Прагматизм господствовал при дворе и в отношении к искусству, литературе, поэтическому слову. В 1735 году в Академии было организовано Российское собрание, целью которого было совершенствование русского языка. Им руководил В. К. Тредиаковский — первый поэт России анненской поры. Н. И. Новиков, поминая добрым словом Тредиаковского, писал: «Сей муж был великого разума, многого учения, обширного знания и беспримерного трудолюбия; весьма знающ в латинском, греческом, французском, итальянском и в своем природном языке, также в философии, богословии, красноречии и в других науках. Полезными своими трудами приобрел себе бессмертную славу».
Но многие современники и потомки думали о Тредиаковском иначе. Они писали о его «схоластическом педантизме», «бездарном трудолюбии», «бесплодной учености» и «варварских виршах». Драматична судьба Василия Кирилловича: коллега и соперник, даже враг Ломоносова, он начал свою жизнь не менее экзотично, чем великий помор. Поповский сын из Астрахани, он, как и Ломоносов, ушел в юности из дому, чтобы поступить в Славяно-греко-латинскую академию, из которой затем бежал за границу — в Голландию, а потом пришел во Францию, где обучался в Сорбонне различным наукам: философии, богословию, математике.
В 1730 году он вернулся в Россию и стал первым русским академиком. Его первая книга — перевод на русский язык романа француза П. Тальма́ «Езда в остров Любви» — сделала его знаменитым, модным поэтом, которого тотчас приблизили ко двору. Но впоследствии он испытал всю горечь судьбы придворного, точнее — дворового, поэта императрицы Анны. Она видела в нем лишь высокообразованного лакея, стихоплета, которому поручалось сочинение «публичных ораций», од и гимнов «к случаю» или непристойных куплетов — «для увеселения». Как повествует легенда, именно с сочинением скабрезных стишат якобы связан эпизод, о котором сам Тредиаковский вспоминал: «Имел счастие читать государыне императрице у камеля (то есть камина. — Е. А.) и при окончании онаго чтения удостоился получить их собственных Ея и. в. рук всемилостивейшую оплеушину». Так что в способности русского языка к версификации непристойностей убедились в нашем отечестве задолго до бессмертного Ивана Баркова.
Печально известная история 1740 года, когда кабинет-министр Артемий Волынский жестоко избил Тредиаковского как непослушного холопа, а потом, посадив в холодную, заставил учить сочиненные им же стихи к маскараду, хорошо отражает и отношение власти к поэту, и беззащитность сносящего унижения и побои поповского сына — творца «Телемахиды».
Да, поведение Тредиаковского в этой и других историях не отличалось благородством, у него не было той «упрямки», которой в спорах с сильнейшими так гордился Ломоносов. Но сравнивать этих, очень разных, людей не следует: современники, они начинали свой творческий путь в разных условиях и в разные десятилетия (Тредиаковский — в 30-е, а Ломоносов — в 40-е годы), и нам бы надлежало задаться вопросом о том, что было бы с Ломоносовым и его «упрямкой», если бы дерзости «нашего первого университета» выслушивал не мягкий, гуманный Иван Шувалов — фаворит Елизаветы Петровны, а герцог Бирон.
Как бы то ни было, анненская эпоха жестоко обошлась с Василием Кирилловичем. В ее вульгарной и тяжелой атмосфере он не нашел себе «ниши», где мог бы, подобно прочим академикам, творить, и довольно быстро превратился в сварливого неудачника, нудного жалобщика, болезненно страдающего от уколов и глумления критиков и публики (как он писал о себе: живу, «прободаемый сатирическими рогами»).
Одинокий, терзаемый недоброжелателями и собственными комплексами, «ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве» (так он писал о себе в 50-е годы), Тредиаковский был глубоко предан словесности и с редкостным упорством и терпением писал, совершенствовал и переписывал свои труды. Автор десятков томов переводов и собственных поэтических и прозаических творений, блестящий знаток и теоретик европейской поэзии, он оказался бессилен против новых — более ярких, броских — талантов Ломоносова и Сумарокова, безжалостно отобравших у Василия Кирилловича в следующее (елизаветинское) царствование пальму поэтического первенства.
Но в 30-е годы, при всех своих проблемах и трудностях, Тредиаковский был все-таки первым поэтом и без него не обходились ни при дворе, ни в Академии, ни в театре. Дело в том, что кроме манежа, зверинца и «слонового двора» развлечься в Петербурге можно было по-настоящему только в театре.
Без театра вообще трудно представить себе анненскую эпоху, особенно долгие зимы, когда, прискучившись проделками шутов, сплетнями кумушек, стрельбой и катанием в санях по Першпективной, Анна со своими домочадцами отправлялась в театр.
«Оперный дом был у дворца, — вспоминает мемуарист, — имел вид большого овала с двумя галереями, а вокруг театра были тоже две галереи, одна над другою. Театр был внутри прекрасно украшен живописью и скульптурой (добавим от себя, что проект театра разработал великий Растрелли, а декорации и интерьер писал итальянский художник Джироламо Бон. — Е. Α.). Вокальная и инструментальная музыка была несравненна. Государыня, не могшая более, по причине суровой погоды, наслаждаться стрельбой, которая для ее удовольствия почти ежедневно устраивалась в Петергофе летом, являлась теперь всякий раз со всем двором, когда давали оперу, комедию или интермедию. Сверх того, всякому прилично одетому иностранцу, а также знатному бюргеру в Петербурге дозволено было присутствовать в числе зрителей, и притом без всякой платы, если только имевшие желание бывать в театре являлись вовремя, потому что караул получал затем приказание не впускать никого больше. В оперном доме могло поместиться до 1000 чeлoвeκ»22.
Этот огромный для 40-тысячного города зал, как свидетельствуют источники, не пустовал — слишком удивительным, красочным зрелищем в довольно однообразной полувоенной городской жизни были эти спектакли.
Историк русской музыки Н. Финдейзен отмечал, что анненское царствование оказалось во многом переломным для музыкальной культуры страны. Именно тогда музыка потеряла прикладное значение: победные фанфары и танцевальная музыка натужных петровских ассамблей уходят на второй план, уступая место театральной и концертной. При Анне было редкое сочетание крайностей во вкусах: итальянская опера — и дураки с дурками, балет — и вульгарные фарсы, первая серьезная статья о музыке в газете, написанная Я. Штелиным, — и издевательский праздник в Ледяном доме. Но все же, несмотря на всю эту вкусовую эклектику, все больше укоренялись в обществе и при дворе идеи прекрасного: на пороге стоял «музыкальный век» Елизаветы.
Постоянного театра в анненский период не было — было лишь здание, в котором гастролировали скитавшиеся по всем европейским столицам итальянские и немецкие труппы. Редко, примерно раз в год, ставились оперы, которые сочинял принятый на русскую придворную службу итальянский композитор Франческо Арайя.
Опера — «действие, пением отправляемое», — была грандиозным, сложным сценическим мероприятием, в которое вовлекалось огромное количество людей. Красочные декорации, роскошные костюмы, множество сложнейших театральных механизмов — «махин» — все это делало театр фантастическим, сказочным миром, и его эффекты глубоко потрясали не очень избалованных развлечениями людей XVII века.
В оперных постановках часто использовались и балетные номера, которые исполняли заезжие труппы. Но гастролеров не хватало, и в 1738 году французский балетмейстер Ланде набрал из детей придворных служителей небольшую группу русских мальчиков и девочек, которых стал обучать балетному искусству. Именно от этой танцевальной школы специалисты ведут историю современного русского балета.
Но всего милее Анне были, итальянские интермедии, которые требовали мало затрат и лишь нескольких исполнителей и музыкантов. Итальянский театр «дель-арте», который пришел прямо с итальянской улицы, был построен на принципе шутовского передразнивания жизни. Он нашел горячий прием в Комедиантском зале Зимнего дворца потому, что соответствовал русской культуре шутовства, и значение жеста и движения (особенно непристойного) было понятно такому невзыскательному зрителю, как Анна.
Для того чтобы представить себе это зрелище, обратимся к типичной для анненского времени программке интермедии, где действуют вечно ссорящиеся и тут же милующиеся герои — Арлекин и Смеральдина. Интермедия называется «Любовники, друг другу противящиеся, с Арлекином, притворным пашою. Комедия италианская». «Перечень всея комедии», то есть, по-нашему, краткое содержание, или либретто, гласит: «Панталон, доктор, Бриггелл и Арлекин, влюбившися в Смералдину — портомою сельскую, стараются, по всякой своей возможности, чтоб ея получить за себя. Смералдина всячески в пользу себя употребляет страстию своих любовников и обманывает их разными способами, хотя она и вправду любила Арлекина, за которого она, наконец, и вышла, а тем и кончится комедия».
Обманы «разными способами» были так же незатейливы, как и весь сюжет пьесы. Вот фабула сыгранной в 1734 году интермедии «Больным быть думающий»: «Эригетта-вдова, хотя вытьти замуж за господина дон Килона — богатого человека и думающего себя быть больным, сказавши ему, что она знает одного Доктора, могущаго вылечить его, и, будучи прошена от Килона, чтоб онаго Доктора к нему прислать, наряжается сама в Доктора и приказывает ему жениться, чтоб вылечиться от всех болезней, что тот больной и чинит, беручи за себя хитрую Эригетту, которая чрез сей вымысел выходит за него по своему намерению».
Обычно актеры-певцы импровизировали в рамках либретто, но от данной интермедии сохранилась даже партия этой Эригетты, переведенная на русский язык для чтения императрице, не понимавшей ни слова по-итальянски. Эригетта начинает интермедию так: «А как сказать по правде, вдовство нас очюнь в великую приводит трудность, а та, которая желает опять быть свободною, принуждена вытьти за первопадшагося человека. Но вот Килон, которой весьма по мне: имея мнение, что бутто он всегда болен и что бутто ему все надлежит лежать в постели, то он все мне вручит домовое право, его гиппохондрия учинит мое тихое щастие. Он очюнь богат, а то еще лучше всего, что он никого не имеет…»
Ну, а дальше зрители с наслаждением следили за проделками ловкой проказницы и смеялись над недотепой Килоном. Эта и подобные интермедии: «В ненависть пришедшая Смеральдина», «Перелазы чрез заборы», «Переодевки Арлекиновы», «Портомоя-дворянка», «Забавы на воде и в поле», «Муж ревнивый» и т. п. — были как раз во вкусе Анны Ивановны и ее окружения и, по-видимому, «очюнь» им нравились23.
Как и в предыдущие царствования, различные иллюминации, фейерверки были утехой тысяч людей. Устраиваемые по случаю официальных празднеств, они были роскошны, многокрасочны и технически очень сложны — огромные деньги, труд квалифицированных инженеров, пиротехников, рабочих делали подлинные чудеса с управляемым огнем. Глядя на взлетающие над Невой однообразные и хилые пучки нынешних салютов, всегда вспоминаю старинные гравюры фейерверков XVIII века, которые были подлинными огненными пирами, роскошным огненным действом.
Императрица с балкона Зимнего, а бесчисленные толпы горожан с берегов Невы любовались огненной потехой, происходившей посредине самой главной водяной (или ледовой) площади столицы — между Стрелкой Васильевского острова, Петропавловской крепостью и Дворцовой набережной. Трудно представить Петербург без этого великолепного пространства: только на секунду вообразим, что вместо Невы здесь течет, например, Москва-река или Яуза, и город тотчас утрачивает всю свою державную роскошь.
В феврале 1733 года на этой Невской площади, покрытой ровным льдом, зрители могли видеть огненный «театр» необычайной красоты. Вот как описывает это зрелище — «позорище» газета: «На реке от полат Е.и.в. до самаго театра зделан был из многих [тысяч] зеленых и синих стеклянных ламп сад, в средине которого еще Е.и. в-ва вензловое имя красными цветами изображено было; а зделанную над оным корону представляли разные цветы, такой вид имеющие, какой в употребленных в государственной короне натуральных камнях находится. Чтоб все тем наилучше казалось, что крепость и Академия наук, между которыми театр посредине стоит, такожде новым образом иллуминированы были, и можно сказать, что толь славнаго позорища, к которому больше 15 000 ламп и фонарей (вероятно, свечных и масляных. — Е. А.) употреблено, еще никогда учинено не бывало».
Апофеозом зимних публичных утех анненского царствования стало строительство напротив Зимнего дворца знаменитого Ледяного дома в феврале 1740 года. Он был построен к шутовской свадьбе императрицына шута князя Михаила Голицына — Квасника — и калмычки Авдотьи Бужениновой. Склонность людей XVIII века к «куриозам» нашла здесь свое крайнее выражение. Анне мало было потешной свадьбы, маскарадного шествия по улицам столицы, на которое свезли со всей страны «инородцев» в национальных одеждах. Она распорядилась построить роскошный ледяной дворец для новобрачных. Он, как все сооружения вокруг него, отвечал главному принципу, создававшему феномен «куриоза», делавшему его удивительным и забавным: на первый взгляд— реальные вещи, живые существа, а при внимательном рассмотрении — муляжи, обманки, чучела и «восковые персоны». В данном случае — не восковые, а ледяные.
Возле дворца стояли ледяные кусты с ледяными ветвями, на которых сидели ледяные птицы. Народ толпился и возле ледяного слона в натуральную величину, который трубил, как живой (внутри конструкции сидел трубач), выбрасывал из хобота воду, а ночью — горящую нефть. Еще более потрясал всех сам дом: через окна, застекленные тончайшими льдинками, можно было видеть роскошные покои, стены, мебель, стаканы, блюда, часы и игральные карты. Все это было сделано изо льда, выкрашенного в естественные для всех этих предметов цвета. В «уютной» ледяной спаленке стояла ледяная постель со всеми принадлежностями, куда, с соблюдением всех свадебных церемоний, уложили привезенных в клетке новобрачных. Там они и провели ночь под надежной охраной.
Под эти вымученные в холодной Артемия Волынского стихи гости «изрядно шумствовали» в манеже Курляндского герцога.
Если празднества приходились на лето, то на водном пространстве перед дворцом для фейерверков и огненных «картин» устанавливали плоты. Все торжества завершались праздничным фейерверком и салютом грандиозных масштабов. И если путешественник в это время прибывал в город на корабле — а именно в 30-е годы XVIII века порт был перенесен с Выборгской стороны на оконечность Васильевского острова, — то еще издали по грохоту салюта и редкой красочности фейерверка в бледном полуночном небе Петербурга он мог понять, что перед ним — столица великой, могущественной империи…
Ложные друзья демократии
Приход Анны Ивановны к власти расценивался в европейских столицах как факт несомненной политической стабилизации, и — как следствие этого — ожидалась активизация России на внешнеполитической арене. Поэтому вопрос о сохранении или разрыве новым правительством прежде заключенных соглашений был в первые месяцы царствования Анны самым важным. Кто станет главньм партнером и союзником России — Австрия или Франция, Англия или Пруссия? Об этом думали многие дипломаты.
Австрийский император, заинтересованный в сохранении договора 1726 года, сразу же показал свои намерения — летом 1730 года безвестный ранее Бирон стал имперским графом. Опытные австрийские дипломаты прекрасно понимали, что путь к сердцу императрицы пролегает через грудь ее фаворита, и поспешили украсить ее усыпанным бриллиантами портретом Карла VI.
Но французская дипломатия умело боролась с австрийским влиянием в Петербурге, используя противоречия придворных группировок. Главной целью французского поверенного в России Маньяна было устранение А. И. Остермана — приверженца русско-австрийского альянса. Француз делал ставку на Миниха — принципиального противника имперцев. В 1730–1732 годах его влияние благодаря поддержке Бирона постоянно возрастало, и Маньяк вел с ним активные переговоры о заключении русско-французского союзного договора, что должно было привести к разрыву русско-австрийского союза. На какое-то время усилиями Бирона и Миниха Остерман был исключен из этих переговоров, и во второй половине 1732 года Маньян был почти уверен в успешном завершении начатого дела.
Австрийцы понимали опасность отрыва России от союза. Летом 1732 года Миних доверительно сообщил Маньяну, что Карл VI направил Анне специальное послание, содержавшее «выражения настолько сильные, что они превосходили все вероятие: император заявляет в письме, что не только он никогда не отступит от обязательств, данных царице, но питает еще сильнейшее желание распространить полезное применение своего союза на все, что только может интересовать здешнюю государыню»1. Это был очень сильный ход: Россия нуждалась в авторитетной поддержке при решении курляндского и многих других вопросов.
Французское правительство в своих меморандумах стремилось доказать русским бесперспективность дружбы с эгоистичной Веной, думавшей лишь о том, как подчинить своему влиянию Европу. Но доказать это было довольно сложно: уж слишком рознились интересы России и Франции на юге. Для России не было там более серьезного соперника, чем Турция, и в этом она находила полное понимание у Австрии, тогда как французы традиционно дружили с османами и помогали им Миних сообщал Маньяну, что наиболее серьезным препятствием на пути русско-французского союза является турецкий вопрос, по которому у России и Австрии — полное единство, и обойти это препятствие невозможно.