Всё кругом странное, загадочное, по крайней мере вечером, в сумерках. Как-то раз шёл я по этому полю, свернув с грунтовки к берегу озера. Прозрачный вечер после прекрасного светлого июньского дня. Вдруг – как-то стремительно, минут за пять-десять – небольшая тучка, висевшая в небе у меня над головой, спустилась и легла на поле. Сопки мгновенно потонули в тумане, исчез и край леса, и вообще все ориентиры. В плотной влажной мгле ничего не видно стало на расстоянии вытянутой руки. Высокая трава мгновенно намокла, как после проливного дождя. Я брёл в ней, спотыкаясь, не ведая куда, будто по пояс в воде. К счастью, скоро упёрся в склон сопки, от которой до палаток наших, стоящих на краю леса у озера, оставалось метров двадцать. Доковылял.
Между прочим, исследовали сопки и древнее поселение у Славенского озера – дети. Не простые дети, конечно, а «археологические». В восьмидесятых годах здесь работала экспедиция археологического кружка Ленинградского дворца пионеров под руководством двух прекрасных археологических дам: Тамары Жегловой и Надежды Платоновой. Из того поколения кружковцев-экспедиционников несколько человек выросли в профессиональных археологов. Так что раскопки у заколдованного озера велись с юношеским энтузиазмом, но на солидном научном уровне.
Лет десять назад в Питере в издательстве Академии общественных связей вышла прелюбопытная книга – «Археология и не только». Речь в ней – об истории дворцовского археологического кружка, основанного совсем тогда молодым археологом Алексеем Виноградовым в 1970 году. Об экспедициях – в Ленобласть, в Хакасию, в Туву, в Казахстан, в Монголию, во Францию… И обо всём множестве культурных и социальных явлений, которое из этого кружка выросло. Есть там и воспоминания об экспедиции на озёра Славенское и Самро. Глубже всех, наверно, прониклась духом здешних холмов и перелесков Тамара Жеглова. Про Славенское озеро и лес вокруг него рассказывает она очень точно:
«Место это было какое-то странное, в сумерках становилось жутковато. Курганы, заросшие высоким сочным папоротником, толстые старые берёзы. На противоположном берегу длинного и очень узкого озера находился почитаемый родник. Ветви всех деревьев на подходах к нему были увешаны обрывками разноцветных тряпочек. От родника по берегу вверх тропинка выводила к средневековому каменному кресту, стоявшему в зарослях возле жальника[3]. Комплекс, который исследовался, включал в себя длинные курганы и древнерусские погребения. По склону тянулась скудельница – средневековая братская могила».
Почтение к месту сему было пронесено окрестными жителями через Средневековье (чему каменный крест свидетель) и сохранилось до сих пор: ленточки, навязанные на ветках у родника, трепыхаются на ветерке и ныне. Чтобы попасть к святому источнику от того места, где раньше стоял археологический лагерь, нужно в замшелой чёрной лодке-долблёнке пересечь абсолютно неподвижную поверхность озера. Набрать родниковой воды и вернуться. Чтобы в наступающей – как бы выползающей из чащи – ночной тьме разглядывать бесчисленные огоньки светляков.
В нескольких километрах от Славенского озера у лесной дороги на пригорке – часовня. Её сторожат огромные ели, возвышающиеся своими тёмными головами над окрестным лесом. Несколько лет назад часовня стояла заколоченной, крест на ней покосился. Теперь она отреставрирована, крест поправлен, на окошках занавески, сквозь которые видны иконы.
Святость прорастает сквозь время.
Тиверские бродыКто бы подумал, что в такие дебри можно забрести на Карельском перешейке, в семидесяти километрах от Северной столицы! Шли по дороге, хорошей, торной; прошли мимо жилья, затерянного в лесу. Около сарая, почуяв нас, забегала, тявкая, собачонка; невзрачного вида мужичок замахал в нашу сторону руками и прокричал что-то невнятное. И вот после этой встречи дорога стала исчезать.
Существует мнение, в роковой ошибочности коего убеждаешься всякий раз, когда отправляешься пешком по лесам и полям родного Северо-Запада. Якобы каждая дорога куда-нибудь ведёт. Дороги в наших дебрях сплошь и рядом имеют обыкновение из торных и ухоженных постепенно превращаться в узкие тропки, теряться среди деревьев и болот, пропадать самым неожиданным образом. Так оно и тут случилось. За хутором путь сначала был широк; по краям виднелись даже остатки старых дренажных канав. Потом дорогу пересекла полузаросшая просека, за которой виднелся широкий просвет. Мы упёрлись в старую вырубку. Если кто не знает, что такое старая вырубка, объясняю: это пространство, ухабистое от полуразвалившихся пней, заросшее мелколиственной растительностью так плотно, что сквозь неё нужно продираться, напрягая все силы. А по краям вырубки – полосы заболоченной земли, нагромождённые вдоль и поперёк полусгнившие стволы поваленных деревьев. В этой заросли дорога потерялась окончательно.
Рискуя поломать ноги, перебрались через замшелые лежачие еловые стволы. Дебрь глухая, никакого признака человека. А это что? Несколько десятков мощных деревьев растут в ряд, как по линейке вытянулись. Так обсаживали дороги, ведущие к жилью, довоенные владельцы здешних хуторов – финны. Действительно, за хвойными рядами – холм; при ближайшем рассмотрении – фундамент. По размерам судя, не хутор, а хозяйственное строение. Вокруг ограда выложена из массивных валунов. Всё заросло травой и кустарником, черёмуха и несколько корявых яблонь выглядывают. Финны обязательно сажали черёмуху рядом со своими постройками.
Конечно, сюда и вела когда-то обозначенная на карте дорога. Но теперь её нет, порвала свою нить Ариадна. Надо идти назад. Повернул, пять шагов сделал… Вот это есть не что иное, как свежий след медведя. Да уж, не думал, что в двадцати километрах от станции Громово водятся такие звери! Стало сразу как-то неуютно: медведь явно где-то близко, след его свеж. В общем, отступать надо, продираться сквозь вырубку обратно к тому покосившемуся жилищу со стариком и собакой.
В сии места мы отправились не просто так, а ради исторической науки. Дело в том, что как раз здесь, по реке Вуоксе, по её извилистому течению между современной деревней Васильево и Приозерском, проходила когда-то государственная граница, разделявшая русские и шведские владения на Карельском перешейке. Место это было оживлённое. По крайней мере, с XI века через реки и озёра перешейка пролегал бойкий торговый путь, ответвление того, знаменитого, «из варяг в греки». Соперничество за владение этим путём между новгородцами и шведами началось тогда же. Всех подробностей борьбы мы не знаем; известно, что по договору 1323 года удалось перешеек поделить: восток, прилегающий к Ладожскому озеру, остался за Русью; приморский запад – за Швецией. К этому времени здесь уже существовало русское население, и, судя по археологическим данным, количественно сравнимое с исконным карельским. Так что неправы те, кто считает территорию Карельского перешейка как бы нерусской: славяно-русский этнический компонент появился здесь тысячу лет назад – срок, достаточный для того, чтобы обжиться.
Мир, заключённый в 1323 году, оказался недолговечным. Борьба, проявлявшаяся во взаимных набегах и пограничных стычках, вскоре возобновилась. Шведы наседали, новгородцам приходилось туго. После 1478 года, после присоединения Новгорода и всех новгородских владений к Московскому государству, в дело вмешался великий государь Иван Васильевич. Москва перехватила инициативу. Несколько лет продолжались военные действия на Выборгском направлении. По новому мирному договору граница – на следующие сто лет – пролегла по Вуоксе; шведскому Выборгу противостала крепость Корела (нынешний Приозерск). А в одном из самых узких мест Вуоксы в качестве передового форпоста было поставлено земляно-каменное укрепление, именуемое в русских источниках Тиверским городком, или Тиверском. Место для этой крепостцы было выбрано подходящее: здесь Вуокса, сжимаясь в ширину, делает крутой поворот: проходящие по реке лодки никак не минуют каменистый холм, на котором стояло укрепление. Здесь же, чуть ниже по течению, есть броды, по которым Вуоксу удобно переходить. Тиверский замок контролировал водные и сухие пути на подступах к Кореле.
Современная асфальтовая трасса Громово – Мельниково перерезает развалины Тиверска буквально пополам. Вон Вуокса, мост; за мостом – деревня Васильево; перед самым мостом – полянка; на полянке небольшой памятный знак. Справа и слева от асфальта невысокие валы расходятся, образуя вытянутый в восточно-западном направлении овал. В нескольких местах каменная кладка расчищена от земли (следы археологических раскопок), видно даже некое подобие казематов. С северной стороны валы переходят в крутой каменистый откос берега: внизу среди деревьев шумит Вуокса. Вот вам и Тиверск.
Эта крепость простояла лет двести. Впервые упоминание о ней встречается в летописи под 1404 годом; спустя семь лет её разрушили шведы; потом, уже при московских властях, пришлось отстраивать заново.
Эта крепость простояла лет двести. Впервые упоминание о ней встречается в летописи под 1404 годом; спустя семь лет её разрушили шведы; потом, уже при московских властях, пришлось отстраивать заново.
XVI столетие было временем активной русской колонизации Восточной Прибалтики и Приладожья. Под защитой тиверско-корельской укреплённой линии появлялись русские деревни. К концу века на русской половине Карельского перешейка насчитывалось более десятка церковно-административных единиц – погостов; православное население достигало двух-трёх десятков тысяч человек – русских и карелов; финнов-суоми и тавастов-яам и («сумь» и «емь» русских летописей) было совсем немного. В конце Ливонской войны и потом во время Смуты земли эти были завоёваны и сильно разорены шведами. Уничтожено свыше двадцати православных церквей. Почти всё уцелевшее русско-карельское население ушло, его место заняли лютеране-финны. С этого времени Карельский перешеек стал частью управляемой шведами Финляндии. Когда по Ништадтскому миру, увенчавшему в 1721 году Северную войну, территория Ингерманландии (в том числе и Корела) были возвращены под скипетр русского царя, здесь уже полностью господствовало финское население и финское хуторское хозяйство. Корела, переименованная в Кексгольм, ещё лет сто служила России в качестве крепости, а Тиверск восстанавливать не было надобности. Тем более что Вуокса обмелела (особенно после того, как её воды прорвали гранитную перемычку у нынешнего Лосевского порога, излюбленного места петербургских байдарочников) и сделалась несудоходной. Развалины замка заплыли землёй, заросли травкой и кустарником.
От бывшей крепости, от моста у деревни Васильево, грунтовка идёт так: с одной стороны берег Вуоксы; с другой почти сплошной линией новенькие дачи за высокими заборами. Интересно живёт Россия: всё жалобы на бедность, а посмотришь – кирпичные и брусовые палаты как грибы растут, и не только в двух шагах от города, а всюду. И вот, оторвавшись от последнего «новорусского» строения километров на десять, мы попали в непролазную глушь с медведями.
Того деда, что махал нам рукой, мы теперь нашли на лужайке. Он пас коз, а точнее, просто лежал, растянувшись на травке. Три козлёнка прыгали вокруг него, как собачки. Мы подошли, поздоровались, сели, закурили.
– Не, там дороги нет, ёлки, куда вы пошли, вот оно. Была, ёлки, когда-то, а теперь, вот оно, не пройдёте. Вам, вот оно, как идти надо…
И довольно-таки путано стал объяснять. Рассказал и о медведях, которых поселили здесь, в заказнике, несколько лет назад. И об артистах, банкирах и прочих знаменитостях, приезжающих в эти места отдохнуть да расслабиться. Он – егерь, а заодно и сторож при доме и бане («во-он, ёлки, у реки, видите, там и сауна, и пристань»), где расслабляются артисты. Видно, дедушка соскучился по собеседникам, а может быть, и выпил. Пока шёл разговор, козлята принялись прыгать на нас и щипать шнурки ботинок, принимая их за веточки.
Мы двинулись указанным егерем путём; прошли мимо барсучьих нор, выбрели к Чёрному Камню. Тут на заросших мхом и брусникой валунах росли дремучие ели. Вышли к берегу Вуоксы, совсем узкой и тёмной. Вот и Тиверские броды (полузаросшая колея съезжает с крутого откоса прямо в воду, выныривает на противоположном берегу); тут видели лису. В холодных сумерках поставили палатки у развалин ещё одного финского хутора, под ветками огромных молчаливых черёмух. А когда ледяным и солнечным утром потопали снова по тропе, то первое, что увидели на глинистом грунте – следы медвежьих лап. Широкая пятерня с острыми и длинными отпечатками когтей.
Ожерелье Свири. 1999–2002
Свирская святость…Свирь. Суровая река. Места здесь безлюдные. Возле деревни Горка река широка, и волны на ней нешуточные. Способ переправиться один: встать на берегу и кричать через реку, пока не услышат на том берегу, пока не отплывёт оттуда лодка. На лодчонке, до края загруженной рюкзаками и людьми, гребли мы поперёк Свири, как настоящие варяги. За изгибом воды чувствовалось холодное спокойствие Ладожского озера. Переправились. От Горки, от Нижнесвирского болотного заповедника, где гнездятся птицы, идёт дорога на Олонец. На этой дороге, в углу между Свирью и современным Мурманским шоссе, – Александро-Свирский монастырь. Вернее, два монастыря: Троицкий и Преображенский.
Расположенное на пригорке каре монастырских построек смотрится в небольшое сильно заросшее Святое озеро, в котором купаются и удят рыбу хмурые жители посёлка Свирская Слобода. Над строениями монастыря доминируют шатры и купола: массивный Троицкий собор семнадцатого века; ранняя Покровская церковь, чьё лёгкое, воздушное навершие покоится на тяжком параллелепипеде основного объёма; сказочная трёхшатровая звонница. Камни эпохи Елены Глинской и Бориса Годунова. В стенах Троицкого монастыря ещё недавно гнездился сумасшедший дом. Содержались здесь шизофреники и алкоголики из двух районов: Лодейнопольского и Подпорожского. Когда в конце девяностых явились сюда православные, восстанавливать обитель, – им пришлось делить территорию с психами.
Как раз во времена этого странного сосуществования, лет десять назад, проходил я дорогой из Горки в Свирскую Слободу. Зашёл и в монастырь, где божьи люди уже деятельно восстанавливали храм, а в бывших братских корпусах коротали дни их тихие и буйные соседи. Познакомился я с одним скорбным. Захожу в пустынный монастырский двор с намерением попасть внутрь Троицкого собора, посмотреть фрески. Ни души; собор заперт на внушительный замок. Вижу – идёт человечек, маленький, щупленький, с удочкой; физиономия небритая. Обратился к нему: как попасть в храм, спрашиваю. Человечек засуетился:
– Это к старосте идти надо. Церковь-то теперь действующая.
– А батюшка есть?
– Батюшка есть, и монахи. А ключ у старосты. Как же, я его знаю. Меня тут все знают. Пойдём, отведу, недалеко живёт.
Пошли. По дороге человечек не умолкал:
– У меня просьба будет… Теперь медаль на рынке сколько стоит? Ты купи, когда в следующий раз приедешь – привези. Я ж танкист, в Афгане воевал, у меня вообще-то все медали есть, вот только «За отвагу» потерялась… Мне без этой медали никак. Я-то вообще подводник… Воевал в Анголе. У меня и мундир есть парадный, с орденами. Я на истребителе летал. Меня здесь все знают. Я-то вообще генерал, тут меня так и зовут – Генералом.
И уже на прощанье, когда мы возвращались в монастырь в сопровождении степенного бородатого церковного старосты, мой Вергилий совсем просительно добавил:
– Слушай, у меня к тебе ещё просьба будет. Ты мне две тетрадки привези. Простые школьные. А то они мне здесь бумаги не дают. А мне писать надо. Я очень хорошие стихи пишу. И рисую. В этой церкви это всё я рисовал, меня батюшка попросил; там всё, что нарисовано – это я. Я – на третьем отделении, палата два. Ты там оставь. Так и скажи: для Генерала. Меня там все знают.
Староста отпер собор. Всё внутреннее пространство его покрыто фресками, творением мастера Леонтия Маркова, современника Петра Великого. Но фрески не в петровском духе, а писанные по старине. И много, много в них о конце света, о сатане и о мелких, одолевающих человека, бесах. Замечательна эта роспись своим мистическим символизмом, выразительно-напряжённым изображением борения в человеке Духа Божия со злыми чёрными духами разрушительных сил. Как будто, иллюстрируя Священное Писание, имел Марков перед собой слова Мити Карамазова: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».
Свирский монастырь возрождается. А километрах в сорока от него прекрасная деревянная церковь пророка Елисея на Сидозере разрушается, и местные жители растаскивают её на стройматериалы. Неровён час, спалят её из озорства. Спалили же – так, по случайности – две деревянных церкви в селе Волнаволок на Пидьмозере, в полусотне километров отсюда. А вот неподалёку от монастыря, у самого Мурманского шоссе, строится часовня, и строит её один живущий при ней – отнюдь не монах, не отшельник. Обыкновенный человек, имени которого я не ведаю, владелец дома, участка и огорода. Строитель.
И в деревне Горка, что на самом берегу Свири, уже стоит часовня.
…Бориса Петровича Пинегина трудно было назвать подвижником. Не знаю даже, часто ли он бывал в церкви, и вообще бывал ли. Питерский инженер, любитель выпить и на все руки мастер, он в начале девяностых купил дом в деревеньке Горка. Пожил там года два-три. И понял, что надо часовню ставить. И начал ставить. Ни денег, ничего у него не было. Собрал он команду, по преимуществу молодых, студентов, археологов и художников, приятелей своей дочери, художницы Кати, и начал с ними работать. Откуда-то взяли стройматериалы. Кто-то составил проект. Каждое лето ездили строить – и «оттянуться» на природе заодно. Был и я там со своими учениками. И мы поработали: перетаскивали семиметровые брёвна, потели, заедаемые слепнями, обжигаемые солнцем. Хорошо было.