Наивный народ. Да я просто перепрыгнул через ту вертушку и ушел. Видели бы они те обледенелые заборы, сквозь которые я уходил по морозу и в ночь…
ИЗУМЛЕНИЕ
Капитан Бегунков Игорь Вячеславович, патологический красавец, долго и упорно жил насыщенной холостяцкой жизнью.
У всех уже дети – по два, по пять, а он подруг меняет каждый вечер.
Наконец, усовестился, созрел. Женился наконец (из конца в конец).
Через две недели после свадьбы он задержался на службе, как водится, и пошел с другими офицерами в ресторан, по своему обыкновению.
А там он свой человек – все родные просто так.
В завершении вечера он познакомился с дамой, после чего, усугубляя столь удачное знакомство, он пригласил ее домой.
Взяли бутылочку шампанского, конфет к ней приурочили, со столов кое-что в салфетки насобрали, и вперед.
Подходят они к квартире, он, воркуя, надувая горло, слюной наполняя рот по самые миндалины, достает ключ, открывает дверь, входят, раздеваются.
Здесь же шуры-муры, хи-хи-хи.
Капитан ведет даму в комнату, зажигает свет и тут – ужас и изумление! – он вспоминает о жене, которая просыпается и видит мужа, который при этом чуть не подавился, в обнимку с бабой.
Капитан три дня ходил хмурый (имя наше теперь было «Полный мудак»), затем он собрал друзей и попросил в течение года напоминать ему, что он женат.
ПРАЗДНИК
В городе Ярость-Ярославце, с населением в полкопейки, никто не спал.
Потому что День ВМФ тут начали праздновать загодя.
Двадцать бывших моряков во главе с Петровичем, седые, кто в чем, ходили по улицам за сутки до того, держа над головами доблестный военно-морской флаг, и орали: «Северный флот! Северный флот!»
Потом они выпили.
Потом опять орали, а Петрович в синих кроссовках говорил речь: «Други! Нет сил! В мою бытность! Невозможно превозмочь! Немыслимо даже подумать! В кои века! Уж поелику мы все собрались! Здесь! На земле, откуда все и пошло! Флот! Флот!…» – ну, и так далее.
Потом они поехали на берег речки в полпрыжка шириной, где у воды и состоялось уже настоящее веселье.
Петрович мордой напоминает лошадь, а остальными частями тела – волжского босяка с картины дедушки Репина. Того, высокого, с трубкой и кадыком.
На каждого было по три бутылки водки и закуски с пол-ладони.
Пошел дождь, но и он не мог унять криков и песен.
Пели все.
Ходили в кусты по разной нужде, и опять пели.
И тут вдруг хватились Петровича.
Нашли его под ракитой в самом зассаном месте.
Он лежал на спине, без кроссовок, задрав свой кадык, и ноги у него были синюшные.
– Умер?!! Посмотрите, посмотрите? Ноги уже синие!!! Пульс! Пощупайте пульс! Он там! Да не там же! Что? Умер?!! А?!!
Наступило молчание. Все стояли потупясь, потом стянули с голов бескозырки.
Петровича покрыли тем самым доблестным военно-морским флагом, с которым так долго ходили, и еще постояли.
Все вокруг, казалось, застыло, притихло, и даже дождь прекратился, а с листвы капали в землю торжественные капли, и звучала глубокая, внутренняя музыка.
Потом все отправились звонить в скорую помощь, и помощь пришла, приехала.
Из нее вылез молодой врач.
– Ну? – сказал он. – Где? – сказал он.
Его проводили, потупясь.
Врач присел, чего-то пощупал и что-то нажал, после этого Петрович открыл глаза, ожил, сказал: «Где я?» – потом: «Кто я?» – и встал, проклиная.
А ноги у него, оказывается, от кроссовок посинели.
Те от дождя раскисли, полиняли и покрасили ему ноги.
ТРП
Я еле ТРП добыл. Через неделю в море, а мы это дерьмо под названием подводная лодка только что приняли. Так что в мыле все, в пене и в крошках мелкого говна.
Бегаем.
Носим все в дом, а теперь у нас перешвартовка к одиннадцатому пирсу ради погрузки торпед. А я вот за ТРП поехал на склад. Один, естественно.
ТРП – это твердый регенерируемый поглотитель. Он углекислый газ под водой поглощает. Без него там даже пернуть страшно.
Машину в тылу с трудом оторвал. Теперь еду и думаю: только бы перед КПП не сдохла, как я тогда до пирса доберусь, каждая бочка вместе с оплеткой этой нашей драгоценности весит сорок кило. У меня двадцать бочек.
Перед КПП меня останавливают.
– Товарищ капитан третьего ранга! В зону нельзя. Погрузка ракет.
Только этого не хватало! Достаю жетон «За дальний поход», и ворота, как по-волшебному, открываются. За этот жетон бербаза маму продаст.
А теперь нам на пирс с ветерком надо. Гей, славяне!
Подъезжаем к пирсу – никого. Лодки нет, и я опять один.
Эх, лямка моя бурлачная. Я же капитан третьего ранга, и таскать двадцать бочек волоком с корня пирса почти на самую середину, потому что машина боится заехать и не выехать, по сорок кило каждая нам не привыкать – Кать! Кать! Кать!
Вся жопа в мыле.
Пока корячился, лодка появилась. Только не наша, а соседней дивизии. Подошла она, ошвартовалась, сходню сбросила, и спрыгнул с нее хуй.
– Эй! – заорал хуй. – А ну, выбрасывай с пирса все в пицс-ссз-зз-ду!
После чего он опрометчиво ткнул ногой мои бочки.
Видите ли, пинать мои бочки в моем же присутствии на одиноком пирсе, после того, как я над ними столько корячился, даже если ты вновь назначенный начальник штаба соседней дивизии в звании капитана первого ранга (что потом выяснится), не стоит.
Потому что я тут же подскакиваю и ору:
– Я вас самого сейчас выкину! – после чего человек берется мною за грудь и незамедлительно тащится к краю плавпирса.
А потом наступает момент истины. Потом он говорит мне буднично:
– Ну, ладно, пусть полежат! – и мы расходимся.
А тут и наша лодочка появляется.
ХОРОШО
Хорошо все-таки! Ох, как хорошо!
Здесь асфальт, фонари, светофоры, люди ходят.
А у нас там пурга – перед лицом пелена, ни черта не видно.
Идешь по дороге на ощупь, прикрывая ладонью лицо. И так километрами. В сторону ступил – провалился по колено. Приходишь в поселок в четыре утра, а до ПКЗ еще сорок минут идти, а подъем в семь.
Или росомаха. Она из семейства куньих. Бежит по дороге, как собака на трех ногах – с подскоком. Подбегает ближе, и ты видишь, что это не собака. У нее медвежьи лапы.
Она идет за тобой, соблюдая дистанцию.
А ты не выдерживаешь, поворачиваешь, и пошел на нее все быстрей и быстрей. Она отбегает в сторону, останавливается, и какое-то время вы стоите друг напротив друга – человек и зверь. Ты смотришь на нее в упор, она отводит взгляд в сторону. Ты пошел, она, словно нехотя – следом. Так повторяется несколько раз.
Потом, как-то незаметно, она пропадает.
А у вас хорошо.
Я тут каждый день улыбаюсь.
ЧАЙ С ПОДМИГИВАНИЕМ
Шторм разметал всех. Авианосец улетел куда-то в сторону, его корабли охранения разбросало с легкостью щепок, а наш эсминец зашвырнуло за горизонт.
Когда шторм стих, принялись искать друг друга.
В чем состоит боевая задача для нашего эсминца?
В том, чтобы, не выходя из сочетания с американским авианосцем, в случае чего, с получением сигнала от вышестоящих органов, утопить его к едрене фене вместе с кораблями охранения. Вот и все.
– Будем искать американца, – сказал командир.
Всем, кому положено, стало скучно и все, кому положено, уставились в волны.
Океан успокаивался. Все еще неторопливо шевелились свинцовые громады, но ветер уже не сворачивал скулы одним рывком, а гладил их почти что интимно.
– Справа тридцать – оранжевое пятно, – передали командиру.
– Чего?
– Справа тридцать – оранжевое пятно.
– Мда? – Командир посмотрел «справа тридцать» и увидел оранжевое пятно, после чего он вооружил свои глаза окулярами и опять посмотрел – точно, пятно, и в пятне что-то болтается.
– Право на борт, курс шестьдесят! Посмотрим чего там.
Эсминец развернул свое узкое рыло, как хорошая борзая, и через полчаса был у пятна. Там болталось не «что-то», а кто-то. Американский летчик в оранжевом спасательном жилете, пьяный вдрободан, был бережно схвачен за шкирятник, втащен на борт и отправлен к врачу.
То, что это был американец, было слышно – он пел; то, что летчик, было видно – он расставлял руки, собираясь взлететь; то, что «вдрободан» – заметно.
Оказавшись в амбулатории у врача, летчик на мгновение пришел в себя и знаком показал, какое ему необходимо лекарство.
Доктор налил ему стакан спирта, слегка его разбавил и остался у немедленно рухнувшего на койку тела.
Позже стало известно, что летчик выпал с авианосца. Он побывал в баре и вышел наверх освежиться. Специальный вахтенный надел на него спасательный жилет, потом он шагнул на палубу и через мгновение оказался в воде.
– Рашен уводка, ее?
– Ее, ее, давай!
Ему налили еще, и он опять рухнул. На авианосцах такой порядок: хочешь на верхнюю палубу – на тебя надевают жилет, смыло тебя – включаются: подогрев, передатчик с криком «SOS», растворяется в воде парочка секций из твоего жилета и образуется густое оранжевое пятно, а в воду поступает состав, отпугивающий акул.
При падении за борт в аналогичных условиях мы вооружены только любовью к родине, а обогрев, оранжевое пятно и отпугивание акул с передачей криков «SOS» организуешь себе самолично.
И потом наш жилет не отпугивает акул, а привлекает.
– Товарищ командир, – доложил доктор через парочку часиков, – он по кораблю шляется, в рубки лезет.
– Не было печали, – подумал командир.
Ну, корабль образца 19… года и, можно сказать, эсминец у нас действительно секретный, чего там говорить, а тут враг, можно сказать, лезет к самому сердцу.
– Сыграй с ним в шахматы
– Не хочет.
– А чего он хочет?
– В карты.
– В карты? Да, налей ты ему этого… чая, пусть спит, – сказал командир и подмигнул.
«Чай с подмигиванием» – это полстакана чистейшего спирта, остальное – заварка. С непривычки – жуткая штука. Перед американцем появился стакан.
– Рашен чай!
– Тии?
– Ти-ти, давай, пей!
– О-о… ноу, ноу, ти!
– Пей, пей, ноу…
И тут американец учуял.
– О-о, ее! – сказал он, прежде чем рухнуть. Сказал и рухнул.
Пока он спал, сообщили во Владивосток. Пока Владивосток решал «можно-нельзя», прошло двое суток. Американец постоянно спал. Только он просыпался, как обнаруживал перед собой стакан с «русским чаем». Он вливал его в себя и падал.
Потом подошел американский эсминец, и летчика передали. По дороге он всех целовал, орал, цеплялся и не хотел уходить.
Через сутки отыскался американский авианосец, и они снова зашлепали рядом – авианосец с его окружением и наш «рашен» эсминец, слон и моська.
С авианосца взлетел вертолет и направился к эсминцу, облетел его и на чистейшем русском языке поблагодарил команду эсминца за спасение от имени авианосца, кораблей охранения, от имени семьи летчика, президента Соединенных Штатов, от ВМС, ВВС и Си-Би-Эс.
Потом вертолет сбросил на палубу тюк и улетел.
Вокруг тюка ходили целый час. Запросили Владивосток, доложили:
– На нас сбросили тюк, что делать?
– Тюк? Ни в коем случае не вскрывать! Ё! Представить в штаб флота!
Какое там – уже вскрыли. Там оказались посылки: по списку, на каждого члена экипажа по блоку сигарет, включая и заштатных. А командиру еще и бутылка коньяка.
– И все это я должен штабу подарить? – возмутился командир, – Да за какие шиши? Вот им, вот!
И командир показал всем желающим свою волосатую руку до локтя.
– Разбирай, мужики.
И мужики разобрали.
О!
Мой старпом говорит: «Где я, там успех!» – а вокруг что-то лопнуло, взорвалось, по воздуху полетело-пронеслось, во что-то незамедлительно врезалось, потом пыль улеглась, после чего он это и говорит.
Не могу с ним не согласиться.
Целый день бегаешь, как курица со спицей в самой, что ни на есть, жопене, а в конце оно же еще и как яхнет!
Это как если бы ты вскочил на полном ходу в трамвай, а потом начал носиться по нему в поисках вагоновожатого, чтоб спросить: не идем ли мы в селенье под названием «Бестолочь»?
И у всех соответствующие лица.
Просто не знаю.
ОЙКОНЕН
«Суки! – это я о ПРЗ, – плавремзавод называется, суки!»
Я стою в предбаннике на КДП – нашем контрольнодозиметрическом – и думаю про себя.
Можно думать и вслух, конечно, но это не тот случай (ударение на последнем слоге).
Идет доклад о готовности к автономке. Нас проверяет флотилия.
Проверка заключается в том, что все мы – командиры боевых частей и служб – здесь стоим и, в присутствии флагманских дивизии и флотилии, докладываем замкомандующему, контр-адмиралу Ойконену, о своей ежесекундной готовности.
Доклад: «Командир такой-то боевой части по фамилии сякой-то. Личным составом укомплектован полностью. Матчасть в строю. Готов к выполнению задач боевой службы!» – на конце обязательно восклицательный знак.
Все говорят – он сидит и слушает.
Скоро очередь до меня дойдет, а у меня еще резина на двухходовых клапанах не поменяна. Нет у них на ПРЗ резины, суки. А флагманский мне сказал, что я обойдусь и так. Ну, ладно, сейчас я вам доложу о готовности встать на защиту интересов родины.
Ойконен – тяжелый, высокий финн.
«Я хоть и финн, – любит он повторять, – но ебу порусски!»
Взгляд у него, как у удава.
Ща мы ему доложим. У меня от злости мышцы даже из карманов лезут. Ща! Вот, уже начинаем докладывать:
– Начальник химической службы… старший лейтенант… Матчасть не в строю. НЕ ГОТОВ! Выполнять задачи боевой службы! – и тишина. Все охуели. Особенно флагманские. Я им покажу «обойдешься».
– Под-ни-мите пилотку! – слова у Ойконена роняются, как камни на мостовую, обращается он ко мне, и потому я поднимаю пилотку, она у меня съехала на нос.
– Вас что, постричь некому?
Адмирал Ойконен, Гарри Гульфович, меня регулярно стрижет.
– От того, что я подстригусь, товарищ адмирал, матчасть не заработает!
– Командир?
– Есть!
– Вы можете его подстричь?
– Так точно!
– Хорошо! Теперь по существу! Доложите! – это он мне.
– ПРЗ не заменило резину на двухходовых клапанах!
– ПРЗ? Где вы? Ближе! Я хочу знать в чем дело? Ваш лепет я услышу позже! Соберитесь с мыслями! Все свободны. После роспуска остаются флагманские химики, ПРЗ, начхим и командование корабля.
Тихий шелест сзади – лишние исчезли.
– Начхим! Еще что-то?
– Товарищ контр-адмирал! Мне добавить нечего!
– ПРЗ! Чтоб завтра! Я понятно излагаю? Завтра! Все у него стояло! Он мне доложит лично! Верю! У него получится! Флагманские! Ко мне в кабинет! Оба! Командир! Задержитесь.
Командир на меня потом смотрел так, будто ожидал от меня рождения ребенка, а я принес в подоле чудовище.
А флагманские вообще стали заикаться, что случалось с ними уже не раз.
Назавтра у меня была резина, о чем я тут же Ойконену и доложил.
В ТРЫМРАНИ
Мичман Сенчук в условиях тропиков все время спал. Оно и понятно: в тени сорок градусов, особенно после обеда, а корабль стоит, скажем так, в Трымрани, где поневоле начнешь разлагаться.
Мичман Сенчук (и еще несколько мичманов) почти что голый, лежал в каюте в адмиральский час.
В этот час не летают даже мухи.
Чтоб хоть как-то отметиться у всевышнего, мичман Сенчук привязал к мизинцу на правой ноге леску и отправил ее в открытый иллюминатор, а на другом конце там был крючок с насаженным на него кусочком ветоши.
Все это обзывалось удочкой – в Трымрани рыба не избалована червями.
Подергивая ногой вышеназванную конструкцию и от монотонности впадая в детство, наш мичман совсем уже собирался отправиться в думах в район собственной печени, когда… когда это случилось: его так дернули из иллюминатора за леску, прикрученную к мизинцу, что он легко вылетел из койки и с воплями полез ногой в иллюминатор.
Окружающие не сразу пришли в себя и не сразу бросились на помощь.
Крики: «Тащи! Тащи!» и «Держи, блядь, держи!» – раздавались со всех сторон.
Через минуту в каюту были втащены: мичман Сенчук, его мизинец, вся леска и гигантский лангуст, выудивший мичмана прямо из койки.
Больше мичман Сенчук после обеда не спит.
ПЕНИЕ
Лейтенант Бубенцов Алексей Геннадьевич искал свою парадную тужурку везде. В шкафу нет, под кроватью – нет, в шкафу – опять нет.
Город Полярный готовился к встрече любимого праздника – 23 февраля. Предполагалось, что местное население будет потрясено выступлением самодеятельного сводного хора, для чего заранее разослали по всем экипажам подводных лодок телефонограммы, что мол, офицеры и мичмана, свободные от сбора мусора, привлекаются к пению.
Вот Алексей Геннадьича и назначили – где ж эта проклять, тужурка?
А людей собралось на первую спевку – ужас до чего.
Только песни никто не помнил, вернее, помнил, но не с нужного конца.
Какие это песни? «Широка страна моя родная, много в ней…», «Северный флот», «Варяг» и что-то там о комсомоле.
Так что тут же изобрели специальный комбайн для подсказки слов: на рулоне бумаги написали текст, а потом намотали его на барабан, после чего, уже вращая ручку этого барабана, перематывали все это дело с валика на валик, но не быстро, а чтоб люди успевали разглядеть.
Назначили ответственного перемотчика – мичмана.
Лейтенант Бубенцов так и не нашел свою парадную тужурку и взял ее взаймы у соседа.
А сосед оказался маленького роста, что выяснилось только тогда, когда надо было уже в ДОФ идти и петь.
Не то чтобы лейтенант Бубенцов своего соседа никогда не видел, просто он его ни разу не примерял на себя, а теперь вот, примерил, и – о, ужас нуля – сосед налез только до локтей, да и застегнулся только на одну пуговицу.
Алексей Геннадьич решил встать на сцене так, чтоб заслониться кем-нибудь.
Он встал и заслонился мичманом, и вот занавес пошел и… вместе с ним пошел мичман, который оказался как раз тем самым перемотчиком песни на валу.