Завтра, послезавтра и всегда
В год 2158-й от Рождества Христова Лу и Эмеральд Шварц шептались на балконе семейной квартиры Лу на семьдесят шестом этаже строения 257 в Олден-Виллидж — нью-йоркском спальном районе, занимающем местность, в прошлом известную как Южный Коннектикут. Когда Лу и Эмеральд поженились, родители Эм с грустью называли их брак союзом мая с декабрем; впрочем, теперь, когда Лу исполнилось сто двенадцать, а Эм — девяносто три, родителям Эм пришлось признать, что их отпрыски прекрасно дополняют друг друга.
Однако неприятности не обходили стороной эту счастливую пару, и именно по причине таковых Лу и Эмеральд сейчас ежились от морозца на балконе.
— Иногда я настолько выхожу из себя, что готова взять и разбавить его антигеразон, — сказала Эм.
— Это было бы против законов природы, — возразил Лу. — Чистое убийство. И потом, если он застукает нас со своим антигеразоном, то не только лишит наследства, а еще и шею мне сломает. Жом силен как бык — не смотри, что ему уже сто семьдесят два.
— Законы природы! — хмыкнула Эм. — Да кто теперь знает, что такое природа! Ох-х… не думаю, что когда-то решусь разбавить его антигеразон или сотворить еще что-нибудь в этом духе, но, черт возьми, Лу, сил нет думать о том, что Жом ни за что не уйдет, если кто-нибудь ему не поможет. Бог ты мой, здесь такая теснота, что повернуться негде, а Верна мечтает о ребенке, да и Мелисса уже тридцать лет как не рожала. — Она топнула ногой. — Меня тошнит от вида его морщинистой старческой образины, тошнит видеть, как он занимает единственную отдельную комнату, сидит на лучшем стуле и ест лучшую еду, как выбирает, что смотреть по телевизору, и издевается над всеми, без конца меняя завещание.
— В конце концов, Жом глава семьи, — беспомощно возразил Лу. — Да и с морщинами ничего не поделаешь — когда изобрели антигеразон, ему было семьдесят. Он уйдет, Эм, надо просто дать ему время. Это ведь его личное дело. Да, жить с ним непросто, но нужно потерпеть. Если его злить, ничего хорошего не выйдет. В конце концов, мы-то устроились получше многих. Здесь, на диване.
— И сколько, по-твоему, нам еще спать на диване, пока он не выберет новых любимчиков? Кажется, мировой рекорд составил два месяца?
— Да, это удалось маме с папой.
— Да когда же он уйдет, Лу? — вздохнула Эмеральд.
— Ну, он говорил, что прекратит принимать антигеразон сразу после Пятисотмильного спидвея.
— Ага, а до этого была Олимпиада, а перед ней чемпионат по бейсболу, а еще раньше президентские выборы и Бог знает что еще. У него последние пятьдесят лет всегда находятся причины. Я уже не верю, что нам вообще когда-нибудь достанется не то что комната, а даже яйцо всмятку!
— Ладно, считай меня неудачником, — насупился Лу. — А что я могу сделать? Я вкалываю как вол, зарабатываю недурные деньги, но практически все уходит в оборонный и пенсионный фонды. А если бы и не уходило, где, по-твоему, мы могли бы снять комнату? В Айове? Да кому это взбредет в голову поселиться в окрестностях Чикаго?
Эм обняла его за шею.
— Лу, милый, я вовсе не считаю тебя неудачником. Господь свидетель, ты не такой. У тебя просто нет шансов, потому что Жом и его поколение никогда не уступят нам своего места.
— Да, верно, — уныло пробормотал Лу. — Но ты ведь не станешь винить их за это, правда? Я хочу сказать, кто знает, когда мы сами в их возрасте решимся прекратить принимать антигеразон.
— Иногда мне хочется, чтобы никакого антигеразона не было и в помине, — горячо воскликнула Эмеральд. — Или чтобы его делали из чего-то страшно редкого и дорогого, а не из земли и одуванчиков. Хочется, чтобы люди умирали в положенный срок, как когда у часов кончается завод, и чтобы ничего нельзя было с этим поделать, нельзя было самим решать, сколько еще околачиваться на этом свете. Я бы законом запретила продавать антигеразон всем, кто старше ста пятидесяти.
— Да кто ж примет такой закон, когда всем управляют богатые старики? — Он пристально посмотрел на нее. — Ты готова умереть, Эм?
— Бог ты мой, и не стыдно тебе говорить такое родной жене? Милый, мне еще и сотни нет. — Она обняла его крепкую юношескую фигуру. — Мои лучшие годы еще впереди. Но не сомневайся, когда ей стукнет сто пятьдесят, старушка Эм спустит свой антигеразон в унитаз и прекратит занимать место. И она сделает это с улыбкой.
— Да-да, конечно, — кивнул Лу. — Никаких сомнений. Все так говорят, а ты слышала, чтобы хоть кто-то так и поступил?
— А тот человек из Делавэра?
— И не надоело тебе твердить о нем? С тех пор уже пять месяцев прошло.
— Хорошо, а Мамаша Уинклер, она ведь жила в этом самом доме?
— Она попала под поезд в подземке.
— Просто выбрала такой способ уйти.
— Предварительно затарившись упаковкой на шесть бутылок антигеразона?
Эмеральд устало покачала головой и закрыла глаза.
— Не знаю, не знаю, не знаю… Знаю только, что дальше так нельзя. — Она вздохнула. — Иногда мне хочется, чтобы нам оставили хоть парочку болезней. Тогда можно было бы хоть иногда поваляться в кровати. Уж слишком много стало людей! — воскликнула она, и ее вскрик вскоре превратился в невнятное бормотание и растаял среди тысячи асфальтовых дворов, зажатых между стенами небоскребов.
Лу нежно тронул ее за плечо:
— Ну же, милая, будет тебе. Я не могу выносить, когда ты хандришь, как сегодня.
— Если бы у нас была машина, как в старые времена, — вздохнула Эм, — мы могли бы прокатиться куда-нибудь, побыть хоть немного вдали от людей. Бог мой, как же это было здорово!
— Было, — согласился Лу, — пока не кончился весь металл.
— Мы бы забрались в машину, папа подъехал бы к заправке и скомандовал: «Залей-ка под заглушку!»
— Здорово было, верно?.. Пока не кончился весь бензин.
— А потом мы мчались бы по полям…
— Хороши сейчас те поля, черт бы их побрал! Сейчас и поверить трудно, что между городами было столько пространства.
— Проголодавшись, — продолжала Эм, — мы зарулили бы в какой-нибудь ресторанчик. Ты бы солидно вошел и сказал: «Пожалуй, я не отказался бы от стейка с жареной картошкой» или «Как сегодня свиные отбивные?» — Она облизала губы, и глаза ее заблестели.
— О да! — прорычал Лу. — А как насчет гамбургера со сложным гарниром, Эм?
— М-м-м-м-м-м-м-м-м-м…
— Предложи нам кто-нибудь тогда переработанные водоросли, мы бы плюнули ему в глаза, верно, Эм?
— Или переработанные опилки, — проговорила Эм.
Лу упрямо пытался отыскать в ситуации положительные стороны.
— Ну, с другой стороны, наша еда теперь гораздо меньше напоминает водоросли и опилки. И потом, говорят, это гораздо полезнее того, что мы ели раньше.
— С той едой я чувствовала себя отлично! — вспыхнула Эм.
Лу пожал плечами.
— Пойми, невозможно прокормить двенадцать миллиардов человек, если не использовать переработанные водоросли и опилки. Так что это и впрямь чудесно… мне кажется… ну, так все говорят.
— Все говорят первое, что взбредет в голову, — сказала Эм, закрывая глаза. — Ах, а помнишь шопинг, Лу? Помнишь, как магазины бились за нас, чтобы мы хоть что-то купили? И не нужно было ждать, чтобы кто-то умер, чтобы заполучить пару стульев, или кухонную плиту, или еще что-нибудь. Просто идешь и — оп-ля! — покупаешь что хочешь. Черт, как же было здорово, пока не закончилось все сырье! Я была тогда совсем маленькая, но отлично все помню.
Подавленный, Лу медленно подошел к перилам и бросил взгляд на чистые, холодные, яркие звезды на черном бархате бесконечности.
— А помнишь, как мы с ума сходили по научной фантастике, Эм? Объявляется посадка на рейс номер семнадцать до Марса. Посадочная рампа номер двенадцать. Все на борт! Техническому персоналу оставаться в укрытии. Десять секунд… девять… восемь… семь… шесть… пять… четыре… три… две… одна! Основная мачта! Тр-р-р-р-ам-пам-пам!
— И плевать, что делается на Земле, — подхватила Эм, вместе с ним глядя на звезды. — Ведь через несколько лет мы все ринемся сквозь пространство, чтобы начать все сначала на новой планете!
Лу вздохнул.
— Только вот выяснилось, что нужна штуковина размером с Эмпайр-стейт-билдинг, чтобы доставить на Марс одного-единственного колониста. А еще за пару триллионов долларов можно прихватить его жену и собаку. Вот как можно победить перенаселение — эмиграцией!
— Лу?
— Гм?..
— А когда Пятисотмильный спидвей?
— Э-э… на День памяти, тринадцатого мая.
Эм прикусила губу.
— Это мерзко, что я спрашиваю?
— Да нет, в этой квартире уже все, по-моему, уточнили дату.
— Не хочу казаться отвратительной, — сказала Эм, — но иногда такие вещи нужно обсуждать, чтобы избавиться от мыслей о них.
— Конечно. Ну и как, тебе полегчало?
— Да — и я не собираюсь больше выходить из себя. А с ним буду ласкова просто не знаю как.
— Вот она какая, моя Эм.
Они расправили плечи, храбро надели на лица улыбки и вернулись в квартиру.
Старик Шварц по прозвищу Жом, опустив подбородок на руки, покоящиеся на набалдашнике трости, не сводил раздраженного взгляда с экрана пятифутового телевизора, занимавшего большую часть комнаты. На экране комментатор новостей подводил итоги дня. С периодичностью примерно в тридцать секунд Жом ударял тростью в пол и кричал:
— Черт побери, да мы поступали так сто лет назад!
Вернувшимся с балкона Эмеральд и Лу пришлось довольствоваться местами в заднем ряду позади родителей Лу, его брата и свояченицы, сына с невесткой, внука с женой, правнучатой племянницы с мужем, правнучатого племянника с женой и, само собой, позади Жома, который занимал лучшее место впереди. Все, кроме Жома, который выглядел согбенным и дряхлым, на вид казались примерно одного возраста — лет тридцати.
— Тем временем, — продолжал комментатор, — в Каунсил-Блаффс, штат Айова, разыгрывается страшная трагедия. Однако две сотни спасателей отказались сдаться и продолжают отчаянно копать в надежде спасти Элберта Хаггедорна, ста восьмидесяти трех лет, который уже двое суток зажат в…
— Мог бы рассказать что-нибудь и повеселее, — шепнула Эмеральд.
— Тихо! — рявкнул Жом. — Следующий, кто раскроет пасть, когда работает телевизор, живо останется без гроша… — И сладким голосом продолжил: — когда взмахнет клетчатый флаг, Индианаполисские гонки закончатся и старина Жом приготовится к Большому Путешествию за Грань. — Он грустно вздохнул, в то время как его наследники отчаянно старались не проронить ни звука. Впрочем, для них острота напоминания о Большом Путешествии несколько притупилась, поскольку Жом напоминал о нем по крайней мере раз в день на протяжении последних пятидесяти лет.
— Доктор Брейнард Кайз Буллард, — продолжал комментатор, — президент Виандот-колледжа, в своем вчерашнем выступлении отметил, что «…большинство заболеваний в мире происходят из того факта, что знания человека о себе отстают от его знаний об окружающем мире».
— Черт побери! — заорал Жом. — Да мы толковали об этом сто лет назад!
— Сегодня в Чикаго, — сообщил комментатор, — особый праздник. Проходит он в Чикагском родильном доме. Виновника торжества зовут Лоуэлл У. Хитц, нулевого возраста. Хитц, появившийся на свет сегодня утром, стал двадцатипятимиллионным младенцем, рожденным в этом роддоме.
Изображение комментатора померкло, и его место заняла картинка с разрывающимся от крика юным Хитцем.
— Черт возьми, — прошептал Лу жене. — Мы сто лет назад занимались этим.
— Я все слышал! — завопил Жом. Он выключил телевизор, но окаменевшие от ужаса наследники продолжали таращиться в пустой экран. — Так-так, парень…
— Я ничего такого не имел в виду, — пробормотал Лу.
— Принеси-ка мне мое завещание. Ты знаешь, где оно. Все знают. Поторопись, парень!
Лу тупо кивнул и, спотыкаясь о многочисленные лежанки, словно автомат отправился по коридору к комнате Жома, единственной личной комнате в квартире Шварцев. Из других комнат в квартире были ванная, гостиная и большой холл без окон, который использовался еще и как столовая, поскольку в одном конце там мостилось что-то вроде кухоньки. В холле и гостиной было разбросано шесть матрасов и четыре спальных мешка, не считая дивана в гостиной, на котором спала одиннадцатая пара — калифы на час.
На Жомовом бюро лежало завещание — заляпанное, с растрепанными уголками, рваное, испещренное сотнями дополнений, вычеркиваний, обвинений, условий, предостережений, советов и прочей доморощенной философией. Документ сей, вдруг подумал Лу, был пятидесятилетним дневником, ужатым в две страницы, — мятой неразборчивой летописью ежедневного раздора. Сегодня Лу будет лишен наследства уже в одиннадцатый раз, и ему потребуется не менее полугода безупречного поведения, чтобы заработать шанс получить свою долю.
— Парень! — позвал Жом.
— Иду, сэр. — Лу поспешил в гостиную и протянул Жому завещание.
— Ручку! — велел Жом.
Ему мгновенно протянули одиннадцать ручек — по одной от каждой пары.
— Только не эту — она течет. — Жом отодвинул ручку Лу в сторону. — А вот эта годится. Хороший ты парень, Вилли. — Он взял у Вилли ручку.
Этого намека все и ждали — теперь Вилли, отец Лу, будет новым любимчиком Жома.
Вилли, который на вид был вовсе не старше Лу, хотя ему уже и стукнуло сто сорок два, с трудом сдерживал радость. Он искоса бросил взгляд на диван, который теперь переходил в его пользование, поскольку Лу и Эмеральд предстояло вернуться в холл, на худшее место у двери в ванную.
Жом не упустил ни мгновения в придуманном им спектакле и постарался получить от своей привычной роли максимум удовольствия. Нахмурившись, он какое-то время водил пальцем по строчкам, будто впервые держал завещание в руках, затем провозгласил глубоким монотонным голосом, словно басовый тон в церковном органе:
— Я, Гарольд Д. Шварц, проживающий в строении 257 в Олден-Виллидж, Нью-Йорк, настоящим публично объявляю мою последнюю волю и завещание, сим отменяя все и всяческие завещания и дополнительные распоряжения, ранее сделанные мною… — Он со значением высморкался и продолжил, не упуская ни слова и повторяя особенно важные места: —…такие как тщательнейшим образом разработанные распоряжения по поводу похорон.
К концу чтения Жома так переполняли эмоции, что Лу даже понадеялся, что тот забудет, зачем, собственно, затребовал завещание. Однако Жом героическим усилием взял эмоции под контроль, и после того как вычеркивал что-то не меньше минуты, начал писать и одновременно зачитывать написанное. Лу мог бы не глядя воспроизвести эти строчки — он слышал их слишком часто.
— Я видел немало несчастий в этой юдоли скорби, из коей ухожу в лучший мир, — провозгласил Жом, — но самый тяжкий удар был нанесен мне… — Он осмотрел собравшихся, пытаясь вспомнить, кто же этот злодей.
Все с надеждой смотрели на Лу, который обреченно поднял руку.
Жом кивнул, вспоминая, и завершил тираду:
— …моим праправнуком, Луисом Д. Шварцем.
— Правнуком, сэр, — поправил Лу.
— Не изворачивайся! Ты и без того натворил достаточно, юноша, — произнес Жом, однако поправил в тексте. А затем без пауз перешел к причинам лишения наследства, которые обозначил как неуважение и изворотливость.
В следующем параграфе, который в разные моменты касался каждого в этой комнате, он вычеркнул Лу из списка наследников квартиры, а самое главное, двуспальной кровати в личной спальне.
— Да будет так! — сияя, провозгласил Жом. Он стер дату внизу завещания и поставил новую, не забыв упомянуть время дня. — Что ж, пришло время смотреть «Семейство Макгарви». — Этот сериал Жом смотрел с тех пор, как ему стукнуло шестьдесят, то есть ровно сто двенадцать лет. — Не терпится узнать, что там будет дальше.
Лу покинул остальных и прилег на свое ложе печали у двери в ванную. Он хотел бы, чтобы к нему присоединилась Эм, и гадал, где же она. На какое-то время он задремал и проснулся, когда кто-то перешагнул через него, чтобы попасть в ванную. Еще через несколько мгновений Лу услышал тихое бульканье, словно что-то сливали в раковину. Вдруг ему представилось, что это Эм окончательно утратила самообладание и хочет сотворить что-то ужасное с Жомом.
— Эм?.. — шепнул он.
Ответа не последовало, и Лу надавил на дверь. Изношенный замок, чей язычок едва держался в пазу, подался, и дверь распахнулась.
— Морти! — ахнул Лу.
Его правнучатый племянник Мортимер, который недавно женился и привел жену в квартиру Шварцев, бросил на Лу взгляд, в котором испуг мешался с удивлением. Он быстро захлопнул дверь, но Лу успел заметить в руке Морти огромную бутыль Жомова антигеразона. Бутыль была наполовину пуста, и Морти доливал ее водопроводной водой.
Мгновением позже Морти вышел из ванной, с вызовом посмотрел на Лу, без слов протиснулся мимо и отправился к своей премиленькой новобрачной.
Потрясенный Лу не представлял, что делать. С одной стороны, он не мог допустить, чтобы Жом принимал разбавленный антигеразон, но если его предупредить, Жом устроит всем постояльцам квартиры веселую жизнь — а куда уж веселей?
Лу заглянул в гостиную и увидел, что у Шварцев — Эмеральд была среди них — наступила передышка: все были увлечены перипетиями семейства Макгарви. Он крадучись вернулся в ванную, как мог, запер дверь и принялся сливать содержимое большой бутыли в раковину. Лу собирался наполнить ее неразбавленным антигеразоном из двадцати двух маленьких бутылочек, стоявших на полке. Бутыль была емкостью в полгаллона, с очень узким горлышком, и Лу казалось, что жидкость льется оттуда целую вечность. А что до почти незаметного запаха антигеразона, немного напоминающего аромат вустерского соуса, то распереживавшемуся Лу казалось, будто он распространяется через замочную скважину и из-под двери на всю квартиру.