С трудом успокоив пляшущие внутренности, я сдавленно произнес:
– А почему это нельзя сделать самой?
Женщина жеманно полыхнула блестящими, как у жабы, глазами.
– Он меня так любит, так любит, но я хочу, чтобы он меня немножко приревновал и полюбил еще больше…
– Когда ты придешь домой, он убьет тебя! – восторженно предсказал я.
– Нет, нет! Что вы… Он меня так любит… Позвони и скажи: «Коля! А Наташенька пришла домой?» Только обязательно – «Наташенька», – прошептала женщина и уверенно взяла меня под руку.
Я увидел невдалеке навесную будочку с телефоном.
Наташа еле плелась и протяжно ныла:
– Не лети, у меня болит нога… и животик. У меня было опущение, нет, опускание матки… Я не могу быстро ходить… Я не могу носить тяжелое… Я не приспособлена к семейной жизни, но два раза была замужем… – Наташа порхнула в будочку и растроганно сказала: – Только отвернись и не подглядывай. Я не хочу, чтобы ты запоминал мой номер… – А через несколько жужжащих секунд судорожно сунула мне трубку, сдавленно шепнув: —…Обязательно – «Наташенька»!..
Прокисший голос с противным украинским акцентом коротко поинтересовался:
– Хто?
Я, насколько возможно, удобно обосновался внутри тесной будочки и, слегка помедлив, вкрадчиво произнес:
– Я прошу прощения за столь поздний звонок. Я хотел узнать, пришла ли домой Наташенька?
Прокисший заволновался:
– А хто ее спрашивает?
Я небрежно ответил:
– Один хороший знакомый. Видите ли, она была у меня в гостях, недавно ушла, и я очень беспокоюсь, не случилось бы чего.
– Та щоб она совсем не дошла, сука такая, – мрачно резюмировали в трубке.
– Отчего же, – обиделся я, – очень приятная женщина…
Прокисший Коля захлестнул меня волной ревнивого отчаяния и гнева, но я прервал его, стремительно повесив трубку.
Восхищенная Наташа обхватила меня руками за шею и попыталась поцеловать, но я стряхнул ее, снисходительно бросив:
– Да ладно тебе, не с войны пришел…
Наташа умоляюще скулила:
– Ну скажи, скажи, что он говорил, я слышала, он спросил: «Кто?» Посмотри, там скамеечка, пойдем присядем. Ты все расскажешь и пивком угостишь или водочкой.
Серая птица совести больно ущипнула меня безжалостным клювом, засыпала соленой росой глаза, и я, прозревший, отвечал:
– Денег нет…
Только бубенчики звенят в ушах, только небо роняет листья, мчится низкая луна… Молчи! Уйди! Укройся! Ненавижу!
Наташа, прижавшись ко мне, заискивающе лепетала:
– Тогда давай у мужиков попросим. Я скажу, что ты мой младший брат, то да се, а потом через проходной подъезд…
Она вскочила со скамейки и куда-то ухромала, может, присесть под куст, а я кричал ей вслед:
– Видела бы ты себя! В лучшем случае ты прокатила бы за мою мать, но отнюдь не сестру!.. Рожей не вышла для моей сестры!
Коля! Колечка! Бедненький, маленький, извечный страдалец! Прости, прости…
Появилась счастливая Наташа с бутылками пива. Сладко вздохнув, она протянула мне обе бутылки, села рядом и погладила по щеке.
Я брезгливо отпрянул и грубо спросил:
– Где взяла? У кого украла?!
Наташа бледно ответила:
– Да так, выпросила у одного мужика. Сказала, что какому-то пожилому человеку плохо стало и нужно сделать пивные компрессы…
Я решил, что это остроумно. Мы пили пиво, я артистически копировал Колю, Наташа истово хлопала в ладоши и заливисто смеялась.
Потом сказал:
– А давай еще раз позвоним и добьем его окончательно. Представляешь, он говорил мне, что ты сука и не приспособлена к семейной жизни! Ну разве можно так?!
Наташа завороженно кивала, и по ее мятым щекам текли жирные слезы.
С Колей я уже не церемонился:
– Слушай, ты, козел! Если Наташенька не придет, я тебя!.. Если ты ее, Коля, хоть пальцем тронешь, импотент хренов!..
Коля ответил сипло и тоненько:
– Вы, наверно, и не видели хороших женщин, раз говорите такое…
Я сатанински грянул:
– Я надеюсь, ты понял меня, Коля! – но услышал лишь частые капающие гудки.
Мы вернулись на скамейку.
Наташа смотрела на меня, как русалка на утопленника, и взволнованно рассказывала, что у нее есть племянница, очень славная девушка, что она познакомит нас: «Хочешь – просто погуляешь, хочешь – женишься…»
Голос ее баюкал и расслаблял.
Сверкающие русалочьи глаза приблизились, и легкие прозрачные поцелуи коснулись моего лица…
– Милый мой, милый…
Мы лежали обнявшись на неудобной, ребристой и узкой, как вагонная полка, скамейке. У меня затекла спина и монотонно ныли ребра. Внезапно одно ребро так взвыло, что я вскочил быстрее, чем следовало, и едва не потерял сознание – земля вылетела из-под ног и перед глазами расцвели черные фиалки…
К реальности меня вернул протяжный Наташин шепот:
– А теперь я позвоню маме и все про нас расскажу. Она, наверно, звонила Коле и беспокоится, не знает, где я…
Мне было все равно, и я сказал:
– Звони куда хочешь…
Наташа говорила с мамой высоким детским голоском:
– Ну что я могу поделать, мама! Он влюбился в меня… Да… Он молодой предприниматель… А сейчас мы едем в «Люкс», если бы ты видела, что он мне подарил! – Тут Наташа всучила мне трубку: – Она хочет познакомиться с тобой…
Мама была в ужасе:
– Молодой человек! Господи, что вы с ней делаете?! Она же сумасшедшая, неужели вы не заметили? Отведите ее домой, прошу вас, пока не поздно, умоляю…
Мне стало не по себе, и я украдкой взглянул на Наташу. Глаза ее, сверкавшие чудной цыганской искринкой, оказались дикими и безумными, а блаженная улыбка – хищным истерическим оскалом. От Наташи веяло больничными простынями и могильным холодом.
Она сказала с трогательной уверенностью:
– Я ведь вижу, ты хочешь, чтобы мы были вместе. Я согласна, мама тоже…
– Поверь, я люблю тебя, теперь ты моя жена, – коварно и нежно солгал я, – но я пообещал твоей маме отвести тебя домой.
Наташа, не проронив более ни слова, взяла меня под руку, и мы, как чета престарелых супругов, медленно и печально поплыли в глубь какого-то заброшенного рабочего района.
Улицы демонстрировали такие нарочитые залежи грязи и мусора, что напоминали гротескные декорации.
Подъезды проходных дворов разрушались так художественно и с таким вкусом, что исчезни багровые кирпичные кляксы, родимыми пятнами облепившие дряблую плоть штукатурки, волнообразные зеленые подтеки, возникающие на стенах в результате естественных отправлений человечества, исчезни вместе с негаданным ремонтом – и умрет то царственное, душераздирающее очарование полной нищеты и останется только тихая бедность.
Червь метрополитена не осквернял местной почвы. Сюда не забредают трамваи, но изредка пробегают приблудные маршрутки, юркие и осторожные, как крысы…
Мы долго брели мимо беспорядочной россыпи частных домиков, вылинявших, точно старые заплаты, пока не вышли к ободранным многоэтажным бетонкам, горбатым и сонным, склонившимся, как санитары возле покойника, над осторожно раскинувшейся свалкой из строительных отходов и детской площадкой, состоящей из проржавевшей горки, сорванных качелей и песочницы…
Я отпустил ее руку, и Наташа, ежесекундно оглядываясь, продолжала идти одна…
Из-за седой кулисы утреннего тумана вынырнул Он, и появление его было своевременно и прекрасно. Наташа залилась коротким, острым визгом, упруго заметавшимся между скопившимися домами и скоро затихшим, как птенец, удавленный бесчувственной ладонью.
Что было обещано, случилось. Я разрушил возможное счастье двух людей…
Наташа лежала, не шевелясь, уродливо привалившись на бок, подтянув ноги к животу, и, по-видимому, была мертва.
Мне стало смешно, когда я увидел, из чего она состояла – нелепый хребет, грудные кости, голова и капли изливающейся воды, превращавшейся на асфальте в липкие сгустки. Еще недавно она замышляла хитрость и распутничала, а теперь неспособна подобрать свое тело.
Скоро ее обнаружит новый день, уже полыхает в небе алый сводчатый огонь, падает на рыбьи хвосты струящихся улиц, и шепелявый ветерок бормочет утренние молитвы, точно монах, измученный постом и бессонницей.
Скрипучее колесо событий совершило еще один поворот. Вселенская печаль парила в небесах на бархатных крыльях, когда из однообразного серого пространства появился рассветный дворник с дремучим алкогольным лицом. Его шаркающая метла рвала на части тонкую поверхность асфальта, дворник жадно высасывал жизнь из крохотного окурка, безразлично приближаясь к телу моей милой покойницы.
Я попытался опередить возможные расспросы и быстро сказал, сообразуясь с моментом:
– Все, что произошло, случайность или, точнее, результат закономерной справедливости.
Вблизи дворник оказался бледной красавицей в квадратных очках, с многообещающим плотоядным ртом и смертельным изгибом бровей.
Я поспешил галантно заметить:
– Вам очень идет имидж бухгалтера или секретарши.
Я поспешил галантно заметить:
– Вам очень идет имидж бухгалтера или секретарши.
Красавица улыбалась, и непомерно широкие глаза ее мерцали сквозь очки бездонной пустотой…
Непонятный страх придавил меня, и я побежал прочь. Я вскочил в раскачивающийся автобус. Мелькнули пасмурными стеклами здания окраинного завода, на мгновение показался и исчез разноцветный хаос колхозного рынка, отчаянно звенели колокола центрального собора, осыпая золотую пудру с куполов…
Едва я пришел домой, мама бросила на стол ненавистные ей лакомые продукты, а папа, сраженный непобедимой скукой, повалился на тахту и повел оттуда беспамятные речи:
– Всякий здравомыслящий человек выкажет недовольство при виде вещи, используемой не по назначению: и при виде утюга вместо чайника, вилки вместо табуретки, челюсти вместо тарелки и ноздри вместо занавески…
Терзаемый злым нетерпеньем, я позвонил Наташе:
– Наталья, дрянь, я уезжаю навсегда…
– Тогда прощай.
– Девочка моя, напрасно ты ищешь другую судьбу, ее все равно не будет!
Наташа задумчиво сказала:
– Мне снился сон, будто твой папа был у нас в гостях, очень долго что-то рассказывал и так всем надоел…
Я опустил трубку, зная, что мы больше никогда не увидимся. По такому случаю я выдавил из себя несколько слезинок, но мне не хватало горя, и я плакал поверхностно.
Потом я вышел на улицу.
Раскормленные голуби разучились летать и стали ходить пешком. Лиловое отчаяние метило лица прохожих, скромные женщины, изрисованные губной помадой, источали медовую страсть, но то была густая толпа доверчивых больших и малых предметов, я же оставался одушевленным и одиноким.
Что делать мне, нежному, бесприютному, в этом фундаментально примитивном захолустье?!
Я буду осторожен в поисках покоя, имея за плечами опыт невозможного счастья.
Дрожат от холода по пояс обнаженные деревья, отсыревшая земля на каждый шаг отвечает влажным вздохом. Гранит, старая зеленая бронза, трухлявый мрамор, чугунные решетки… Жизнь и смерть беспредельны. А впрочем, на кладбище всегда красиво.
Любимая
Всю ночь хотелось отсосать у Гриши, но не получалось, переживала ужасно, утром проснулась, было стыдно перед Димой. Он еще дремал и не подозревал, я растормошила его, повернулся, мой родной, на щеке от подушки розовый пролежень, и я подумала, что если уж сосать – так только Диме.
Пришел Антон и просил весь вечер, я сказала:
– На, подавись, но знай – это наша последняя встреча!
Антон заржал:
– Дура, мы с тобой только начали.
Я не растерялась:
– Ты, сволочь, всех моих подруг перетрахал. – А потом, глядя в глаза: – Люблю тебя, Антон!
Глазки преблядские, а трахается, как заяц, штрык-штрык – и на бок, даже не верится.
Вадик спросил:
– А я как трахаюсь?
– Ой, ты как медведь, – я к нему прильнула.
Он сказал по секрету, что поступает в духовную семинарию, я размякла и правду-матку наружу.
Он смутился:
– Откуда эта нечистоплотность? Твоя набожность изумляет, но помни, Викочка, цена ей – копейка!
Я бы слушала его полжизни, но надо было решать, и обо всем написала Диме в армию. Ездила к нему на присягу.
Димина мама успокоилась: «Вместе, дочка, ждать будем», – и угощала консервацией.
Я смеялась, потому что давно подъебывала Юльку:
– Юлька, как минет делать?
Она говорит:
– Ты помидор консервированный когда-нибудь ела?
Юлька вообще по-нормальному не трахается, ей бы в жопу – она жопой кончает.
Приперлась со своим Толиком и задрачивает:
– Ну что, Вика, отобьешь у меня мужа?
Я отмахнулась:
– Сдался мне твой Толик!
Думаю: вот стерва, Сашку простить не может, он сказал, что я как солнышко, а через неделю на коленях стоял, просил прощения, что подцепил у Анжелки, я чувствовала гордость и красила губы.
А Толечка сам как миленький прибежал с шампанским, смущался и похабно шутил, норовил раздеться и показывал бицепсы.
Я сказала:
– Толик, главное не это, – склонилась над ним близко-близко – какая у него некрасивая пористая кожа!
А Толик, дурак, улыбался, думал, что я им любовалась.
Позвонила Юлька:
– Вика, блядь, чтоб Толик был дома немедленно!
Толик позеленел и побежал подмываться, обещал, что разведется, но соврал.
И Димина мама тут как тут. Обозвала нецензурно убийцей, будто Дима хотел повеситься, но передумал и шлет мне солдатское письмо.
Я похвасталась перед Анькой. Она прикупила французский дезик и довольна.
– Что-то он вонючий, твой дезик, – присмотрелась, – лохонули тебя, зайчик, это не Франция, а Польша!
Обиделась.
И Тигран тоже разумничался:
– Зачем на рюмке оставляешь помаду?
Но я его сразу поставила на место:
– На перчике любишь, когда помада, вот и не пизди, пожалуйста, Тигранчик!
Словом, напилась и пошла к Лирке ругаться.
– Что, – говорю, – позавидовала чужому счастью, ты мне была как родная, а теперь ненавижу тебя! На «Жигули» польстилась, только они не Артема, а его брата! Чао, Лирочка, не забывай, что вместе на море отдыхали!
Вова не хотел меня тогда отпускать, божился, что женится и увезет в Израиль, он сказал:
– Ты обязательно с кем-нибудь переспишь, а я так не могу.
Но я все равно поехала и не трахалась, пока мы не опоздали на поезд.
Кто-то из местных предложил нас на колхоз пустить, я села и реву, а он говорит:
– Не плачь, жена с дочкой у тещи, ночуй, приставать не буду.
Я лежала рядом, лежала и вдруг поцеловала, а потом еще раз, и так возбудилась, что сама на него влезла.
А Лирку таки на колхоз пустили, я вначале подумала, что жалко Лирку, а потом решила – не сахарная.
С поезда голову вымыть не успела – Вова заявился, пристально посмотрел, все понял и ушел, опять пришел, я шепчу:
– Вовочка, прости…
Он отвечает:
– Я простил, я для тебя на все готов!
Дала ему стричь мозоли и осознала – не люблю! Поэтому, когда мальчики позвали кушать дыню, поехала.
Андрей, пьяный до синих писюнов, утром извинялся, говорил, что ничего не помнит, но я не простила:
– Ты меня побил и изнасиловал!
Закурили с Машенькой, жизнь поперек горла, я не выдержала:
– Ты, главное, Лешу береги, не блядуй понапрасну.
Навещу, решила, Вадика в семинарии. Стал серьезный и одухотворенный, хотя учится неважно. Я ему пощекотала, а он руку отвел:
– Грех…
Зашли в церковь, Вадик принюхивался ко мне, я говорю:
– Обычные дела, тампакс протек, а в вашей глуши теплой воды нет.
Он меня за локоток и вывел из церкви.
Я ему все начистоту и высказала:
– Много, блядь, воображать стал, я, может, тоже в семинарию поступлю! Выискался!
Бегаешь тут вокруг вас, как Фигара сраная, и ни капли благодарности!
Не больно!
Из курильницы, похожей на восточный кувшинчик, отлетали сизые ленты дыма, под нажимом фантазии готовые конденсироваться в смешного джинна, облаченного в халат, чалму и сафьяновые туфли с загнутыми носами. В помещении остро и удушливо пахло горелой пластмассой с примесью ладана.
Я осмотрелся. Немолодая женщина, вскинув руки, по-цыгански трясла рукавами, и непрошеные мысли о Хоттабыче сразу обернулись новым сказочным фантомом – Царевной-лягушкой. Затем внимание перекинулось на моего липкоголового соседа с огромным крестом поверх рубашки. Золотая цепь явно предназначалась для сказочного дуба из Лукоморья и пушкинского ученого кота. Распятая фигурка Иисуса была сделана со множеством анатомических тонкостей, в глазницы пошляк-ювелир вставил даже искристые зеленые камушки.
Нежно мычал детский хор, и по этому бессловесному вокальному фону, как по ковру, бежал, кривлялся и приплясывал голос проповедника:
– Вы только подумайте! – трещал он в манере гнусавой джазовой а капелла. – Мы живем в мире физических страданий! Или страха перед ними! И вдруг! В один прекрасный день! Или ночь! Физические страдания заканчиваются! Вы скажете: «Как же так? Боль – это же единственная возможность совершенствовать дух!» – Паства прогудела какое-то совиное угу-у-у. – Я тоже так раньше думал, – голос проповедника выгнулся кошачьим хвостом. – Но потом все понял. Телесные муки! Своей примитивностью отвлекают от главного! Можно ли страдать от геморроя и думать о Боге? Нет! Боль отвлекает вас от души! Лишь избавившись от боли, вы сможете приблизиться к Богу!
В этой церкви Избавления крестились на православный манер, женщины повязывали головы платками, а поклонялись имени Бога – Иегова.
Я украдкой сделал в блокноте необходимые пометки, включая и цитату из проповеди о том, что «Царство Божие – есть Христос плюс евангелизация всей страны».
С добытым материалом я уже собирался потихоньку улизнуть, но неожиданно выяснилось, что представление не закончено. На сцену к проповеднику поднялся его помощник с горящей свечой. Повисла тишина, тревожная и напряженная, как неслышная барабанная дробь.