Чивитате
Папа Климент II скончался меньше чем через год. Его тело привезли из Италии в его старую епархию в Бамберг – он стал единственным папой, похороненным в Германии, – и ненавистный Бенедикт IX, о котором поговаривали, что он отравил Климента, вновь утвердился на восемь месяцев на папском престоле. В июле 1048 г. новый ставленник императора прибыл в Рим. Он правил под именем Дамаса II ровно двадцать три дня, до того, как умер в Палестине. То ли, как говорили, жара оказалась для него слишком сильной, то ли искусство Бенедикта достигло небывалых высот, неизвестно; но после его смерти для большинства церковных иерархов папский престол стал вовсе не той наградой, к которой следовало стремиться. Генрих, вынужденный в третий раз за два года искать подходящую кандидатуру, столкнулся с трудной проблемой. Наконец, на большом совете, собравшемся в Вормсе в декабре 1048 г., немецкие и итальянские епископы единодушно высказались за родственника императора, человека опытного и благочестивого – Бруно, епископа Тоульского.
Нежелание Бруно принять это предложение было непритворным и едва ли покажется удивительным. Он согласился только при условии, что его назначение будет одобрено духовенством и народом Рима по его прибытии, и соответственно отправился в Вечный город в январе 1049 г., одетый как простой паломник. Там его немедленно провозгласили и рукоположили под именем Льва IX. В течение шести лет, прошедших до его смерти в возрасте пятидесяти одного года, этот высокий рыжеволосый эльзасец воинственного вида (он командовал армией во время одной из карательных экспедиций Конрада II в Италию) зарекомендовал себя как один из величайших церковных деятелей Средневековья. Подобно Иоанну XXIII в середине XX в., он не дожил до того, чтобы увидеть плоды той огромной работы, которую он начал. Но хотя другим, более прославленным папам предстояло ее довести до конца, о котором он мечтал, именно Лев IX первый развеял жуткие чары, которые так долго парализовывали и ввергали в упадок римскую церковь, и заложил основы реформированного и возрожденного папства – фундамент, на котором впоследствии святой Григорий VII и его наследники возвели столь величественное здание.
Едва Лев IX принял папство, его внимание обратилось к южной Италии. Нигде в христианском мире состояние церкви не было столь плачевным. Симония достигла такого размаха, что высшие церковные должности продавались и выставлялись на аукцион как товар. Запрет на браки исполнялся ровно настолько, чтобы не позволять священникам официально жениться на своих сожительницах, но не мешал им плодить детей и иметь семью. Церковная десятина не выплачивалась, и многие религиозные общины были счастливы хотя бы тем, что им удавалось сохранить свои собственные ценности и владения. Таково было содержание всех официальных донесений, которые Лев IX получал с юга; и эти доклады подтверждались бесчисленными письмами с жалобами от монахов, путешественников и даже простых паломников, для которых посещение Монте-Гаргано было теперь непосредственно связано с угрозой нападения, грабежа и плена со стороны нормандских разбойников. Монах Уильберт, первый биограф Льва IX, пишет, что нормандцы, «приглашенные как освободители, быстро превратились в угнетателей»; во многих отношениях они были хуже сарацин, которые по крайней мере ограничивались отдельными набегами, в то время как нормандцы держали в постоянном страхе всех, кто оказывался слабее, чем они. Виноградники были порублены, поля сожжены; а ответные действия местных жителей только увеличивали общее смятение. Иоанн, аббат из Фекампа, едва спасшийся во время недавнего паломничества, писал Льву IX: «Ненависть итальянцев к нормандцам столь велика, что почти невозможно для нормандца, даже если он – паломник, появляться в итальянских городах без риска оказаться похищенным, ограбленным, избитым или закованным в цепи, если только он не испустит дух в темнице».
Такое положение дел вполне оправдывало насильственные действия в южной Италии; но были другие, политические соображения, которые делали вмешательство Льва IX еще более необходимым. Нормандцы постепенно расширяли свои владения, продвигаясь все ближе к папским границам, и их позиции еще больше усилились, когда Генрих III двумя годами раньше не только принял их в качестве имперских вассалов, но также позволил гневу настолько затмить свой разум, что уступил им не принадлежащее ему герцогство Беневенто. Совершая этот шаг, он явно забыл – а папа Климент не позаботился ему напомнить, – что в течение двух с половиной столетий Беневенто являлось, по крайней мере формально, папской территорией. Хотя престол святого Петра так и не сумел утверждаться там в качестве полноценной светской власти, Лев IX не мог допустить, чтобы Беневенто попало в руки нормандцев.
Никто не поддерживал его в этом столь искренне, как сами жители Беневенто. Из-за слабости правителей власть и влияние княжества неуклонно падали с начала века, и они знали, что не смогут защитить себя от натиска нормандцев, которые уже заняли ключевые позиции на горных перевалах, завладев крепостями Бовино и Троя. Но к кому обратиться за помощью? Определенно не к Генриху и не к Гвемару, чье собственное положение теперь полностью зависело от продолжения союза с нормандцами. Византийцы отчаянно боролись за собственное выживание. Единственной надеждой был Рим, и беневентские послы, которые явились, чтобы поздравить Льва IX с восшествием на папскую кафедру и просить его снять отлучение, наложенное его предшественником Климентом, заодно намекнули, что город не прочь при определенных обстоятельствах перейти под покровительство папы.
До того как принять окончательное решение, Лев IX решил изучить обстановку самостоятельно. В течение нескольких месяцев в 1049 г. и в 1050-м он путешествовал по полуострову, посещал крупные города и монастыри. Официальным предлогом для его первого визита послужило паломничество в Монте-Гаргано, а насчет второго было сказано, что папа путешествует по «делам церкви», но крупнейший специалист по этому периоду[19] намекает, что при посещении Италии Лев IX отчасти имел в виду политические цели и это ни для кого не являлось тайной. Он нашел, что дела обстоят даже хуже, чем он полагал. На основании увиденного он первым делом отправил послание императору Константину и высказал сожаление по поводу того, что нормандцы с беспощадностью, превосходящей деяния язычников, поднялись против церкви Божьей, принуждал христиан страдать от новых и безобразных пыток, не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков, не делая разницы между святым и мирским, разоряя церкви, сжигая их и повергая в руины. Жесткие меры должны были быть приняты, и немедленно, против нормандцев, если думать о сохранении церкви в южной Италии и всех папских владений.
Зимой 1050/51 г. Лев IX поехал в Германию обсудить дела с западным императором, а по возвращении в Рим в марте обнаружил ожидавшую его новую делегацию из Беневенто с вестью, что знатные люди города изгнали своих прежних правителей с тем, чтобы передать себя полностью в руки наместника святого Петра. Подобного предложения папа давно ждал и не стал отказываться. Необходимость присутствовать на синоде в Риме помешала ему немедленно отправиться в Беневенто, но он прибыл туда в начале июля и принял от местных жителей заверения в полной покорности Святому престолу. Следующей проблемой было закрепить покровительство официально, и с этой целью Лев IX пригласил на совет Дрого и Гвемара. Они явились тотчас и легко дали папе гарантии, в которых он нуждался, – слишком легко, как оказалось. Власть Дрого как графа Апулии не была непререкаемой, и, едва он покинул Беневенто, чтобы вернуться в Мельфи, как в Салерно, где папа оставался с Гвемаром, прибыли гонцы с вестью о том, что нормандцы продолжают свои атаки Беневенто. Лев IX пришел в ярость и не успокоился даже после уверений Гвемара, что Дрого сделал все возможно, но еще не успел приструнить своих непокорных соотечественников. Все еще кипя гневом, папа продиктовал письмо к Дрого с требованием немедленного вмешательства, восстановления порядка и выплаты компенсации в размере, указанном самими беневентцами.
Письмо не прибыло по назначению, поскольку гонец, которому оно было доверено, по дороге услышал новость, которая заставила его немедля вернуться в Салерно. Дрого де Отвиль был убит.
По мере того как возмущение против нормандцев росло, оппозиционно настроенные силы группировались по трем отдельным фракциям – провизантийская, поддерживаемая и субсидируемая Аргирусом и стремившаяся к восстановлению греческого владычества на полуострове; папистская, представителям которой хотелось бы, чтобы весь регион последовал примеру Беневенто; и фракция независимых, которые не видели причин, почему бы южной Италии не существовать самой по себе под властью старой итало-лангобардской аристократии с ее пятивековым опытом. Хотя основные подозрения падают на провизантийскую партию, мы не можем сказать с уверенностью, какая из трех фракций ответственная за смерть Дрого. Мы только знаем, как это произошло: в День святого Лаврентия, 10 августа 1051 г., граф Апулийский отправился в часовню своего замка в Монте-Иларо (ныне Монтелла), чтобы присутствовать на праздничной службе. Как только он вошел в здание, некий Рисус, прежде прятавшийся за дверью, набросился на него и убил. Рисус, предположительно, был не один, поскольку известно, что несколько спутников Дрого погибли вместе с ним. Поскольку некоторые другие нормандские вожди в Апулии встретили смерть в тот же день и при подобных же обстоятельствах, можно предположить, что убийство Дрого было частью широкого заговора, организаторы которого стремились раз и навсегда избавить страну от угнетателей.
Письмо не прибыло по назначению, поскольку гонец, которому оно было доверено, по дороге услышал новость, которая заставила его немедля вернуться в Салерно. Дрого де Отвиль был убит.
По мере того как возмущение против нормандцев росло, оппозиционно настроенные силы группировались по трем отдельным фракциям – провизантийская, поддерживаемая и субсидируемая Аргирусом и стремившаяся к восстановлению греческого владычества на полуострове; папистская, представителям которой хотелось бы, чтобы весь регион последовал примеру Беневенто; и фракция независимых, которые не видели причин, почему бы южной Италии не существовать самой по себе под властью старой итало-лангобардской аристократии с ее пятивековым опытом. Хотя основные подозрения падают на провизантийскую партию, мы не можем сказать с уверенностью, какая из трех фракций ответственная за смерть Дрого. Мы только знаем, как это произошло: в День святого Лаврентия, 10 августа 1051 г., граф Апулийский отправился в часовню своего замка в Монте-Иларо (ныне Монтелла), чтобы присутствовать на праздничной службе. Как только он вошел в здание, некий Рисус, прежде прятавшийся за дверью, набросился на него и убил. Рисус, предположительно, был не один, поскольку известно, что несколько спутников Дрого погибли вместе с ним. Поскольку некоторые другие нормандские вожди в Апулии встретили смерть в тот же день и при подобных же обстоятельствах, можно предположить, что убийство Дрого было частью широкого заговора, организаторы которого стремились раз и навсегда избавить страну от угнетателей.
Если такой заговор имел место, он потерпел неудачу. Влияние нормандцев не ослабело, а гнев и жестокость возросли. Более того, потеряв вождя, они не торопились выбирать нового и могли, ни на кого не оглядываясь, вершить свою месть. Дрого был уравновешенным человеком, богобоязненным и в целом порядочным; и хотя не представилось серьезных поводов для того, чтобы железной рукой утвердить свою власть, он хорошо понимал необходимость дисциплины. Даже без учета последних событий в Беневенто его смерть утяжеляла ситуацию, по крайней мере с точки зрения Льва IX. Дрого по крайней мере был готов обсуждать дела разумно и честно и показал себя сговорчивым собеседником, хотя ему не всегда удавалось исполнить обещанное. Теперь не осталось никого, кто мог бы выступать от имени всех нормандцев, и страна катилась к анархии. Для того чтобы восстановить порядок и спокойствие, требовалось применить силу. Папа отслужил в день Вознесения мессу за упокой души Дрого и начал собирать армию.
Задача оказалась более трудной, чем он ожидал. Генрих III, хоть он частично нес ответственность за создавшуюся ситуацию, еще злился на папу за то, что тот прибрал к рукам Беневенто; кроме того, война с Венгрией и внутренние проблемы не оставляли сил ни на что другое. Он отказал папе в какой-либо военной поддержке. Так же поступил и король Франции, которому хватило хлопот с нормандцами у себя дома. Помощь пришла с той стороны, откуда Лев IX меньше всего ее ожидал, – из Константинополя. Аргирус, пожалованный за верную службу ничего не значащим титулом герцога Италии, Калабрии, Сицилии и – как ни странно – Пафлагонии, по-прежнему оставался главным экспертом и советником у императора в делах итальянской политики; во время недавнего визита в столицу он сумел убедить Константина – несмотря на яростные протесты греческого патриарха – в необходимости союза с латининами. Нормандцы, утверждал он, представляют большую угрозу для византийских интересов, нежели западный император, лангобарды и папа, а другого способа сокрушить их владычество на полуострове нет. Лангобардское происхождение самого Аргируса, наверное, придавало дополнительную страстность его речи; император принял совет, и еще до конца 1051 г. Аргирус договорился со Львом IX о совместных военных действиях.
В самой Италии большинство мелких баронов на юге и в центре с готовностью откликнулись на призыв папы. Многие из них уже пострадали от нормандских набегов и начали бояться за собственную жизнь и благополучие, в то время как другие просто видели надвигающийся смерч и были озабочены тем, чтобы остановить его, пока есть время. Однако, когда Лев IX обратился к Гвемару (которого он специально оставил напоследок), его ждал категорический отказ. Едва ли папа сильно удивился. Дрого был женат на сестре Гвемара; нормандско-салернианский союз существовал уже в течение пятнадцати лет к неизменной выгоде обеих сторон. Если бы Гвемар теперь предал своих союзников – и в некоторых случаях вассалов, – они могли бы сбросить с трона, прежде чем Лев IX или кто-то другой успеют вмешаться. Более того, если бы план папы удался и нормандцы были бы изгнаны из Италии, князь Салерно оказался бы лицом к лицу с победоносным византийско– папским альянсом; а прошлое Гвемара едва ли внушало ему любовь к грекам. Потому он отправил Льву IX послание, вежливое, но твердое, указывая, что он не станет присоединяться к лиге против нормандцев, кроме того, он считает себя не вправе стоять в стороне, если кто-то будет на них нападать.
Вторая часть послания явилась для папы неприятной неожиданностью. Хотя он не рассчитывал на поддержку Гвемара, но все же полагал, что тот будет соблюдать нейтралитет. Тем временем князь Салерно позаботился о том, чтобы его послание было обнародовано как можно шире, и известие о позиции, занятой самым могущественным из южных правителей, произвело опасное деморализующее воздействие на итальянские и лангобардские подразделения папской армии. Общее уныние еще усиливалось из– за страшных историй, распространявшихся салернскими агентами, в которых расписывались военные умения нормандцев и рисовались картины ужасной мести, ожидающей тех, кто осмелится поднять на них оружие, после неизбежной нормандской победы.
Однако среди всех этих баек небеса посылали более серьезные и мрачные предзнаменования. Аматус подробно сообщает о «чудесных знаках», которые являлись в Салерно, а также в Иерусалиме. Чудовищный ребенок родился с одним глазом в середине лба и с бычьими копытами и хвостом. Другой появился на свет с двумя головами. Река – не сказано какая – бежала красная от крови, а масляный светильник в церкви Святого Бенедикта оказался полным молока. Все это, уверяет Аматус, предсказывало смерть Гвемара.
И действительно, пришел черед князю Салерно принять жестокую смерть. Провизантийская партия пришла к власти в Амальфи, и город тотчас восстал против господства Салерно, отказавшись платить установленную дань. Мятежники сумели каким-то образом заручиться поддержкой некоторых домашних Гвемара; и 2 июня 1052 г. Гвемар Салернский был убит в столичной гавани. Убийцами стали четыре его шурина, сыновья графа Теанского, старший из которых провозгласил себя преемником Гвемара. Два главных врага Византии были убиты в течение года, и, хотя греки едва были ответственными за эту смерть в той же мере, как за смерть Дрого, трудно полностью отрицать их вину.
Из близких родичей Гвемара, оставшихся ему верными, только один сумел ускользнуть от мятежников и избежать тюрьмы. Это был брат князя, герцог Ги из Сорренто, который тотчас помчался звать на помощь своих нормандских друзей. Для них ситуация представлялась столь же серьезной, как и для Салерно. Гвемар был их единственным союзником; если Салерно бы подпал под византийское влияние, они оказались бы в полностью враждебном окружении и, учитывая настроения Льва IX, неизбежно погибли бы. К большой своей радости, Ги встретил уже готовое к бою нормандское войско на полпути между Мельфи и Беневенто. Кроме того, он узнал, что после года анархии они наконец выбрали себе предводителя – и им стал муж его собственной сестры Хэмфри де Отвиль. Характерно, что нормандцы, прежде чем согласились помочь, потребовали от Ги высокую плату за участие в деле; но обезумевший герцог был согласен на все, и через четыре дня после смерти Гвемара нормандская армия встала лагерем под стенами Салерно.
У четырех братьев Теанских не было надежды выстоять против объединенного нормандского войска. Захватив с собой младшего сына Гвемара – Гизульфа, они заперлись в цитадели, но, поскольку их собственные семьи попали в руки нормандцев, Ги сумел договориться, чтобы они отпустили его племянника, законного наследника Гвемара, которому он немедленно принес вассальную клятву. Нормандцы в такое время предпочли бы видеть на троне Салерно самого Ги, но его самоотверженность произвела на них впечатление. Они тоже принесли клятву Гизульфу, который подтвердил их права на все имеющиеся у них владения. Осталось только разделаться с бунтовщиками, и те в течение дня вынуждены были капитулировать. Гизульф и Ги вновь проявили моральные качества, редкие для их эпохи и положения, пообещав пощадить мятежников; но как только пленники покинули цитадель, нормандцы, полагая, что они-то ничего не обещали, набросились на них. Они убили не только четырех главарей, но и еще тридцать шесть их сторонников – по одному за каждую рану, обнаруженную на теле Гвемара.