Верещага хлопнул глазами. Оглядел шатёр раз и другой. С кем это говорит учитель?!
Струны «половника» загудели тонко и насмешливо. И сразу вслед за этим раздался скрипучий старческий смешок.
Печенег в косматых шкурах поднялся на ноги. Швырнул свой «половник» светлобородому – тот с явным почтением поймал гнусноголосую снасть, попятился в поклоне, пропуская к котлу с просом старика в волчьей шкуре. Обтянутый шкурой череп волка шапкой накрывал седую голову мучившего «половник». Из-под клыкастой волчьей челюсти торчало иссохшее лицо, напоминавшее клюв коршуна – если бывают коршуны с длинной седой бородою. От глаз старика расходились охряные узоры, выглядевшие странно – если привычные уже Вольгостю чёрные хищники, лошади и олени на печенежских телах были просто наколоты, то здесь рисунок, похожий на оленьи рога, составляла свободная от сплошной охры кожа. В проём между полами волчьего плаща не было видно голого тела старика – выше штанов шли сплошные переплетения наколотых на кожу хищников, многократно перечёркнутые старыми шрамами. Вместо гривны на шее висели до самого пояса позвякивающие гроздья оберегов. Тёмники, склонив высокие узлы волос на макушках, задом подались к стенам шатра.
Старик зачерпнул просо сухой ладонью с длиннющими ногтями – как он с эдакими со струнами-то управлялся?! – сунул в рот, стал жевать. Оленьи рога вокруг глаз двигались.
– Здравствуй, Куркуте, Отец печенегов, – тихо сказал Боян. – Ты стал совсем стар.
– Ты тоже не помолодел, щенок из стаи Доуло, – проворчал старый печенег, почти по-собачьи выкусывая застрявшее под длинными ногтями пшено. – Ну? О чём ты хотел потолковать со мною?
– Дозволишь разделить твою трапезу? – Боян подошёл к котлу.
Куркуте издал странный звук – средний между рычанием, хмыканьем и смешком.
– Ешь, Боян, – гостеприимно указал он на котел. – Я ведь больше не воин, я бхакши, так что не бойся, что разделённая еда помешает мне тебя убить. Ешь, не бойся стеснить меня…
У Вольгостя после такого приглашения – а паче того после зрелища погружаемых в котёл когтей степного волхва – пропало б всякое настроение есть, но Боян спокойно направился к котлу. Верещага с трудом подавил трусливое желание шмыгнуть вслед за учителем, за его спину.
Вольгость Верещага орал и смеялся в оскаленные морды многоголовой воющей орды. Он сумел не сморгнуть и не вздрогнуть, когда палаш на волос разминулся с его головой. Он не слишком боялся трёх степных вождей, которым подчинялись сотни и тысячи всадников. А вот этот старик его по-настоящему пугал.
Но Куркуте не смотрел на притихшего у входа в шатёр русина. Он, жуя очередную горсть проса с кусочками баранины, глядел в лицо Бояну – старый гусляр отцепил от пояса резную деревянную ложку и начал есть.
– Если, – прожевав и проглотив свою горсть проса, начал старый печенег, – если тебе так нравится здешняя еда, мог бы заезжать и почаще.
– Просо хорошее, – одобрил задумчиво Боян, возвращая лоснящуюся ложку на пояс. – Но я сюда не за ним приехал.
В шатре снова воцарилось молчание.
– Когда я был простым тёмником, – задумчиво проговорил Отец печенегов, – вроде вон тех остолопов, я воевал с твоим отцом, Боян. Хороший был воин и хороший ябгу. Но в нём не было даже зерна для бхакши, хотя он славно играл на этом… как вы зовёте кобуз?
– Кобуз мы зовём кобузом, – усмехнулся Боян. – А отец играл на гуслях. У них, правда, тоже есть струны… Мы ведь не первый раз едим из одного котла, Отец печенегов.
– Не первый, – кивнул Куркуте.
– А ты ещё помнишь, кто первым кормил нас из одного котла?
– Пришёл напомнить о моих клятвах? – Куркуте поднял вспыхнувшие глаза на Бояна. – Тот тёмник, что клялся Ингуру Сыну Сокола, мёртв. Остался бхакши Куря. И сам Ингур мёртв. Мы кангары. Мы хищники. Мы не заключаем союзов с ковырятелями земли, с обитателями нор.
– Вы не всегда были только хищниками, – негромко ответил Боян, глядя в глаза старому кочевнику. – По сей день главная еда кангаров – просо, пусть и с мясом баранов. И мне ведомы ваши песни о том, как возводили в стране Канг сияющие крепкостенные города. Как превращали пустоши в поля, прокладывая каналы – само слово Канг разве не значит «канал»?
– Это было давно, – глухим эхом отозвался Куркуте. – Города стали руинами, и имена их забыты. Рухнули плотины, песком занесло каналы. Те, кто падал лицом в грязь перед своими вожаками, пока лица эти не стали плоскими и не обрели цвет грязи, разрушили страну Канг. Остались только мы. Только кангары. И мы запомнили – сила важнее умения. Тот, кто грабит, сильнее того, кто строит.
– Сила нужна для того, чтоб беречь Правду, – ответил Боян. – Тот, с кем Правда, – сильнее.
– Так говорил Ингур Сын Сокола, которому клялся тёмник Куркуте и иные тёмники детей Бече, – казалось, зарычал мёртвый волк на плечах печенежского кудесника. – Мы, кангары, никому не платящие дани, поверили ему. Мы принесли ему клятву. Мы шли за ним. А он умер дурной смертью. Оставил власть женщине – и не из достойных. И слышал я, что смерть его не была отомщённой.
– Если ты слышал это, то, верно, слышал и то, кому пришлось бы мстить сыну Ингура, – негромко отозвался помрачневший Боян.
– Что кангарам за дело до этого? – не померещилось ли Вольгостю – в голосе печенега звучала настоящая боль. – Что нам за дело, если тот, кому поверили мы, – умер дурной смертью, если его престол достался женщине, если его сын оставил смерть отца и старшего брата без мести, а младший сын и вовсе мало похож на мужчину?
– Женщина больше не приказывает русам, – ответил Боян. – Русами правит сын того, кому присягал тёмник Куркуте. Достойный сын.
Куркуте поднял брови. Оленьи рога вокруг его глаз зашевелились, словно нацеливаясь на гусляра.
– Достойный?! Откуда кангарам знать это?
– Слова Бояна, сына Лабаса, тебе мало, Отец печенегов? – голос Бояна был тих – но до того мощен, что, казалось, сама земля под шатром содрогнулась в лад движениям губ гусляра. И рогатый череп, висящий под дымоходом, закачался.
– Слова? – прозвучавший ответ был не менее силён, хоть и походил не на прошедшую по земле волну, а на отзвук рассевшейся глубоко под ногами трещины. – Слова мало, внук Бориса, предавшего Богов и убивавшего бхакши! Слова мало, соплеменник рабов Мёртвого бога и румского владыки!
Пламя светильников сжалось в искорки на кончиках чадящих фитилей. Но две багровые искры тлели много выше ряда конских и волчьих черепов – под накидкой из волчьей головы.
– Боян толкует, что Сила – в Правде! – надтреснутый голос древнего печенега с каждым словом всё меньше походил на звук человеческой речи, всё больше – на рычание неведомой ворожбой обучившегося внятному разговору зверя. – Боян говорит – Правда с ним и тем бледнокожим, которому он служит!
Куркуте взмахнул рукой – и огромный котёл с чудовищной лёгкостью вспорхнул с места и отлетел под ноги шарахнувшимся тёмникам, рассыпая остатки проса и баранины по узорным коврам.
– Покажи же старому Куре силу своей Правды, бездомный бхакши предавшего Богов племени! – старый кочевник вдруг опустился на четвереньки…
Нет.
Он не просто опустился на четвереньки – даже в полутьме было видно, что это тело его вытянулось и изогнулось, как не изгибается у людей. И звук, как ни страшно было об этом думать замершему древним каменным истуканом Вольгостю Верещаге, звук, с которыми он опустился на ковёр, очень мало походил на прикосновение к ковру человеческих ладоней.
Во всяком случае, Вольгость отчётливо слышал, как скребнули по ворсу ковра туповатые волчьи когти.
В шатре сильно запахло зверем.
Огни над черепами вспыхнули вновь.
Там, где только что был седобородый Отец печенегов, стоял волк. Такой же буроватый и долголапый, как недавно отогнанные Бояновым рыком, – но больше в звере, попиравшем когтями ковры, ничего похожего на тех трусоватых недомерков не было. Волк был огромен. Огромен, стар и силён – под исполосованной шрамами шкурой буграми ходили мышцы, и клыки, с которых на узоры ковров сочилась тягучая желтоватая слюна, были крепки и остры. Глаза же горели совсем не волчьим умом – и вовсе уж нездешней злобой.
Верещага подавился испуганным воплем, повернул голову к наставнику – и остолбенел заново.
Перед буроватым чудовищем, собою загораживая от него дружинника, стоял другой волк – лесной светло-серый великан в пушистой зимней шкуре.
Степной бирюк коротко, хрипло взвыл – и ринулся вперёд. Верещаге померещилось, будто ощеренная пасть метит прямо ему в лицо – но светло-серый вихрь смял прыжок степного хищника, смял и снёс его на ковры, и вместе с ним покатился по ним косматым, рычащим и щёлкающим зубами клубком…
А потом двухцветный клубок развалился надвое, и две пары крыльев стали поднимать к закатному, с уже проступившими звёздами, небу – небу?! А где же шатёр, где его полог?! – двух орлов. Пернатые хищники несколько раз сшиблись – и, наконец, одним комком камнем рухнули вниз.
Из места удара брызнуло просяными зёрнами, точно один из орлов в падении превратился в мешок с зерном, разлетевшийся оземь по швам. Над зёрнами, топорща угольные перья, с торжествующими воплями запрыгал степной петушок-турухтан, непомерно огромный, чуть не с дрофу величиной, одно за другим быстро-быстро склёвывая просяные зёрнышки.
За спиною птицы, там, куда укатилось одно из зёрен, вдруг поднялся человек – и Вольгость Верещага вновь задавил в гортани вопль, теперь уже радостный, узнав гусляра. Мелькнул шнур, на котором серебряно блеснула подвеска-ярга, захлестнув шею заполошно завопившего, брыкающего голенастыми лапами воздух турухтана. Навалился на стремительно меняющееся тело, вжимая его в переплетения узоров на коврах.
– Как люди выше зверей, – выговорил Боян, из-под руки которого вылезали то огромное крыло, хлопающее оземь, то ощеренная, рычащая и клацающая клыками волчья морда, – как Боги выше духов, так Правда, так Клятва, так Честь – выше Силы, Силы, в них одних обретающей своё оправдание.
– Отпусти… – прохрипело снизу. Прохрипело, хоть и по-печенежски, вполне человеческим, надтреснутым старческим голосом – отпусти! Сдаюсь…
Боян необыкновенно легко поднялся, отшагнул в сторону, надевая на шею шнурок и пряча за ворот серебряный знак Солнца.
Степной кудесник, напротив, вставал мучительно медленно. Волчья шкура на его плечах, вновь ставшая простой накидкой, казалась теперь поблекшей и облезлой. Трое тёмников наперебой бросились к нему, протягивая покрытые изображениями переплетённых тел хищников и жертв руки, но старик выбрал пятерню повергшего его соперника.
– Кангары сдержат клятву, данную Игорю Сыну Сокола? – строго спросил гусляр, глядя в глаза Отцу печенегов. Тот отвёл взгляд.
– Я-то откуда знаю? – проскрипел он. – Я старый, больной бхакши, которого желторотые вроде тебя совсем перестали уважать. У них вон…
Молодой тёмник, почтительно вложивший в свободную руку старика «половник», тут же получил, в благодарность, по покорно склонённой голове его деревянным днищем.
– …У них спрашивай, у соплячья драчливого. Никакого нынче почтения к седине… где такой силы-то набрался, щенок стаи Доуло?
Вместо ответа Боян с улыбкой стащил с головы чудом усидевший на ней колпак и наклонился к старому печенегу. Кочевничий кудесник, прищурившись и поджав сухие узкие губы, запустил пальцы в щетину на голове волхва. Через пару ударов сердца глаза печенега распахнулись так широко, будто бхакши в одночасье лишился век.
– Девять? – клекочуще выдохнул он. – Я-то думал, из живущих я один, что осмелился шагнуть за девятые ворота и вернулся оттуда!
– Нас даже не двое, Отец печенегов, – усмехнулся Боян, вновь прикрывая шапкой седую щетину.
Печенег покачал заменявшей ему шапку волчьей мордой.
– А вот так бы ты поговорил с бабой из Куявы…
– Я не приметил на одежде твоих воинов кож с детских головёнок, Отец печенегов, – уже без улыбки отозвался гусляр.
Печенег прикрыл глаза морщинистыми веками, пожевал сухими губами, потом махнул в сторону стоящих за его спиною тёмников:
– Ты там потолковать с ними о чём-то хотел… давай, говори…
И, словно происходившее в шатре утратило в его глазах всякую занимательность, старик повернулся к Бояну и тёмникам укрытой буроватою шкурой спиной, сутуло побрёл за круг светильников, опираясь на свой «половник», будто на посох.
Боян, а вместе с ним и Вольгость Верещага, повернули головы к тёмникам. Те уже уселись на прежние места, переплетя на обычный степнячий лад кренделями ноги в широких штанах с бахромой по внешнему шву. Глядели степные вожди теперь без следа недавнего глума – внимательно, ясно и строго.
Первым, к удивлению Верещаги – хотя более всего русина удивляло, что он ещё чему-то способен удивляться, – заговорил гололицый тёмник.
– Уши Высокой Тьмы Йавды Иртым открыты для слова владыки русов, – произнёс он.
Светлобородый и тёмнобородый возвестили то же самое про уши, соответственно, Высокой Тьмы Куэрчи Чур и Высокой Тьмы Кабукшин Йула.
– Вот слово Святослава, сына Игоря, из рода Сынов Сокола, великого князя Русского и моего господина, для ушей кангаров, из уст Бояна, сына Лабаса, рода Доуло, – размеренно и торжественно произнёс Боян, глядя поверх высоких причёсок степных вождей. – Ныне мой господин садится на бычью шкуру и посылает стрелу войны в сторону земли, что кангары зовут Хызы. Во исполнение клятвы, что между народом кангар и родом Сынов Сокола, говорящий моими устами зовёт вождей народа кангар сесть рядом с ним на бычью шкуру и направить стрелы свои туда, куда он направляет свою. То, что обещано договором – славу, добычу и ратную помощь, обещает господин мой народу кангар.
Тёмники коротко переглянулись – и снова заговорил младший:
– Пусть Боян, сын Лабаса из рода Доуло, скажет пославшему его – клятва будет исполнена. Завтра тот, чьими устами говорит владыка русов, увидит, как тёмники кангаров вступят на бычью шкуру. Стрелы народа кангар полетят за его стрелою в собак-хызы. Это слово Высокой Тьмы Йавды Иртым.
– …Это слово Высокой Тьмы Куэрчи Чур… Слово Высокой Тьмы Кабукшин Йула… – эхом отозвались бородачи.
– Послам великого ябгу Святослава дадут место у очага, пока они пожелают, и будут они среди сынов Бече как родичи, – завершил речь молодой степняк.
Тут же из теней в углах шатра выдвинулись два полуголых существа в штанах, со свисающими до пояса косами, с полными блюдами неизменного печенежского проса в тонких руках. Верещага сперва в полумраке шатра принял их за мальчишек, и только когда они подошли едва ли не вплотную, к тихому своему переполоху обнаружил у «мальчишек» упругие, покачивающиеся на ходу груди.
Ведь знал же, что степные девки в штанах ходят…
Дальше было пуще – печенежские девки, набрав – без рук – полный рот проса каждая со своего блюда, подошли к послам и, нимало не меняя выражения непроницаемых лиц, прильнули к губам Бояна и его ученика, но не в поцелуе, а перетолкнули еду изо рта в рот.
В голове у Вольгостя всё взвилось огненной пургой, уши и щёки заполыхали. А девчонка уже тянула его к занавеске за краем светильников.
«Вот я ещё со степнячками не кувыркался», – сердито бормотал Верещага про себя, чувствуя, как его тянут на спальную кошму, и выдворяя из головы непрошеные мысли, что печенежки-то, не в пример плосколицым бабам коганых, очень даже ничего… и пахнут совсем не противно… и… «И устал я зверски, – подумал он, чувствуя, как тонкие руки обвивают его шею. – Хотя пахнут да, хор…»
И тут ученик Бояна уснул на середине слова.
Ночь он проспал глухо, как колода, вовсе без сновидений – да оно и к лучшему. Явись ему во сне волк, в которого перекинулся Куря, да хоть и безумный взгляд и кривая злобная ухмылка степного волхва до их с Вещим кудесничьего поединка – поднял бы воплем на ноги всё кочевье.
Наутро он осторожно расцепил на шее тонкие, но сильные медно-красные руки сопящей ему в ухо девчонки – на худеньком девичьем плече чернел олень с красивыми ветвистыми рогами – и выбрался из шатра.
Снаружи было зябко, ото рта шёл серебристый парок. Внезапно припомнилось всё, что он слышал про ночёвки в кочевничьих жилищах, – и руки сами собой поползли под шапку и за пазуху.
– Чего ищешься, юнак? – весело окликнул от дымящейся кабицы Боян. Рядом с ним сидел – без волчьей шкуры Вольгость не враз узнал – кудесник Куркуте, казавшийся сейчас, при свете утра, совсем не страшным седобородым старичком в долгополом кожухе и островерхой шапке-клобуке. – Ты ж не у коганых в веже спал. Вот там да – тебя, чем к людям подпускать, надо было б в баню, да перед баней-то головнёю покатить, да одежку старую всю в печь. А тут всё на три ряда нужными травками прокурено, как-никак гостевой шатёр Высокой Тьмы печенежской…
Вольгость тихонько хмыкнул, но более явно недоверие к словам наставника показать не решился.
По соседству двое печенегов по очереди перекладывали разноцветные камушки в трёх рядах ямок в земле. За этим важным делом наблюдало ещё с полдюжины – мальчишек всех возрастов, от едва вставших на но… хотя здесь, скорее всего, едва севших на коня, до подумывающих о первых кожах с вражьих голов. Тут же печенежко лет десяти, высунув язык от усердия, мял хребет жеребенку – лечил так, что ли… у жеребячьего костоправа зритель был, если считать без Вольгостя, один – здоровенная белая с рыжими пятнами круглоголовая псина, выглядевшая покрупней жеребёнка. Она тоже вывалила язык из пасти.
Куря, тем временем, перемолвился парой слов с Бояном, встал и зашагал куда-то по кочевью, нимало не напоминая ни свой первый жутковатый облик, ни немощного старика, каким предстал после поединка с Вещим. Оборотень степной…
– Ну спрашивай, юнак. Спрашивай… – хмыкнул Боян, глядя в огонь. – Я ж тебе разрешил ещё вчера говорить.
Верещага чуть не ляпнул, что разрешил-то ему наставник до порога шатра, но вовремя прикусил язык – если уж учитель считает, что разрешил, то ему виднее, и не ученику на это возражать.