С другой стороны, светлейший, как и другие, понимал, что отстранить великого князя Петра от наследования престола, как в 1725 году, вряд ли удастся — достойного соперника ему не было, к тому же Петру явно симпатизировали многие из подданных Екатерины. В сентябре 1725 года Кампредон писал в Париж, что императрица веселится, «а между тем за кулисами множество людей тайно вздыхают и жадно ждут минуты, когда можно будет обнаружить свое недовольство и непобедимое расположение свое к великому князю. Происходят небольшие тайные сборища, где пьют за здоровье царевича»3.
Хотя Кампредон и не указывает конкретные имена, мы понимаем, что речь идет о тех, кто потерпел поражение 28–29 января 1725 года, кто был недоволен господством «портомои» и всевластием Меншикова. Пока дальше многозначительных тостов за внука Петра Великого дело не шло, но было ясно, что «идея уже овладевает массами». Меншиков, как опытный царедворец и политик-реалист, понял, что бессмысленно бороться с судьбой, раз за разом возносившей сына царевича Алексея к подножию трона, что необходимо использовать свою могущественную власть для того, чтобы привлечь великого князя и «бояр» на свою сторону, дабы и в дальнейшем «володеть» Россией.
Сделаться тестем великого князя Петра, у которого было больше всего шансов занять российский престол после смерти Екатерины, — вот что стало idée fixe Александра Даниловича.
Великий князь Петр уже давно привлекал внимание брачных прожектеров. Мы помним, что в 1721 году с планом женитьбы Петра на цесаревне Елизавете приезжал австрийский дипломат граф С. Кинский. Он говорил русским партнерам, что брак племянника и тетки — вещь обычная для европейских династических нравов, а «пользы» от этого огромны и для страны, и для ее союзников. И вот в 1726 году к Этой идее вернулся Остерман, аргументируя предполагаемый союз уже ссылкой на времена доисторические: «Вначале, при сотворении мира, сестры и братья посягали [друг на друга] и через то токмо человеческий род распложался, следовательно, такое между близкими родными супружество отнюдь общим натуральным и божественным законам не противно»4. Но Меншикова, читавшего этот проект, не слишком мучили нравственные, религиозные или юридические аспекты проблемы: ради власти он мог поженить кого угодно, и никто бы не произнес ни единого слова несогласия, а беспринципные «теоретики», подобные Остерману и Феофану, обосновали бы такое решение, даже если бы оно касалось брака родных сестры и брата. Светлейшего волновало другое: а что с этого будет иметь для себя лично он? Так, вероятно, и возникла идея брака великого князя и одной из дочерей светлейшего.
Возможно, что толчком, ускорившим реализацию этого плана, были действия иностранных дипломатов, заинтересованных в подобном альянсе. Меншиков представлялся им серьезной политической силой, на которую замыкались многие внешнеполитические действия европейских держав, на него, как на продолжателя дела Петра, делали ставку и в Вене, и в Копенгагене, и в других столицах. Неизбежный приход к власти великого князя, который символизировал попятное движение России, беспокоил ее потенциальных союзников. Совместить интересы Меншикова и группировки Петра Π и тем самым сохранить преемственность, предсказуемость и стабильность российской политики можно было путем брака Петра и одной из дочерей Меншикова.
Как вспоминал два года спустя датский посланник Вестфален, именно он предложил австрийскому коллеге Рабутину план этого брачного союза: «Дайте ему (Меншикову. — Е. А.) понять, говорил я, что в его руках прекрасный случай возвести свою дочь в сан царицы Всероссийской, выдав ее замуж за царевича; добудьте какое-нибудь письмо от императора (Карла VI. — Е. А.), способное убедить его в согласии императора на такой брак, обнадежьте его в то время… а я найду случай внушить князю все эти мечты, дабы они охватили его сердце, прежде чем вы заговорите формально о возможности их осуществления»5.
Рабутин использовал совет, написал в Вену, получил необходимое письмо с гарантиями и «добрую сумму денег» для «взбадривания» Меншикова. Думаю, что Вестфален не фантазирует, и все это можно проверить по венскому и копенгагенскому архивам, где хранится переписка послов при русском дворе. Из «Повседневных записок» также известно, что светлейший, против обыкновения, посетил 10 марта Рабутина. Воодушевленный поддержкой Цесаря, Меншиков стал действовать более решительно и открыто. Происходило это примерно во второй половине марта 1727 года. Младшая дочь Саша, четырнадцати лет, по какой-то причине для высокой цели не подошла, и к браку с царем была определена старшая — пятнадцатилетняя Мария, за год до этого помолвленная с графом Петром Сапегой.
Знатный польский шляхтич граф Ян Сапега, староста Бобруйский, приехал в Петербург в 1720 году и попросил у Меншикова руки его дочери для своего сына Петра, Польщенный предложением, вчерашний простолюдин Меншиков согласился — ведь недаром он выводил свою мифическую, придуманную льстецами генеалогию от древнего польского рода. До замужества девятилетней Марии много еще должно было утечь невской воды, Сапеги же прочно поселились в Петербурге, пользуясь покровительством и светлейшего, и самой императрицы. Как и во многом другом, Александр Данилович и тут не знал меры: по его ходатайству 10 марта 1726 года Ян Сапега, не совершивший ни единого подвига на поле брани, стал генерал-фельдмаршалом русской армии, кавалером ордена Андрея Первозванного, а его сын, жених Марии, — камергером. А через день в присутствии Екатерины и всего императорского двора состоялось обручение Петра Сапеги и Марии Меншиковой, получившей в приданое поместья и 100 тысяч рублей.
И вдруг весной 1727 года произошла резкая перемена — помолвка была аннулирована, императрица дала согласие на брак Марии Меншиковой и великого князя Петра. По сообщениям дипломатов, обе цесаревны, Анна и Елизавета, и Голштинский герцог умоляли царицу отменить свое решение. Они понимали, чем грозит им превращение Меншикова в тестя будущего царя Петра II. Но Екатерина остается глухой к просьбам дочерей и зятя. В чем же дело? А в том, что в него вмешался Амур…
Как ни больна была императрица Екатерина (Маньян 19 апреля писал, что «государыня до того ослабла и так изменилась, что ее почти нельзя узнать»), юноши ей нравились, как и прежде, и она все пристальней поглядывала на симпатичного жениха Марии Меншиковой. Вестфален вполне определенно пишет: «Государыня прямо отняла Сапегу у князя и сделала своим фаворитом, намереваясь, как скоро он прискучит, поженить его на своей племяннице (Скавронской. — Е. Α.). Это дало Меншикову право заговорить с государыней о другой приличной партии для своей дочери, причем он осмелился предложить брак княжны с молодым царевичем. Царица была во многом обязана Меншикову. Старый друг ее сердца (son ancien ami de coeur), он ее — простую служанку в своем доме — представил царю (Петру I. — Е. А.) сначала в качестве фаворитки, затем немало содействовал решению государя признать ее супругой, он же вместе с Толстым, наконец, возвел ее на престол Всероссийский»6.
Одним словом, два «старых сердечных приятеля», тесно связанные почти четверть века, доставили друг другу последнее удовольствие — совершили дружественный «обмен»: жениха Марии взяла себе императрица, а Меншиков получил в женихи своей дочери великого князя.
Секрет этот утаить не удалось — дочери светлейшего было запрещено видеться с Сапегой, а тот уже не выходил из дворца до дня смерти царицы.
Вероятно, через наушников и соглядатаев Александру Даниловичу стало известно, что его ловкий план был крайне недоброжелательно встречен в кругу его же ближайших сподвижников. Их понять можно: П. А. Толстой — главный следователь по делу царевича Алексея — осознавал всю опасность восшествия на престол сына казненного царевича, а также возвращения из монастыря бабки великого князя — бывшей царицы Евдокии Лопухиной. Не могло быть иллюзий относительно будущего и у других беспородных «птенцов» Петра Великого, которых несомненно оттеснили бы от подножия трона родовитые друзья Петра II. Тревожился за свое будущее генерал И. Бутурлин, который привел гвардейцев к Зимнему дому в ночь смерти Петра I. Волновался вчерашний денщик царя, а ныне влиятельный хозяин столицы — генерал-полицмейстер граф А. Девьер. Не мог спокойно спать и обер-прокурор Сената Г. Скорняков-Писарев.
«Птенцы» нервничали не напрасно — Меншиков не был им защитником или приятелем, его растущая день ото дня власть беспокоила их сама по себе, а его намерения блокироваться с «боярами» яснее ясного говорили о том, что за ветеранов 1725 года он в случае чего не только не вступится, но и предаст их всех. К тому же его бывшим «товарищам по партии», которым близкая опасность обострила политический нюх, было очевидно то, чего не видел светлейший: ослепленный грандиозными перспективами родственного союза с Петром II, он не ощущал, сколь велика вероятность проигрыша в столь рискованной игре. Бутурлин, как показали материалы расследования, провидчески говорил Девьеру: «Не думал бы он (Меншиков. — Е. А.) того, что князь Дмитрий Михайлович и брат его (М. М. Голицын — Е. А.) и князь Борис Иванович Куракин, и их фамилии допустили его, чтоб он властвовал; напрасно он думает, что они ему друзья…»7
Нельзя сказать, что в среде «птенцов» зрел заговор; пока велись лишь общие разговоры о будущем, о том, что нельзя допустить прихода к власти великого князя и для этого нужно убедить Екатерину, чтобы она немедленно составила завещание в пользу Елизаветы, а то, говорил Карл Фридрих, «нам всем несдобровать».
Здоровье императрицы между тем все ухудшалось. С конца апреля Меншиков фактически не покидал дворца и как только узнал о зреющем заговоре, он сразу же приступил к превентивным действиям. «Князь, — писал Вестфален, — понял, как опасно было бы ожидать кончины государыни, не обеспечив престола за будущим зятем. Он решился на чрезвычайный шаг: от имени царицы приказал арестовать графа Девьера — человека, которого всегда ненавидел». Саксонский посланник сообщал, что Меншиков сам с караульным офицером захватил генерал-полицмейстера прямо во дворце, причем Девьер пытался заколоть свояка шпагой. (Девьер был женат на сестре Меншикова.)
26 апреля 1727 года комиссия во главе с Г. И. Головкиным и Д. М. Голицыным допросила Девьера по «пунктам», явно составленным на основе чьего-то доноса.
Ответы Девьера, конечно, не удовлетворили светлейшего, и он добился указа императрицы о розыске, то есть пытке, бывшего генерал-полицмейстера, с тем «чтоб он объявил всех сообщников». Беспристрастные «Повседневные записки» Меншикова фиксируют, что светлейший в этот день — 26 апреля — «имел тайную беседу» с Головкиным и Д. М. Голицыным8. Вероятно, руководители сыскной комиссии приезжали к Меншикову с отчетом и получили новые инструкции. После этого Девьер был подвергнут пытке и дал нужные следствию показания на человека, которого Меншиков считал главным организатором заговора, — на П. А. Толстого.
И хотя никакого заговора еще не было, опасения Меншикова понять можно — Толстой был опытнейшим интриганом, умевшим всегда остаться в тени. Кампредон писал о нем: «Толстой — человек тонкого ума, твердого характера и умеющий давать ловкий оборот делам, которым желает успеха». Да и сам Меншиков раньше в разговоре с Кампредоном назвал Петра Андреевича «истинным итальянцем, нашим и вашим». И теперь он понимал, что если не сумеет нейтрализовать Толстого, то может проиграть. Вероятно, он помнил то, что говорил Петр Великий о своем вернейшем подданном: «Петр Андреевич Толстой во всех отношениях человек очень ловкий, во всяком случае, имея дело с ним, не мешает держать добрый камень в кармане, чтобы разбить ему зубы, в случае, если бы он вздумал кусаться»9.
И Меншиков достал приготовленный камень — на основании допросов Девьера П. А. Толстой, а также некоторые из участников криминальных разговоров (И. Бутурлин, Г. Скорняков и другие) были арестованы. Суд был скорым и неправедным: 6 мая императрице был подан итоговый доклад, в котором Толстой «с товарищи» объявлялись мятежниками, которые «тайно совещались», как не дать императрице определить наследника по своей воле, а также замышляли интриги против женитьбы великого князя на Марии Меншиковой. Все дело было шито белыми нитками, но Екатерина 6 мая 1727 года подписала указ о наказании Толстого, Девьера и других. И хотя смертный приговор она отменила, ближайших сподвижников Петра Великого ждали кнут и пожизненная ссылка.
Я обращаю внимание читателей на эту дату — именно 6 мая в 9 часов вечера Екатерина умерла. Подобная жестокость в истории России — редчайший случай. Как правило, было наоборот: на пороге смерти цари освобождали преступников, миловали приговоренных к казни, прощали грехи, помещики отпускали на волю холопов — ведь каждый христианин хотел предстать перед Богом с чистой совестью. И только Екатерина в свой смертный час обрекла других на муки. Нет, не может кухарка управлять государством, не может!
Светлейший не был, по-видимому, доволен мягкостью наказания бывших своих товарищей и 28 мая (после утверждения Петром II указа Екатерины) написал письмо герольдмейстеру двора графу Санти, отправленному без суда в Сибирь за связи с П. Толстым. Это письмо хорошо раскрывает натуру его автора, развращенного властью, жестокого, лживого и циничного. «Господин граф Сантий! — продиктовал Меншиков секретарю. — Е.и.в. указал за вящее ваше в важном деле подозрение послать вас в ссылку в Сибирь. Того ради, надлежит тебе мне, по чистой своей совести, объявить, какие у тебя с Петром (т. е. Толстым. — Е. А.) таятся советы и с подозрительных писем переводы и сочинения; о важных делах подозрительные письма были ли на то к нему из российских и из иностранных городов?»
Смышленый читатель понимает, чем может грозить преступнику переписка с иностранным государством. Правильно! — обвинением в государственной измене. И далее Меншиков бросает Санти фальшивую «приманку»: «Ежели ты сие наше предложение за благо примешь, то мы тебя обнадеживаем Е.и.в. милостью и для освобождения тебя из ссылки и о возведении в свое достоинство буду наивящее старание прилагать и всех наших господ министров и надеюсь с Божией помощью такую тебе милость исходатайствовать». И это пишет «полудержавный властелин», могущество которого достигло апогея! Одновременно с письмом к Санти Меншиков подписал письмо к И. Ф. Ромодановскому — начальнику Преображенского приказа в Москве, в котором приказывал дать Санти для написания письма два дня, срочно прислать его письмо, а самого «извольте отправить в Тобольск под крепким караулом». Из ссылки Санти вернулся лишь при Елизавете, спустя полтора десятка лет10.
В те дни, когда решалась судьба Девьера «с товарищи», решалась и судьба трона. Сведения о том, что Меншиков занят составлением завещания Екатерины, просочились также в конце апреля 1727 года. Девьер на допросе показал, что говорил Ивану Долгорукому: «Светлейший князь, действительный тайный советник князь Дмитрий Голицын, действительный тайный советник Остерман, цесарский министр Рабутин будто сочиняли духовную для Ея и.в., по которой чтоб быть наследником Великому князю, а светлейшему князю регентом». Далее Девьер сказал, что хотел об этом сообщить фельдмаршалу Сапеге, «чтоб он доложил императрице»11.
Действительно, «Повседневные записки» свидетельствуют, что Меншиков весь март и апрель 1727 года провел в длительных тайных беседах с Дмитрием Михайловичем Голицыным, кабинет-секретарем Макаровым, а более всего — с Остерманом. Тогда же Меншиков встретился и с Рабутином. Последний был нужен «авторскому коллективу», сочинявшему завещание царицы, как гарант его исполнения. Это позволило одному из дипломатов заметить: «Благодаря проекту брака Меншиков сделался настоящим австрийцем»12.
Александру Даниловичу приходилось спешить — жизнь императрицы приближалась к концу, и вот уже по городу читали манифест: «1727-го году, мая в 6-й день, в 9 часу пополудни, волею Божией, Всепресветлейшая, Державнейшая, Великая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна, Самодержица Всероссийская, от сего времянного жития преставися в вечное блаженство…»
Причины смерти императрицы довольно четко указаны главным врачом империи архиатером Л. Блюментростом, докладывавшим свое заключение Совету. Он писал, что 10 апреля Екатерина «впала в горячку», 16-го — наступил кризис и некоторое облегчение, «но потом кашель, который она и прежде имела, токмо не весьма великой, стал умножаться, такожде и фебра (лихорадка. — Е. А.) приключилась и в большее безсильство приходить стала и признак объявила, что несколько повреждения в легком быть надлежало, и мнение дало, что в легком имеет быть фомика (нарыв. — Е. Α.), которая за четыре дня до Е.в. смерти явно оказалась, понеже при великом кашле прямой гной в великом множестве почала Е.в. выплевывать, что до… кончины не переставало, и от тоя фомики б дня мая с великим покоем преставилась»13. Современные врачи в таких случаях могут поставить лишь самый обобщенный диагноз: абсцедирующая пневмония, о генезе которой ныне сказать трудно, — причиной ее может быть и какая-то легочная патология, и туберкулез, и простудные заболевания.
Ко дню смерти Екатерины завещание было готово. Впрочем, Здесь мы вступаем на не менее зыбкую почву предположений, чем в случае с завещанием Петра Великого. Само завещание, или, как его называли, Тестамент, дошло до нас лишь в дефектной копии, которая сохранилась среди бумаг Коллегии иностранных дел. Подлинник мелькнул только дважды и затем исчез для нас навсегда. В первый раз он появился 7 мая 1727 года, на следующий день после смерти Екатерины I. В журнале Верховного тайного совета об этом есть запись. В присутствии Петра, цесаревен, герцога, великой княжны Натальи Алексеевны и членов Совета был «чтен Тестамент Ея И. В., подписанный собственною Е.в. рукою, о наследовании российского престола, которым удостоить соизволила Его высочество великого князя Петра Алексеевича, и о прочем, что в том Тестаменте изображено»14. По сведениям Маньяна, документ читал Остерман.