит».
Еще точнее эта мысль была выражена в указе от 1 января 1727 года: «Мы сей Совет учинили верховным и при боку нашем не для чего, инако только, дабы оный в сем тяжком бремени правительства во всех государственных делах верными своими советами и беспристрастными объявлениями мнений своих Нам вспоможение и облегчение учинил»9.
Создание Совета было обусловлено не только слабостью Екатерины как государственного деятеля, но и общей раскладкой политических сил, которая требовала организационной консолидации ее сторонников. Еще в феврале 1725 года саксонский дипломат Лефорт писал, что позиции императрицы слабы и она «имеет много причин остерегаться (вероятно, недоброжелателей. — Е. А.) и сближаться с хорошими советниками». 1 мая он уже писал, что при дворе «поговаривают об учреждении тайного совета», куда должны войти герцог, Меншиков, Шафиров и Макаров. 3 мая французский посланник Кампредон также сообщает, что Шафиров войдет вместе с Меншиковым, Толстым и Макаровым в Совет, «где станут решаться самые важные дела». И хотя 19 мая он писал, что слухи об образовании Совета затихли, в его последующих донесениях (как и в сообщениях других дипломатов) часто встречаются упоминания о конфиденциальных совещаниях императрицы со своими советниками, среди которых мелькают имена П. А. Толстого, А. Д. Меншикова, герцога Голштинского, А. И. Остермана10.
Точно установить, кто был инициатором образования Совета, сейчас невозможно, но роль в этом Меншикова была, вероятно, значительна. В литературе до сих пор ведется спор: одни считают, что Совет был создан в противовес Меншикову, всевластие которого возбуждало зависть и недовольство многих вельмож, другие историки полагают, что Совет создан руками Меншикова как ширма для его господства. Ни та, ни другая сторона не располагает свидетельствами документов о роли Меншикова в этой истории. Но в нашем распоряжении есть данные, которые с подобной целью не использовались в науке. Речь идет о «Повседневных записках» Меншикова — журналах, в которых секретари его личной канцелярии пунктуально записывали домашние дела и встречи светлейшего.
Вот как фиксируют «Повседневные записки» времяпровождение Меншикова в течение двенадцати дней, предшествовавших образованию Совета, то есть с 28 января по 8 февраля 1726 года: 28 января — Меншикова посетил А. И. Остерман; 30 января — у Меншикова в гостях Д. М. Голицын, затем Остерман; 31 января — у Меншикова в гостях В. Л. Долгорукий; 4 февраля — снова прибыл Долгорукий, с которым у светлейшего была длительная беседа; 5 февраля — снова визит Долгорукого, после него прибыл Д. М. Голицын, который беседовал с хозяином два часа; 7 февраля — Александр Данилович не занят делами, «долго забавлялся в карты». И наконец, 8 февраля (день образования Совета) — Меншиков «поехал во дворец, где были господа сенаторы в столовой полати и в присутствии Е. и. в. имели консилиум (теперь мы знаем — о создании Совета. — Е. А.), в 7 часов вернулся…»11
Очевидно, что если бы Совет создавался вопреки желанию первого вельможи страны и тем более — с целью ограничить его власть, то светлейший должен был бы проявить максимум энергии, чтобы не допустить этого. Однако за те дни, которые мы рассмотрели, Меншиков не посетил императрицу ни разу, а за весь январь 1726 года он был у нее только один раз. Это симптоматично, ибо в сложных ситуациях он прежде всего прибегал к содействию легко поддающейся его влиянию Екатерины.
Но зато в эти же дни к Меншикову зачастили с визитами и беседами наедине лидеры двух аристократических кланов — Дмитрий Михайлович Голицын и Василий Лукич Долгорукий. Вполне возможно, что во дворце светлейшего за закрытыми дверями шел дележ мест в новом органе власти. Активным участником переговоров был и А. И. Остерман — человек влиятельный и к тому же пользовавшийся особым доверием Меншикова. В последние дни перед образованием Совета Остерман исчез из числа меншиковских гостей, а из первых журналов Совета мы узнаем, что Остерман болен. Как правило, болезни вице-канцлера резко «обострялись» в момент назревания важных политических перемен. Испанский посланник герцог де Лириа по этому поводу писал: «Остерман оказывается больным именно тогда, когда он занят серьезными делами и производит наибольшие интриги»12. Вполне возможно, что Остерман выжидал, опасаясь смуты.
Но ее не произошло. Меншиков контролировал ситуацию, и, вероятно, благодаря ему в Совет вошел сенатор Д. М. Голицын, ранее не принадлежавший к числу ближайших советников Екатерины, и — наоборот — не попал (страшно обиженный на это) генерал-прокурор Ягужинский. Появление в Совете Д. М. Голицына — факт примечательный: он как бы представлял родовитую оппозицию в высшем органе власти. Это и знак того, что Меншиков, думая о будущем, пытался найти общий язык со своими вчерашними врагами. Впрочем, эта явная уступка оппозиции не повлияла на общую расстановку сил — все остальные члены Совета принадлежали к лагерю Екатерины: президент Военной коллегии А. Д. Меншиков, президент Адмиралтейской коллегии Ф. М. Апраксин, канцлер Г. И. Головкин, вице-канцлер А. И. Остерман и, наконец, — головная боль светлейшего — Голштинский герцог Карл Фридрих, введенный в Совет по желанию самой императрицы.
Таким образом, можно утверждать, что создание Совета отнюдь не встретило сопротивления Меншикова, занявшего в нем центральное положение. Последующие события показали, что Совет не помешал светлейшему обделывать его сомнительные делишки, связанные с престолонаследием. Наоборот, новое учреждение было выгодно и Меншикову, и всем остальным сановникам Екатерины. Его решения были коллегиальны, утверждались императрицей, и значит, ни один из членов Совета не нес всей тяжести личной ответственности. И это было удобно всем — и Меншикову, и его оппонентам, и Екатерине.
По своему месту в системе власти и компетенциям Верховный тайный совет стал высшей правительственной инстанцией в виде узкого, подконтрольного самодержцу органа, состоявшего из доверенных лиц. Круг дел его не был ограничен — он являлся и высшей законосовещательной, и высшей судебной, и высшей распорядительной властью.
Совет не подменял Сената. Согласно «Мнению» герцога, Совет не должен был заниматься буквально всеми разнообразными государственными делами, как Сенат. У него особая цель — рассмотрение дел «вящей важности и о чем уставу и определения не имеется, или которые собственному Е.и.в. решению подлежат». Именно в том, что Совету были подведомственны в первую очередь дела, не подпадавшие под существующие законодательные нормы, и состояла специфика нового учреждения. В этом смысле он выполнял функцию Петра Великого, который мыслил себя в созданной им же бюрократической системе как законодателя, устанавливающего нормы для дел, не имевших законодательных прецедентов. Крайне важным было и то, что в Совете в узком кругу обсуждались острейшие государственные проблемы, не становясь предметом внимания широкой публики и не нанося тем самым ущерба престижу самодержавной власти. Кампредон точно уловил суть образования Совета: «Если это учреждение состоится, то оно будет полезно в отношении соблюдения тайны и быстроты исполнения»13.
Особое положение Совета подчеркивалось даже формой официальных бумаг. Указы его начинались как царские манифесты: «Мы, Божией милостию», в середине: «Повелеваем», а по окончании: «Дан в нашем тайном Совете». После датума: «По указу Е.и.в.». Смысл такой формы указа объяснялся тем, что «безопаснее», когда бы «высоким ее именем указы выходили». И вот здесь нужно вернуться к вопросу взаимоотношений самодержца и Совета. Решая эту проблему, нужно помнить, что сам по себе факт делегирования власти в какие-либо учреждения не — означает ограничения носителя ее, тем более что самодержец мог в любой момент изменить или прекратить это делегирование. Если же он был не в состоянии это сделать, то это свидетельствовало об ограничении его власти, и, следовательно, самодержцем он называться уже не мог.
При создании Совета в 1726 году все эти моменты были учтены, и из проектов документов были удалены все неоднозначные толкования взаимоотношений монарха и Совета «при боку Е.и.в.». В «Мнении» герцога Карла Фридриха — проекте регламента Совета, датированном 2 марта 1726 года, — отмечалось: «Никаким указам не выходить, пока оные в Тайном совете совершенно не состоялись, протоколы не закреплены и Е.в. для… апробации прочтены не будут». 16 марта «Мнение» было возвращено в Совет, причем кем-то, вероятно в Кабинете, был исправлен именно этот пункт, согласно вольному толкованию которого никакой указ не может «состояться», пока не будет подписан в Совете. Новая редакция этого пункта предусматривала четкий порядок: протоколы Совета — они же проекты указов, — «не подписав, для апробации к Е.и.в. вносить одной (т. е. самой. — Е. А.) по случаю, смотря по важности дел, и как уже Е.и.в. изволит апробовать, тогда подписывать и в действо приводить».
И действительно, при Екатерине неуклонно действовал принцип: «…все резолюции в оном [совете] ко апробации Е.и.в. следовать имеют» и — соответственно — «все указы по апробации Е. в. отправлять имеют». Иначе говоря, все постановления Совета становились указами из Верховного тайного совета только после одобрения их Екатериной.
Из проекта указа об учреждении Совета 8 февраля 1726 года в окончательном варианте выпала еще одна фраза, в которой можно усмотреть элемент ограничения власти Екатерины; «Когда случится Нам куды ехать, им (членам Совета. — Е. А.) надобно быть при Нас неотлучно»14.
Ошибочный вывод об ограничении власти императрицы уже при образовании Совета строится подчас на недоразумениях, невнимательном чтении документов. Например, Б. Л. Вяземский — автор книги о Верховном тайном совете — обращается за доказательством тезиса об ограничении власти Екатерины к указу от 1 января 1727 года, в котором императрица во избежание ссор между верховниками объявляла, что отныне не будет принимать «партикулярные доношения о делах», пока они не будут обсуждены в Совете и на них не будут составлены коллективные «мнения». Этим условием, полагает Вяземский, Екатерина ограничила «отправление своего суверенитета» и «юридически оформила свою несамостоятельность». Однако столь решительное утверждение игнорирует вторую часть этого же пункта указа, в которой сказано, что, кроме как от Совета, «мнений ни от кого принимать не будем, разве кто имеет доношения о таких делах, которые никому, кроме Нас самих, поверены [не] будут», то есть особо важные дела будет рассматривать сама императрица15.
Эта практика «доношений мимо Совета» непосредственно самой императрице существовала с момента образования нового учреждения. 12 февраля, спустя четыре дня после образования Совета, Меншиков как президент Военной коллегии получил именной указ: «Хотя Мы и определили в Верховном тайном совете консилии, но в которые дни не будем [там], то о важных делах доносить Нам самим, а кроме Нас самих, рапортов и ведомостей никому не сообщать». Если учесть, что императрица практически не присутствовала на заседаниях Совета, такой порядок становился правилом. Подобный же указ получил и Ф. М. Апраксин, президент Адмиралтейской коллегии и член Совета. Еще более решителен указ от 19 августа 1726 года, адресованный командующему группой войск в Персии генералу В. Б. Долгорукому: «Понеже курьеры, посланные от вас, являются прежде всего в Верховный тайный совет, то о важных делах пишите прежде всего Нам, а потом в… Совет и прочие места». 7 сентября 1726 года все командующие и губернаторы получили именной указ, в котором говорилось, «чтоб о всех важных делах писали в Кабинет, и если посылали курьеры, то являться им сначала в Кабинет».
Примечательно, что сразу после смерти Екатерины Совет, ставший регентом при Петре II, отменил этот порядок. Вышел новый указ: «О случившихся новых и важных делах командующим генералам и из губерний губернаторам писать в… Совет, а не в Кабинет, куда ни о каких делах не писать впредь по указу»16. Через две недели после смерти Екатерины Кабинет был ликвидирован, а кабинет-секретарь А. В. Макаров получил новое назначение.
При Екатерине Кабинет, — говоря современным языком, ее личный секретариат во главе с Макаровым — явно контролировал деятельность Совета, не будучи ему подчинен, что несомненно свидетельствовало о силе екатерининского самодержавия. Создавалось весьма прочное равновесие, позволявшее, не затрагивая основ самодержавной власти, перепоручить помощникам-советникам те функции верховного управления, с которыми не могла справиться Екатерина. А это перепоручение было крайне необходимо, — Верховный тайный совет сразу же окунулся в омут острейших проблем послепетровского времени.
Верховники были единодушны: Петр был велик, но продолжать его реформаторскую политику уже нельзя. В этом они были согласны с генерал-прокурором Ягужинским, который — не случайно я подчеркивал выше — написал свою критическую записку уже 1 февраля 1725 года. Это означало, что спустя всего лишь три дня после смерти великого преобразователя фактически были остановлены его реформы. Таков удел многих реформаторов, мечтавших разом осчастливить людей, в этом непреклонная логика жизни. Да и не могут реформы продолжаться бесконечно, ибо даже при их благотворности это неестественное состояние общества, это период беспокойства, нарушения привычного уклада жизни, это время нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне.