Миних торжествовал — его знаменитый «Генеральный план» 1736 года был близок к исполнению. Как бы услышав его, безвестный фрайбургский студент Михайло Ломоносов написал в эти дни оду на взятие Хотина, прославившую его как поэта. В этой оде пиит обращал к Порте такие строки:
Миних на Евфрат не собирался, но, думаю, поэтическую вольность студиоза одобрил бы — высокие мечтания не были чужды фельдмаршалу.
Но мечтания мечтаниями, а жизнь шла своим рутинным путем — в дни триумфа Миниха, точнее 4 сентября 1739 года, австрийцы сделали для турок то же, что сделали турки для Миниха, — сдали османам ключевую крепость обороны Сербии — Белград. Для Австрии это было сокрушительное поражение. И там же — в Белграде — поспешно начались австро-русско-турецкие переговоры. Россия уполномочила вести их французского посла Вильнёва, который и подписал 18 сентября мир, названный Минихом (наподобие Брестского «похабного» мира 1918 года) «срамным миром».
Особо гневался Миних на австрийцев-имперцев. «Что же стало с этим священным союзом, долженствовавшим существовать между обоими дворами? — восклицал он в письме к князю Лобковичу — главнокомандующему австрийцев в Трансильвании. — Со стороны русских берут крепости, со стороны имперцев срывают их и уступают неприятелю. Русские завоевывают княжества и провинции, а имперцы отдают неприятелю целые королевства!24
Гнев Миниха понять можно: потеряв в этой тяжелейшей войне десятки тысяч солдат (в основном от болезней), Россия фактически не достигла ни одной крупной цели. Хотин, Яссы, Молдавия, Очаков, Кинбурн были возвращены туркам в обмен на Азов, за который (учитывая его крайне удаленное от Турции и неудобное местоположение) турки особейно и не держались. Но и Азов по условиям мира нельзя было укреплять и даже нельзя было поставить в нем гарнизон. В итоге реальной платой за огромные потери в войне стало расширение пределов России дальше на юг, в степи, всего лишь на расстояние в несколько десятков верст.
Белградский мир 1739 года, утвердивший решения, принятые Вильнёвом еще до того, как в Петербурге был получен его отчет о переговорах и условиях мира, явился несомненным дипломатическим провалом руководителя внешнеполитического ведомства А. И. Остермана, который не сумел организовать полноценные переговоры с турками и, подчиняясь давлению двора, мечтавшего поскорее развязаться с надоевшей турецкой войной, дал поспешное согласие на заключение невыгодного для России мира.
Что есть «бироновщина», или Мятежный подхалим
Известно, что гораздо привычнее и удобнее мыслить стереотипами, кем-то уже сформулированными словесными штампами и блоками. В истории России таких стереотипов накопилось немало. Вот и «бироновщина». Да кто же не знает, что это такое? Откроем наугад любой словарь: «Бироновщина — реакционный режим в России 1730—40 при императрице Анне Ивановне, по имени Э. И. Бирона. Засилье иностранцев, разграбление богатств страны, всеобщая подозрительность, шпионаж, доносы, жестокое преследование недовольных» (Советский энциклопедический словарь. М., 1987, с. 143).
Примечательно, что десятилетнее правление Анны Ивановны превратилось в историографическую «бироновщину» сразу же после того, как Елизавета Петровна совершила 25 ноября 1741 года государственный переворот и свергла императора Ивана VI и его мать — правительницу Анну Леопольдовну.
Елизавета захватила власть как узурпатор, то есть на незаконных с юридической и традиционной точек зрения основаниях, и поэтому изо всех сил стремилась представить свое восшествие на престол как победу светлого начала над темным, как освобождение ею, дщерью Великого Петра, народа России от иностранного засилья. Воодушевленная образом Отца Отечества, Елизавета решилась «седящих в гнезде орла Российского нощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству, прочь выпужать, коварных разорителей Отечества связать, победить и наследие Петра Великого из рук чужих вырвать, и сынов российских из неволи высвободить и до первого привесть благополучия».
В подобных проповедях церковных иерархов, публицистике, искусстве первых лет царствования Елизаветы прозвучали все мотивы, которые стали дежурными для последующей историографии. Как восклицал в своей публичной проповеди архиепископ Дмитрий Сеченов, «враги внутренние и сокровенные» — немецкие временщики — «прибрали все отечество наше в руки, коликий яд злобы на верных чад российских отрыгнули, коликое гонение на церковь Христову и на благочестивую веру возстановили, и была година и область темная, что хотели, то и делали»1.
Пропагандистские оценки царствования Анны Ивановны, сформулированные во времена Елизаветы, прочно закрепились и в нашей историографии, и в обыденном сознании. Тимофей Мальгин в своем «Зерцале российских государей» (СПб., 1791) так описывал царствование «Анны I Иоанновны Строгой»: «В правления ея посредством известнаго честолюбиваго и алчнаго вельможи Бирена великая и едва ли не превосходившая царя Иоанна Васильевича Грознаго употребляема была строгость с суровоством, жестокостию и крайним подданных удручением…» И далее идет речь о несносных налогах, жестоком правеже недоимок, недороде хлеба — как будто Бирон был причиной этого недорода, — о множестве жертв Бироновой «лютости и безчеловечия». И хотя со времен Елизаветы прошло тридцать лет, автор находится еще в плену пропаганды ее царствования: наконец «Вседержитель, веками и царствами управляющий, человеколюбно внемля гласу сетования, воздыхания и вопля изнуренных россиян, благоволил к отраде и уврачеванию духа и плоти их… избрать и помазать на царство кроткую Елизавету»2.
В XIX веке особую роль в представлениях о «бироновщине» как засилье иностранцев, терроризировавших русских, сыграла художественная литература.
Донельзя идеализированный под романтическим пером К. Рылеева образ Артемия Волынского — пламенного борца за свободу народа — определил и отношение к его гонителю — Бирону. Как можно было спокойно слышать имя фаворита императрицы Анны после таких строк:
Вероятно, именно «Дума» Рылеева пробудила фантазию романистов. Сначала К. П. Масальский в 1834 году сочинил повесть «Регентство Бирона», а год спустя И. И. Лажечников выпустил свой знаменитый роман «Ледяной дом», выдержавший впоследствии бессчетное множество изданий. Шествие бойкого романа было победным, и поколения русских читателей впитали вместе с ним стойкий «антибироновский дух». Как не вспомнить несколько грустные слова историка Е. П. Карновича, писавшего в 1873 году: «Известно, однако, что ничто не вредит до такой степени исторической истине, как исторические романы. В произведениях этого рода исторические факты и народные предания делаются полным достоянием автора: он раскрашивает, освещает и оттеняет их по своему собственному произволу. От воображения или симпатии романиста зависит выставить одних исторических деятелей образцами всех добродетелей, а других — извергами человеческого рода, а между тем при слабом развитии исторической литературы (и добавим от себя — грубом извращении исторических фактов в угоду идеологическим схемам. — Ε. Α.) нет никакой возможности проверить, до какой степени романист уклонился от действительности»3.
В советский период нашей истории, с характерной для него ожесточенной борьбой с «низкопоклонством перед Западом» и «безродным космополитизмом», роман Лажечникова, как и традиционная концепция «бироновщины», стал весьма популярен. Историки, несмотря на хорошо известные им старые работы Е. Карновича и других, призывавшие к умеренности и объективности в подходе к «бироновщине», писали об этой эпохе так, как будто, кроме Лажечникова, они ничего не читали. Беру первый том «Очерков истории Ленинграда» (Л., 1955, с. 191): «Пробравшиеся к власти немецкие авантюристы начали нагло грабить страну, торговать должностями и интересами России. Анна не жалела денег для себя и своего окружения…»
Разумеется, при такой постановке вопроса нетрудно впасть в другую крайность — заняться исторической реабилитацией анненского временщика, представить Бирона как человека мягкого, «не из таких, которые склонны насиловать чужую волю», как вельможу, отстраненного от системы управления, от государственных дел, благо он не оставил подписей под государственными бумагами. Именно таким он предстает со страниц книги В. Строева «Бироновщина и Кабинет министров» (М., 1909–1910), что мне представляется неверным.
Разумеется, при такой постановке вопроса нетрудно впасть в другую крайность — заняться исторической реабилитацией анненского временщика, представить Бирона как человека мягкого, «не из таких, которые склонны насиловать чужую волю», как вельможу, отстраненного от системы управления, от государственных дел, благо он не оставил подписей под государственными бумагами. Именно таким он предстает со страниц книги В. Строева «Бироновщина и Кабинет министров» (М., 1909–1910), что мне представляется неверным.
В предыдущих главах я старался показать, что влияние Бирона на жизнь страны, управление государством было весьма значительным и сам термин «бироновщина» характеризует время царствования императрицы Анны Ивановны в той мере, как, например, «шуваловщина» — царствование Елизаветы или «орловщина» — Екатерины II.
Попытаемся отрешиться от штампов, сделаем попытку разобраться в том, что же есть «бироновщина», в чем ее специфика по сравнению с другими режимами, при которых господствовали фавориты.
Итак, первый стереотип: «бироновщина» — это засилье иностранцев, в первую очередь немцев.
Многим памятна эффектная, но, к сожалению, весьма легковесная фраза В. О. Ключевского, характеризовавшего анненский период русской истории такими словами: «Немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении»4. Между тем немцы «посыпались» в Россию задолго до анненского царствования, и их количество никогда не было устрашающе для национального существования русского народа.
С незапамятных времен иностранцы приезжали в Россию из Германии, Англии, Франции, других стран — не только торговать, путешествовать, но и служить. Именно служба за хорошие деньги привлекала западноевропейских специалистов в Московию. Врачи, аптекари, инженеры, кораблестроители, архитекторы и более всего — офицеры и солдаты-ландскнехты с большой пользой для великих московских князей и царей выполняли свои профессиональные обязанности. Но по-настоящему открыл ворота страны перед иноземцами Петр Великий. Его знаменитый манифест 1702 года призывал иностранных специалистов на службу в Россию, обещая совершенно цивилизованные, европейские условия работы и жизни, высокое жалованье и успешную карьеру. Острая нужда в специалистах заставляла Петра даже отступать от традиций старины и веры. Так, стремясь удержать в России шведов — опытных горных мастеров, Петр пошел на нарушение одного из канонов православия, запрещавшего русской женщине выходить замуж за иноверца, если он не переменит веру. Были сделаны и другие послабления и льготы зарубежным специалистам по сравнению с русскими.
И многие иностранцы устремились в Россию, привезли свои семьи, заключили контракты с русским правительством и стали работать и жить в чуждой для них стране. Одни, отработав положенный по контракту срок и накопив денег, получали «абшид» — пропуск и возвращались домой. Другие — подписывали новый контракт и оставались в России еще на несколько лет. Третьи — женились на русских, принимали православие, становились подданными российских императоров, растворялись в российском дворянстве.
По-разному складывались их судьбы в России. С ненавистью и обидой уезжали те, кто был обманут, разорен бездушными и жадными чиновниками, кто не сумел реализоваться, достичь чинов, кто не смог приспособиться к специфике быта, существования, службы в русских условиях. С благодарной памятью о «варварской» стране возвращались на родину те, кто сумел раскрыться, создать себе имя, получить высокий чин, авторитетное рекомендательное письмо или диплом.
Но для многих иностранцев Россия стала судьбой, второй родиной, где их талант расцвел, получил признание, прижизненную и посмертную славу. Бесконечен ряд этих людей — талантливых ученых и художников, солдат и инженеров, учителей и врачей. Без них немыслима наша гражданская и военная история, их кровь смешивалась в браках с русскими, они вместе с «природными русскими» создавали великую русскую культуру. Вместе с людьми, книгами из-за границы проникали идеи просветительства, рационализма. Россия втягивалась все дальше и дальше в круг европейской цивилизации.
Все сказанное можно полностью отнести к царствованию Анны Ивановны. В предшествующих главах книги шла речь о выдающемся французе Делиле, немце Миллере, итальянцах Трезини и Растрелли. Но таких людей было гораздо больше. Это академики Д. Бернулли, Г. 3. Байер, Г. В. Крафт, И. Гмелин, это музыканты и композиторы Ристоли, Арайя и Ланде. Ни при Петре, ни долго после него русский флот не смог бы выйти в море, если бы на мостиках большинства кораблей не стояли опытные морские волки — капитаны, почти сплошь англичане, шотландцы, голландцы, датчане и шведы.
Во времена Анны иностранцев на русской службе вовсе не ставили благодаря засилью «бироновщины» в какие-то особые, сказочные условия. Примечательно, что именно при Анне — в 1732 году — по предложению Комиссии «об армии», возглавляемой, кстати, немцем Минихом, было устранено важное и весьма болезненное для русских офицеров различие в жалованье: до 1732 года за одни и те же обязанности русский офицер того же звания, что и иностранец, получал в два раза меньше. Отныне их жалованье стало одинаковым. Если же иностранец хотел оставить русскую службу, никто его не удерживал. Английский дипломат Клавдий Рондо в донесении 1731 года сообщал, что три толковых генерала — Бон, Кампенгаузен и Бриль, — служившие со времен Петра, подали прошения об отставке, «которая и была им разрешена немедленно, причем Е.в. заметила, что никогда не станет удерживать людей на своей службе силою»5. Рондо при этом замечает, что «эти господа, надо полагать, при Петре Великом не получили бы отставки так легко, он оценил бы их способности» и постарался бы их удержать.
29 июня 1732 года Полицмейстерская канцелярия получила указ, предлагавший всем французским офицерам, не состоящим на русской службе, немедленно выехать из России. Когда обеспокоенный этим поверенный в делах Франции Маньян обратился за разъяснением к Миниху, тот сказал, что формулировка указа неточна: «он должен относиться ко всем иностранным офицерам без различия национальности, и в нем будет сделано исправление для всеобщего сведения». (И оно было действительно сделано 1 июля.) Миних пояснил дипломату, что указ преследует цель устранить для русских офицеров конкуренцию со стороны иностранных офицеров при зачислении на вакантные места в полках. Дело в том, что после заключения мира с Персией, вывода и роспуска оккупационного корпуса, стоявшего там с 1723 года, многие русские офицеры оказались вне штата и их необходимо было определить к службе6.
В ноябре 1738 года Миних докладывает в Кабинет о том, что иностранные офицеры, а также лифляндцы и эстляндцы, служившие в русской армии, нашли способ поправить свои дела. Они подают прошение об отставке, получают награды, деньги и, «побыв несколько времени в домах своих», вновь просят о приеме их на русскую военную службу, причем устраиваются преимущественно в остзейские гарнизоны, по тогдашним условиям службы считавшиеся синекурой. Миних полагал такой порядок недопустимым и требовал закрыть эту лазейку для иностранцев и остзейцев. Согласно постановлению Кабинета министров, начиная с 29 ноября 1738 года вновь принимаемые на службу иностранцы и остзейцы направлялись в полевую армию, которая, как известно, воевала тогда с турками7.
Сохранился еще один документ, из которого следует, что командир Конногвардейского полка князь Шаховской 5 августа 1734 года подал Анне доклад, в котором указывал, что на вакантное место подпоручика гвардии претендует корнет шляхтич Игнатий Языков, а на место корнета — вахмистр Петр Сабуров и оба «теми рангами быть достойны и в конной гвардии содержать себя в парадных всяких приборах и лошадях могут». И далее Шаховской пишет: «А хотя в том же полку Конной гвардии вахмистры ж иноземцы Яган Волтерс, Яган Фридрих Бинг, Михаль Гильберт, Бок, да Кашпер Мастер по вступлении в те ранги и старше онаго Сабурова числятся (то есть служат вахмистрами дольше. — Е. Α.), но точию все они не шляхтичи, но из мещан». Посему, полагали Шаховской и полковые офицеры, «оным из мещан вахмистрам-иноземцам… корнетами быть не прилично», так как в обер-офицеры набираются из шляхетства.
Резолюция, подписанная Анной, была по-петровски решительна: «Понеже наше всемилостивейшее соизволение всех чинов жаловать по состоянию каждаго службы и достоинству, не взирая на природу, но токмо на их верность и помянутую службу, так как и при предках наших бывало, о чем и наши указы (чтоб производить, никого не обходя) имеются, того ради впредь к докладам оного, кто какой природы есть, более не рассуждать, но прописывать их одно старшинство и достоинство и подавать нам для конфирмации»8.