Конечно, вряд ли Анна забыла нанесенную ей верховниками в 1730 году обиду — она была человеком злопамятным и только ждала удобного случая для расправы с ними. В 1736 году она сумела добраться до Дмитрия Михайловича Голицына, которому к этому времени было уже 69 лет. В первое пятилетие анненского царствования он — сенатор — изредка принимал участие в государственных делах, но потом подлинная (или притворная) болезнь все меньше и меньше позволяла ему выезжать из подмосковной вотчины Архангельское, где в окружении книг он коротал время. По-видимому, бывший глава верховников вел себя очень осторожно и не давал повода для императрицына гнева.
Но в 1736 году в Кабинет министров из Сената поступило дело об имении, право на владение которым оспаривали вдова покойного молдавского господаря Д. Кантемира Настасья и ее пасынок — князь Константин Дмитриевич Кантемир, который приходился зятем Д. М. Голицыну.
Спор был давний и запутанный. Кабинет назначил для его разбора «Вышний суд», в который вошли Н. Головин. А. Б. Куракин, В. Ф. Салтыков, Д. А. Шепелев и А. П. Волынский. Трудно теперь сказать, кто из членов суда получил задание во что бы то ни стало «вшить» в дело К. Кантемира материалы против его тестя — Д. М. Голицына. Думаю, что и Салтыков, и Волынский могли с этим успешно справиться. Они взяли на вооружение старый, известный прием, который чуть позже был использован и в деле Волынского, — из людей Кантемира к следствию был привлечен некто Перов, который, подобно дворецкому Волынского В. Кубанцу, начал писать доносы и на Константина Кантемира, и на его тестя.
13 декабря 1736 года был подписан указ о вызове Голицына на допрос. Он был болен, не мог самостоятельно передвигаться, оставить его, глубокого старца, в покое просил М. М. Голицын — младший брат сенатора и фельдмаршала М. М. Голицына, бывший в это время генерал-кригс-комиссаром. Но все было напрасно — за Голицыным явились гренадеры.
В доносе крестьянина И. Баженова на конюха князя Голицына А. Васильева передается рассказ дворовых опального вельможи о том, как он был арестован: «Как у князя их печатали дом и запечатывали все сандуки, и он, на то не смотря ни на што, все печати обломал и вынул со две пары одежи и роздал всем людям своим, и о том караулныя доложили государыне, и государыня приказала с него снять кавалерию и шпагу, и присланы были к нему для снятия, и он им снять с себя не дал и, сняв с себя кавалерию и шпагу, выбросил в окно на улицу, и присланы были по него гренадеры, чтоб ево взять во дворец, и он им взять не дался ж, и говорил: «Меня и свои люди отнесут», и как ево люди взяли и, положа на скатерть, понесли во дворец, и сама государыня изволила глядеть из окна по поес и говорила ему: «Принеси, князь Дмитрей Михайлович, вину, я тебя прощу», и он сказал: «Не слушаюсь я тебя, баба такая», а персону до Е.в. оборачивал все к стене и не глядел на нее, такой он сердитой человек»33.
Не исключено, что многое из этого придумано и додумано рассказчиками, но то, что князь Дмитрий не повинился, вел себя гордо и неуступчиво, позволяя себе на заседаниях суда острые высказывания в адрес Анны, — факт несомненный. Он отражен в приговоре 8 января 1737 года, где, наряду с обвинения. ми в злоупотреблении служебным положением, Голицын осуждался как человек, проявивший «противности, коварства и безсовестныя вымышленыя поступки, а наипаче за вышеупомянутые противные и богомерзкие слова».
Суд приговорил Голицына «казнить смертию», а имение отписать в казну. Императрица казнь заменила тюрьмой, 9 января больного сенатора доставили в Шлиссельбург, откуда срочно вывезли другого узника — его коллегу по Совету — фельдмаршала В. В. Долгорукого, отправленного в казематы Ивангорода. Князь Дмитрий в Шлиссельбурге протянул только до 14 апреля 1737 года — он умер в каземате.
Как и в деле Долгоруких, Анна нанесла удар по всему роду: упомянутый выше младший брат князя Дмитрия — Михаил был сослан в Тавров, сын Алексей лишен чина действительного тайного советника и «написан в прапорщики в Кизляр». Вместе с ним отправилась в ссылку его жена Аграфена Васильевна — дочь одного из судей по делу Голицыных — В. Ф. Салтыкова (можно представить, каковы были его чувства в это время, но своя голова все же дороже).
В Нарым был сослан и племянник князя Дмитрия — Петр Михайлович, который к этому времени был уже камергером. Его вина состояла в том, что он, еще до того как князь Дмитрий от официальных лиц узнал о монаршем гневе, «поехал во дворец к государыни и до государыни не дошел, осмотрел во дворце на столе указы, что ево, князь Дмитрия Голицына, велено послать в ссылку, возвратился изо дворца и приехал к оному дяде своему и о том ему сказал»34. Иначе говоря, судьба Голицына была решена задолго до приговора послушного воле императрицы суда. Расправа с Голицыными была такой тайной и поспешной, что освобожденного при Елизавете князя Петра долго не могли разыскать в Сибири, так как указа о ссылке его в Нарым в Тайной канцелярии обнаружить не удалось.
Те мучения, которые испытывали в Сибири сосланные туда Долгорукие, казались Анне недостаточными. В 1738 году она решила покончить с ними — началось новое дело Долгоруких. В Березове они жили недружно: споры, ссоры, взаимные обвинения были часты и происходили на глазах охраны и местных жителей. В 1731 году известие о происшествиях в семье Долгоруких дошло до Петербурга, и Анна распорядилась: «…сказать Долгоруким, чтоб они впредь от таких ссор и непристойных слов, конечно, воздерживались и жили смирно под опасением наижесточайшего содержания»35. Однако князь Иван, ставший главой семьи после смерти матери в 1731 году и отца — князя Алексея в 1734 году, жить смирно не хотел. Он бражничал с местным комендантом и горожанами. В Петербург пошли новые доносы на Ивана, позволявшего себе весьма «непристойные» речи об Анне и Елизавете. Особо усердствовал в доносах подьячий Тишин, мстивший Ивану за какие-то личные обиды. В 1738 году последовали первые кары — арест всех, кто в Березове общался со ссыльными, а для семьи Ивана режим был резко ужесточен. Наконец, Долгоруких вывезли в Тобольск, где начались допросы и где их ждала дыба. Показания, данные Иваном, были столь серьезны, что на основании их было решено начать большой сыск и свезти для этого всех Долгоруких в Шлиссельбург. В начале 1739 года в крепость на Неве были доставлены сам Иван и вся его мужская родня — участники знаменитых событий начала 1730 года.
В публицистике ведется спор о том, следует ли осуждать людей, не выдержавших пыток и оговоривших своих товарищей. Конечно, осуждать попавших в пыточный хомут дыбы мы не имеем морального права — физические страдания могут ломать самые сильные натуры, и никто из нас не знает, как бы он повел себя в сходной ситуации. Но все же, помня, об этом, нельзя не отметить, что люди, оказавшись в одинаковых условиях пыточной камеры, ведут себя по-разному. Не осуждая Ивана Долгорукого, испытавшего ужас застенка и принявшего в конце мученическую смерть, нельзя не отметить, что его показания были для следователей наиболее информативными, он рассказал о 1730 годе много такого, о чем Анна не знала вовсе или лишь догадывалась, а самое главное — он выдал многих из своих родственников. Рассказанная им в деталях история сочинения подложного завещания Петре II стала основанием для свирепой расправы со всеми участниками казалось бы навсегда исчезнувшего в реке времени исторического эпизода.
Особенно болезненно это отразилось на Сергее Григорьевиче Долгоруком. В 1735 году тесть князя Сергея барон Шафиров сумел вытащить зятя и свою дочь Марфу Петровну из деревенской ссылки, в 1738 году князь Сергей — опытный дипломат — был помилован императрицей и даже назначен послом в Англию. Но ему не удалось увидеть берегов Британии, — пока он собирался к отъезду, его племянник, князь Иван, дал на него показания, из которых следовало, что именно князь Сергей писал подложную духовную Петра II. Со смертью в начале марта 1739 года влиятельного Шафирова князь Сергей больше не имел защиты и был арестован.
Начались допросы и пытки, которые тянулись до осени 1739 года. В конце октября созванное Анной «Генеральное собрание», состоявшее, как и суд над Голицыным, исключительно из русских вельмож, приговорило всех обвиняемых к смертной казни. 8 ноября 1739 года в Новгороде состоялась казнь: Ивана, как главного преступника, колесовали — его конец был ужасен. Иван и Сергей Григорьевичи, а также Василий Лукич были обезглавлены.
Драматична была судьба младших детей Алексея Долгорукого, оставленных в Тобольске до решения императрицы. Александр в тюрьме пытался сделать бритвой харакири, но был спасен, чтобы, по выздоровлении, подвергнуться свирепому наказанию: урезанию языка и битью кнутом с последующей ссылкой на Камчатку. Известно, что Бирон, придя к власти как регент, 23 октября 1740 года отменил экзекуцию над Александром, но к 28 октября, когда она свершилась, его указ не успел дойти до Тобольска. Два брата Александра — Николай и Алексей были сосланы в Охотск, а сестры — «порушенная невеста» Екатерина, Елена и Анна — пострижены в дальние сибирские монастыри. Гордая Екатерина, привезенная в томский Алексеевский монастырь, сопротивлялась пострижению до последнего и была посажена в келью под «наикрепчайшим караулом». Только в начале 1742 года Долгорукие стали возвращаться из Сибири в столицу.
Начались допросы и пытки, которые тянулись до осени 1739 года. В конце октября созванное Анной «Генеральное собрание», состоявшее, как и суд над Голицыным, исключительно из русских вельмож, приговорило всех обвиняемых к смертной казни. 8 ноября 1739 года в Новгороде состоялась казнь: Ивана, как главного преступника, колесовали — его конец был ужасен. Иван и Сергей Григорьевичи, а также Василий Лукич были обезглавлены.
Драматична была судьба младших детей Алексея Долгорукого, оставленных в Тобольске до решения императрицы. Александр в тюрьме пытался сделать бритвой харакири, но был спасен, чтобы, по выздоровлении, подвергнуться свирепому наказанию: урезанию языка и битью кнутом с последующей ссылкой на Камчатку. Известно, что Бирон, придя к власти как регент, 23 октября 1740 года отменил экзекуцию над Александром, но к 28 октября, когда она свершилась, его указ не успел дойти до Тобольска. Два брата Александра — Николай и Алексей были сосланы в Охотск, а сестры — «порушенная невеста» Екатерина, Елена и Анна — пострижены в дальние сибирские монастыри. Гордая Екатерина, привезенная в томский Алексеевский монастырь, сопротивлялась пострижению до последнего и была посажена в келью под «наикрепчайшим караулом». Только в начале 1742 года Долгорукие стали возвращаться из Сибири в столицу.
Расправа с Голицыными и Долгорукими, которых никто из дворян — памятуя 1730 год — особенно не любил, по-видимому, произвела тягостное впечатление на общество, хотя и здесь была не национальная, а политическая подоплека, жестокая месть императрицы, власти которой (как и власти Бирона) ссыльные Долгорукие никак не угрожали.
Политическим, точнее — придворным, было и громкое Дело Артемия Петровича Волынского, начатое весной 1740 года, Выходец из старинного боярского рода, Артемий Волынский с ранних лет оказался в самой гуще событий петровского времени. Умный, решительный, толковый ротмистр Волынский понравился Петру Великому, и он явно выделял его среди других, давая сложные дипломатические и административные поручения. Артемий Волынский отправился с посольством в Персию в 1715–1718 годах, а потом губернаторствовал в Астрахани — ключевом пункте подготовки к Персидскому походу 1722–1723 годов. Правда, сама персидская война не принесла ему лавров. Даже наоборот — его информация из Персии о том, что русским войскам предстоит весьма легкая прогулка в раздираемую усобицам страну, оказалась ложной, а обнаруженные в Астрахани административные злоупотребления резко изменили жизнь Артемия: согласно легенде, он — прежний любимец царя — попробовал на своей спине силу ударов знаменитой дубинки великого преобразователя.
Только смерть Петра спасла Волынского от дальнейших разбирательств в специальной комиссии, а издавна весьма расположенная к Артемию Екатерина I, придя к власти, пожаловала его в генералы и назначила губернатором в Казань. Там он почти сразу же показал свой буйный нрав и сребролюбие. На Волынского пошли жалобы от казанского архиерея Сильвестра, который сообщал о хамском поведении губернатора в резиденции владыки, о его «озорстве» и грубых расправах с подчиненными архиерея. Он был отстранен от губернаторства, и только «чистосердечное» признание и покровительство знатных персон спасли Волынского от новых напастей.
Начало царствования Анны Артемий Петрович провел под следствием по казанскому делу, и рассчитывать на продвижение по службе ему не приходилось. Однако примерно с 1733 года все — уже в который раз! — переменилось, и Волынский вдруг стал успешно делать карьеру. Мы можем с достаточной точностью определить, когда и при каких обстоятельствах она началась. Но предварительно отметим, что блестящая карьера скромного генерал-майора, ставшего затем членом Кабинета и постоянным докладчиком у императрицы в мрачные годы «засилья немецких временщиков», немало смущала патриотических историографов. Поэтому они пустили в ход версию, согласно которой Волынский решил вначале достичь высших постов в государстве, а потом «попытаться изменить положение в стране», начать решительную битву с немецкими временщиками.
Увы, факты говорят о другом: Артемий выслуживался, интриговал, подличал без всякой задней «патриотической мысли». Первый толчок его карьере был дан после подобострастного письма Бирону С. А. Салтыкова, женатого на тетке Артемия Волынского. Салтыков писал временщику: «Сиятельный граф, милостивый государь мой! Вашего графского сиятельства, милостивого государя моего утруждаю сим моим прошением («о племяннике моем» — зачеркнуто. — Е. А.) об Артемии Петровиче. Шверин умре, а на ево место еще никто не пожалован… покорно прошу Ваше графское сиятельство, милостивого государя моего о предстательстве («у Е.и.в.» зачеркнуто. — Е. Α.), чтоб оной Волынский пожалован бы на место ево, Шверина, а понеже он, Волынский, в службе уже 29 лет и в генерал-майорах 7 лет, и покорно прошу… не иметь в том на меня гневу, что я так утруждаю прозьбою своею»36.
Бирон гневу не имел, и племянник С. А. Салтыкова попал в поле зрения фаворита. Волынский участвует в Польском походе в армии Ласси и Миниха. К этому времени у него завязываются тесные отношения с секретарем Кабинета И. Эйхлером, что позволяло Волынскому быть в курсе всех придворных дел. Волынский, в свою очередь, сообщал Эйхлеру из Польши обо всех ошибках Миниха, наверняка зная, что все это станет известно при дворе и создаст ему определенный политический капитал.
Волынский недолго пробыл в военачальниках, был вызван в Петербург и стал помощником К. Г. Левенвольде по конюшенной части. Лучшего места для успешной придворной карьеры при таком лошаднике, как Бирон, трудно было и придумать. Артемий тотчас развернул бурную деятельность, начав с разоблачения злоупотреблений в конюшенном ведомстве. Это, конечно, не могло не понравиться фавориту. Волынский делает толковые доклады в Кабинете, бывает часто при дворе — конюшенное хозяйство находилось под личным присмотром самой императрицы. Вскоре его назначают на вакантное место обер-егермейстера двора, то есть отныне он ведает царскими охотами. Никаких сил не щадит Артемий Петрович ради того, чтобы царская охота всегда была весела и успешна.
Было бы наивным думать, что только с помощью лошадей и зайцев Волынский сделал свою карьеру. Нет, он вскоре проявил себя как государственный деятель: писал различные проекты по улучшению государственного хозяйства, был толковым и понятливым исполнителем воли императрицы, будь то участие в дипломатических переговорах в Немирове или в суде над больным Дмитрием Голицыным. Куда бы Волынский ни уезжал, связи с друзьями, и в особенности с Эйхлером, он не терял, прося держать его в курсе всех придворных дел, особенно подробно сообщать о том, «кто у Е.и.в. в милости и кому в милости Е.и.в. отмена»37. Вступает Волынский в переписку и с самим Бироном, рапортуя ему о ходе ревизии конских заводов, а Артемий Петрович был очень строгим контролером. Усердие, способности, готовность служить и быть благодарным были замечены Бироном, нравились доклады Волынского и самой Анне. Итогом стало его назначение 3 апреля 1738 года кабинет-министром.
Для всех было очевидно, что Волынский попал в высший правительственный орган как креатура, доверенное лицо фаворита и должен был уравновесить влияние А. И. Остермана, которому Бирон не доверял. Новый кабинет-министр быстро адаптируется в Кабинете, регулярно доносит о делах в нем Бирону, стремясь при этом перехватить у Остермана рычаги управления. Спокойный, скрытный Остерман внешне не сопротивляется натиску молодого коллеги, выжидая удобного момента, чтобы исподтишка нанести ему удар. Бурный и вспыльчивый Артемий — полный антипод вице-канцлера — ссорится с Остерманом, интригует, глубоко презирая его как неравного по знатности. Своему дворецкому В. Кубанцу Волынский не раз говорил с раздражением: «Остерман сам не знатного рода, как он, Волынский, а вершит делами». Бумаги Кабинета свидетельствуют, что Остерман часто выигрывает спор у Волынского. Вице-канцлер ловко использует промахи горячего кабинет-министра и подставляет его под гнев не менее вспыльчивого Бирона. Кубанец на следствии сообщал, что Волынский «часто говорил, что его светлость герцог Бирон гневен бывал на него и Остермана и обоим надо выговор, да нет — одному мне. И в том видел интригу Остермана»38.
В итоге довольно скоро честолюбивый кабинет-министр начинает испытывать многочисленные неудобства и утеснения. Между тем замыслы его были всегда амбициозны. Еще в 1731 году, находясь под домашним арестом по казанскому делу, он с горечью писал своему приятелю архитектору Петру Еропкину, что по приезде из Казани надеялся быть «под первыми, а тут и на хвост не попал». В 1739 году Волынский уже «под первыми» быть не хотел, он мечтал о первом месте в государстве, которое, конечно, было занято.