Мы видим, что даже слова учредительного указа от б ноября 1731 года о создании Кабинета министров «для порядочного отправления всех государственных дел» почти буквально повторяют мотивировочную часть указа Екатерины I о создании Верховного тайного совета в феврале 1726 года.
Кабинет был еще более узким органом, чем Совет, в него вошли всего три кабинет-министра; канцлер Г. И. Головкин, вице-канцлер А. И. Остерман и А. М. Черкасский. Несомненно, подлинным руководителем Кабинета был не канцлер Гаврила Иванович Головкин, дряхлый, малоинициативный и ограниченный, и не Алексей Михайлович Черкасский, который после смерти Головкина в январе 1734 года сменит его на посту канцлера. Как пишет саксонский посланник И. Лефорт, Головкин и Черкасский были включены в Кабинет только «для виду»7. Подлинным руководителем и «душой» Кабинета был вице-канцлер Андрей Иванович Остерман, за спиной которого стоял Бирон.
Увлекшись перипетиями закулисной политической борьбы, в результате которой в Кабинет не удалось пролезть Ягужинскому и Миниху, мы забыли об Алексее Михайловиче Черкасском — ленивом, дородном и не особенно умном вельможе, который солидно восседал на заседаниях Кабинета, являясь, по словам тогдашнего шутника, «телом Кабинета», («душой» же, как мы помним, был назван Остерман). А между тем фигура эта весьма любопытна. Для князя Алексея Михайловича назначение в Кабинет было резким прыжком вверх по служебным ступенькам. Первое, что о нем обычно говорится, это то, что он был богатейшим человеком России, владельцем свыше 70 тысяч душ крепостных. Об остальных его достоинствах при всем желании сказать что-нибудь трудно. Отмечу лишь, что умственные и деловые качества Черкасского его современниками даже не обсуждались. Бирон, жалуясь одному из своих адресатов на занятость делами, так пишет о министрах: «Остерман уже 6 месяцев лежит в постеле. Князя Черкасского вы знаете. Между тем все должно идти своим чередом»8.
Язвительный князь М. М. Щербатов писал о Черкасском: «Сей человек — весьма посредственный разумом своим, ленив, незнающ в делах и, одним словом, таскающий, а не носящий имя свое и гордящийся единым своим богатством»9. Сын боярина Михаила Алегуковича, он был потомком выходца из ханского рода Большой Кабарды, связанного родственными узами со знатнейшими родами России: один из его прадедов был женат на тетке первого царя Михаила Романова. Сам Алексей Михайлович был женат первым браком на двоюродной сестре Петра Великого, Аграфене Львовне Нарышкиной — дочери боярина Льва Кирилловича Нарышкина, а после ее смерти женился на Марии Юрьевне Трубецкой — сестре фельдмаршала и боярина князя И. Ю. Трубецкого. Такой человек, как Черкасский, — родовитый, богатый и влиятельный — был весьма нужен Анне.
В Кабинете он, хотя с 1734 года стал канцлером, вел себя скромно и незаметно, подпевая сильнейшим да прислушиваясь к советам своего формального подчиненного — вице-канцлера Остермана. И все же есть какая-то загадка в личности князя Черкасского. Мы помним, что в начале 1730 года его дом стал центром притяжения шляхетской «вольницы», именно там разрабатывались продуманные планы ограничения власти императрицы. Конечно, проект, им подписанный, готовили другие, в частности Татищев, однако и сам князь вел себя не только как радушный хозяин обширного дома: ведь именно он переломил ситуацию на собрании шляхетства 2 февраля 1730 года, когда верховники зачитали кондиции, а Черкасский добился разрешения представить проект о реформе управления, что и открыло дискуссию о власти. Щербатов пишет, что активность Алексея Михайловича объяснялась обидами, которые нанесли Долгорукие его шурину — князю И. Ю. Трубецкому, однако в этом можно усомниться — слишком далеко по скользкому пути реформаторства зашел, защищая честь шурина, робкий Черкасский. Но эта вспышка активности быстро прошла, и всю оставшуюся жизнь один из лидеров 1730 года «таскал свое имя». Любопытно, что шляхетская активность Черкасского в 1730 году не была поставлена ему «в строку», а наоборот, была воспринята как борьба с верховниками, что послужило ему, как и В. Н. Татищеву и некоторым другим активистам шляхетского движения, пропуском к чинам и должностям века императрицы Анны Ивановны.
Поначалу Анна, как некогда Екатерина 1, участвовала в работе Кабинета, но вскоре сидеть за делами ей явно «наскучило», и она почти перестала ходить на его заседания, передав Кабинету право решать дела именем императрицы. Указом от 9 нюня 1735 года подпись трех министров была приравнена к подписи императрицы. На практике же было достаточно и двух, а затем и одной подписи министра под указом. Не следует думать, что это де-факто ограничивало власть самодержца. Здесь мы, как и в истории с Верховным тайным советом, не должны забывать о том, что самодержец был волен передать часть своих прав учреждению или доверенному лицу, оставляя за собой прерогативу ни в чем себя не ограничивать. Концепция самодержавия как раз и строилась на том, что ни круг дел, подлежащих компетенции монарха, ни само разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную никогда четко не устанавливалось, ибо уже в одном этом состояло бы ограничение власти монарха, которого в таком случае уже нельзя было бы назвать самодержцем.
Конечно, практика управления диктовала довольно устойчивый порядок прохождения дел, их классификацию. Еще Петр I установил, что все бумаги, и в частности челобитные, прежде чем попасть к царю, должны последовательно пройти всю иерархию инстанций, начиная с низших и кончая высшими. И только если дело все-таки не будет решено и Сенатом, оно может оказаться на столе самодержца.
Анна полностью следовала этому облегчавшему ее жизнь принципу. Так, на докладе Сената по одному спорному земельному делу 1732 года мы читаем резолюцию царицы, под которой с удовольствием подписался бы и ее великий дядя: «По сему делу… рассмотреть в Вотчинной коллегии и со мнением подать в Сенат, а в Сенате решить, как указы повелевают, а ежели зачем решить будет невозможно, о том доложить Нам. Анна»10.
Иначе говоря, первый принцип функционирования самодержца в системе государственной власти состоял в рассмотрении им дел, не имеющих законодательного прецедента, то есть самодержец выступал как чисто законодательный «орган», создающий новые законы. Но если бы этот принцип был непреложным законом, то самодержавия бы не было. Поэтому параллельно действовал и второй основополагающий принцип, согласно которому не должно было быть никаких критериев, отделявших дела, подведомственные монарху, от тех, которые он не мог рассматривать. Поэтому к нему попадали и важнейшие государственные дела, и такие, которые мог вполне решить и низший чиновник.
Сохранившиеся до наших дней материалы Кабинета министров Анны позволяют рассмотреть распределение и характер дел, попадавших к императрице и в Кабинет. Из 1623 указов, учтенных нами за 1735, 1736 и 1739-й, а также за часть 1738 и 1740 годов, лично императрица подписала 359 (то есть 22,1 %), остальные 1264 указа были оформлены Кабинетом как «именные, подписанные кабинет-министрами», и просто как указы Кабинета. Из 359 указов 161 Анна только подписала, остальные 198 представляют собой резолюцию: краткую (типа: «Апробуэтца. Анна.», «Жалуем по его прошению. Анна», «Выдать. Анна») или пространную, которая представляет собой проект подготовленного Кабинетом решения. Именно в этом и состояла работа кабинет-министров, рассматривавших дела, составлявших проекты таких резолюций, под которыми императрице оставалось лишь поставить подпись.
По содержанию все именные указы Анны делятся почти пополам: 175 указов посвящены назначениям и снятию чиновников и военных, а также различным делам по землевладению. Это не случайно: служебные назначения и раздача земель — вот два важнейших дела, которыми издревле занимались русские самодержцы, именно на этом упрочившие свое самодержавие. Остальные 173 указа равномерно распределены между проблемами судопроизводства, финансов и других сфер управления.
Нельзя сказать, что Анна полностью устранялась от управления. Иногда императрица, месяцами занятая охотой, развлечениями, вдруг включалась в государственные дела, терпеливо томилась на докладах, которые ей делали Остерман или — позже — Волынский. Это тяжкое бремя ей приходилось все же нести, ибо были вопросы, которые без нее не решались или их решение не мог взять на себя никто из сановников. Анна выступала высшей инстанцией не только в делах о назначениях или земельных пожалованиях, но и в судебных делах. Причиной, почему императрица изучала ту или иную челобитную, могла быть и какая-то личная заинтересованность, и каприз Анны, и ходатайства видных сановников, и настырность просителей, которые сумели прорваться к императрице и пасть перед ней на дорожку сада, держа над головой как щит заветную бумажку. И если императрица была в духе или заранее подготовлена, если оказывались затронутыми какие-то струны ее души, то челобитчик мог рассчитывать на благоприятное решение своего дела. Так, в 1738 году вдова лифляндского помещика Ю. К. фон Гогенбах сумела подать императрице челобитную крайне жалобного содержания, и Анна написала: «Ежели подлинно так, как в прошении написано, то учинить по сему челобитью» (речь шла о снятии доимок)11.
Бедной вдове повезло больше, чем другой помещице-просительнице, которая приехала хлопотать за задержанное ее мужу жалованье. Она, «долго ища случая», сумела «поймать» императрицу и пыталась подать ей челобитную. Но Анна сурово ее отчитала: «Ведаешь ли, что мне бить челом запрещено?» — и после этого «тотчас велела ее вывесть на площадь и, высекши плетями, денег выдать». «И как ее высекли, — продолжает рассказчик — полковник Давыдов, — то, посадя в карету, хотели везти к рентрее (кассе. — Е. Α.), но она, бояся, чтоб еще тамо не высекли, оставя деньги, уехала домой»12.
Многочисленные челобитчики утомляли императрицу, мешали ее пустому времяпровождению, и в 1738 году она, приказав рассмотреть в Сенате дело ограбленного родственниками просителя, распорядилась собрать все подобные дела и, разом «рассмотрев, решение учинить, как указы повелевают, чтоб бедным людям справедливость учинена была безволокитно и Е.и.в. о таких своих обидах больше прошениями не утруждали». В этом — типичный ход мысли многих правителей России: стоит только рассмотреть «как следует» все жалобы бесчисленных униженных и обиженных, и проблемы все решатся сами собой. Но в жизни так не бывало.
Императрица не скрывала своего нежелания заниматься государственными делами и не раз выговаривала кабинет-министрам за то, что они вынуждали ее что-то решать. 31 июля 1735 года она с обидой писала в Кабинет министров о том, что адмирал Н. Головин беспокоит ее по пустякам, и предупреждала, чтобы впредь «о малых делах Нас трудить было ненадлежало»13. Хотя для того чтобы нацарапать на пространном докладе Сената или другого учреждения слово «Опробуэца» (иногда — «Апробуэтца», т. е. «утверждается»), особых усилий не требовалось, тем более что под рукой был целый сонм советников, которые «на блюдечке» подносили готовые решения.
Любопытно, что в журнале Кабинета министров употребляется особый оборот, обозначающий доклад у императрицы: «Ходили вверх к Ея величеству…» «Ходить вверх» (чаще писалось: «в Верх») — это старинное, идущее с XVII века, бюрократическое и придворное выражение, обозначающее посещение Кремлевского дворца, в котором жили и решали дела московские цари. (Вспоминается меланхолическая жалоба одного подьячего XVII века: «Придешь в приказ — тащат в Верх, с Верху прибредешь — от челобитчиков докука».) Петровская эпоха утратила этот оборот — никакого Верха в старом московском смысле в новой столице не было. Но, как видим, в анненскую эпоху он возродился и в регулярном Петербурге, очевидно в общем контексте возрождения элементов московской старины. Позже оборот этот не встречается.
Дело, конечно, не только в мелочности запросов, с которыми постоянно обращались чиновники, связанные по рукам и ногам бюрократическими путами. С императрицей было тяжело работать: Артемий Волынский — один из регулярных докладчиков у Анны — дома, в кругу друзей, был откровенен: «Государыня у нас дура, резолюции от нее не добьешься!»14
Не стану оспаривать особое мнение кабинет-министра об умственных способностях Анны Ивановны, но надо быть справедливым — далеко не все дела погрязали в волоките, многие вопросы решались быстро и оперативно. Так, 28 апреля 1735 года Кабинет министров обсудил и составил на имя московского генерал-губернатора следующее письмо: «Сиятельный граф, превосходительный господин генерал и обер-гофмейстер, наш государь! Е.и.в. изволила указать мартышку, которую прислал Ланг и в Москве родила, прислать ее и с маленькою мартышкою ко двору Е.и.в. в Санкт-Петербург. Того ради, изволите, Ваше сиятельство, оных мартышек всех и с маленькою отправить, с кем пристойно, и велеть оных мартышек в пути несть всегда на руках и беречь, чтоб им, а паче маленькой, никакого вреда не учинилось. И о сем объявя, пребываем Вашего сиятельства, нашего государя, покорные слуги». А вот перед нами именной указ об отправке домой, в Воронежскую губернию, и награждении некоей «бабы, которая имеет усы и бороду мужскую»15.
Читатель может мне поверить — доставка новорожденной мартышки и благополучная отправка бабы с усами, ра́вно как и поимка белой галки в Твери, для Ея императорского величества и Кабинета министров Ея императорского величества были делами не менее, а, может быть, даже более важными, чем подготовка армии к войне с турками или сбор недоимок.
Особое, исключительное место в системе управления времен Анны занял ее фаворит Э. И. Бирон. В некоторых исследованиях значение Бирона как государственного деятеля откровенно принижается. Однако это явное недоразумение, продиктованное похвальным намерением развенчать историографический миф о «бироновщине» как мрачном, зловещем режиме господства некоей «немецкой партии». Документы свидетельствуют, что и во внешней и во внутренней политике влияние фаворита было огромным. Думаю, что в той системеверховной власти, которая сложилась при Анне, без Бирона — ее довереннейшего лица, человека властолюбивого, — вообще не принималось ни одного важного решения. Он был постоянным докладчиком у императрицы, и при ее индифферентности и нежелании заниматься делами именно его решение становилось окончательным.
В своих письмах временщик постоянно жалуется на загруженность делами в то время, когда нужно быть рядом с императрицей в ее неспешной праздной жизни. «Я должен быть целый день у Е.и.в., и, несмотря на то, всякое дело должно идти своим чередом», — пишет он Кейзерлингу в апреле 1736 года16. При всем том он был осторожен и не выпячивал свою роль в управлении, оставаясь, как правило, в тени.
В. Строев — автор книги о внутренней политике времен Анны, — разобрав бумаги Бирона, приходит к выводу, что в них он «рисуется скорее человеком уклончивым, чем склонным во все вмешиваться». И для подтверждения своего вывода приводит цитату из письма временщика одному из своих просителей: «Уповаю, что Вашему сиятельству известно, что я не в надлежащия до меня дела не вступаю и впредь вступать не хочу, для того, чтобы никто на меня никакого сумления не имел…» Думаю, что подобные письма доказательством непричастности временщика к государственным делам служить не могут, неубедительны и утверждения, что Бирон был простым передатчиком бумаг императрице.
Не может служить подтверждением «уклончивости» Бирона и его письмо, в котором он подчеркнуто напоминает адресату: «Как и самим Вам известно, что я в Кабинет не хожу и не присутствую и там мне никакого дела нет»17. Примерно так же вели себя многие временщики, например Иван Иванович Шувалов при Елизавете. И дело было не столько в особой скромности фаворитов, а в их желании уйти от ответственности, стремлении не обязывать себя ничем и ни перед кем, в своеобразии «постельного и сердечного господства» фаворита, который старается не афишировать постыдного происхождения своей власти, но тем не менее ею пользуется, направляя руку и мысли императрицы. Такому человеку незачем заседать в Советах и Кабинетах, ибо самодержавная власть от них не зависит. Он лишь помогает императрице принять нужное решение как бы дружеским, бескорыстным советом. Если же она не внемлет советам, то можно пустить в ход угрозу добровольной «сердечной отставки», притворную обиду, когда глубоко несчастный вид стоящего на коленях верного друга растопляет мягкое сердце повелительницы.
Думаю, что Бирон, исходя из особенностей своего характера, нередко действовал наступательно, требовательно, решительно, твердо зная, что императрица, полностью от него зависимая, не посмеет отказать. Таким, по некоторым свидетельствам, было его поведение в деле Артемия Волынского, когда он настоял на опале министра, весьма ценимого Анной за деловые качества.
Впрочем, Бирон был достаточно расчетлив и осторожен. В письме Кейзерлингу в 1736 году он (я думаю — вполне искренне) вздыхает, что не решается поднести Анне инспирированный его доброжелателями за границей рескрипт — предложение о поддержке кандидатуры его, Бирона, на курляндский престол. И причина нерешительности проста; «Вашему сиятельству известно, как я поставлен здесь и, вместе с тем, как крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтоб не воспоследовало злополучной перемены»18. Иначе говоря, Бирон опасался, что если не подготовить Анну искусным способом, то его желание стать герцогом она воспримет как неблагодарность, стремление обрести независимость и т. д. Так как в 1737 году Бирон все-таки стал Курляндским герцогом, он, надо полагать, сумел внушить своей подруге, как бы хорошо было, если бы он стал герцогом и будущее детей было бы обеспечено в любом случае.
Да, Бирон был мастером тонкого обращения с «великими милостями великих особ». Думаю, что он и «за ручку» Анну Ивановну водил и никогда с ней не разлучался из-за боязни, как бы в его отсутствие «не воспоследовало злополучной перемены». Позже, однако, он изображал себя чуть ли не пленником императрицы; «Всякому известно, что [от] Е.и. в-ва… никуда отлучаться было невозможно, и во всю свою бытность в России [я] ни к кому не езжал, а хотя куда гулять выезжал, и в том прежде у Е.и. в-ва принужден был отпрашиваться и без докладу никогда не езжал»19.