— Как?
Федосов разогнулся, держа в руках штаны, которые складывал, и сказал:
— На родину... Ну их, всех денег не огребешь. А посевная вот-вот начнется, земля тянет.
От удивления Семен сел на кровати.
— Ты не видал пиджачка моего? Тут он, на гвоздике висел... — продолжал собираться Федосов. — Самолет в два часа завтра уходит. Все равно теперь лететь — там и переночую. Спокойнее...
Семену было жутко оставаться одному на целую ночь в этой комнате, похожей на зал ожидания.
Окрыленный внезапным решением, слесарь даже забыл попрощаться. Хлопнула дверь. Семен остался один.
Он выдержал немного — два дня.
Вечер — самая бесконечная часть суток. Он начинается сразу после пяти, когда в бараке хлопают двери и звучат громкие разговоры, а коридор содрогается от остервенелого рева примусов. Наступают сумерки. Вечер тянется долго. Небо тяжело опускается на город, мертвые неоновые огни бросают голубые блики на стены комнаты. Возле кинотеатра «Октябрь» грустит «Арабское танго». И так без конца — до рассвета, пока не побелеют остроконечные верхушки скал и в белесой дымке не забрезжут над бухтой неподвижные силуэты корабельных мачт.
Нужно было что-то предпринимать, или все это плохо кончится.
Семен натянул сапоги, напялил тесноватый в плечах серый с погончиками плащ, в прошлом году купленный по случаю у матроса с «России», и вышел на улицу... Было слякотно: днем пригревало. Стекловидная жижа шуршала и хлюпала под ногами.
Изнутри город казался не таким, каким он виделся с палубы «Коршуна». Домики, лепившиеся по склонам Петровской сопки, косо опирались на кривые разномастные заборы. Темнели узкие улочки, связывающие их. Редкие огни разбросаны по голубоватому мареву сумерек.
У кинотеатра ярко светили сильные лампочки. На скамейках шушукались девчата, спокойная женщина катила перед собой детскую коляску. Семен поднял воротник и прошел мимо.
В магазине было шумно. В петропавловских магазинах всегда шумно — все знают друг друга. Очередь в кассу продвигалась медленно. Подходили со стороны и передавали деньги впереди стоящим. Никто не возмущался. Семен почувствовал, что зверски хочет есть; вспомнил: здесь, наверху, метрах в трехстах, работает ресторанчик «Вулкан».
Пожилой женщине, занявшей очередь за ним, он сказал:
— Держитесь за этим парнем.
— Вы подойдете? — спросила она.
— Нет, — сказал он, — я ухожу совсем.
Очередь колыхнулась и продвинулась на один шаг.
4В кармане среди табака и хлебных крошек перекатывалась монетка. Она была единственная, и пальцы все время нащупывали ее. Это была двухкопеечная монета, выпущенная в год рождения Семена — 1933. Эту монету он носил уже несколько дней. И когда покупал папиросы или спички, отыскивал ее в груде мелочи, скапливавшейся к вечеру, и снова опускал в карман.
Он вынул монету, подкинул на ладони и, чувствуя ее в кулаке, пересек подмерзшую к ночи дорогу.
Прохожие были редки. Шли они главным образом из порта. Только один раз его нагнал парень в телогрейке, с чемоданчиком в руке. Луны видно не было — она маячила за мглой, выстелившей петропавловское небо. Но подтаявшие, осевшие сугробы, окна и обледенелые крыши домов, провода и даже телеграфные столбы с погашенными лампочками — в каждой лампочке жила маленькая луна — были напоены ее светом. И на лицо парня падала глубокая тень от низко надвинутой фуражки. Резким спросонья голосом он попросил прикурить и поинтересовался, который час. Семен отогнул рукав плаща и нагнулся, чтобы разглядеть стрелки. Было пять минут второго.
— Опаздываю... — пробормотал парень, затянулся и торопливо зашагал вперед. Он, очевидно, торопился на судно. Долго слышалось, как цокают по асфальту ослабевшие подковки на каблуках его сапог.
Издали Семен заметил будку телефона-автомата. В ней горел свет. Он вошел, плотно прикрыл за собой железную с выбитыми стеклами дверь и опустил в аппарат теплую монету. Не отвечали долго. Но вот в трубке сухо щелкнуло.
Донесся неясный шум — в комнате было полно народу. Кто-то смеялся. Девичий голос произнес:
— Диспетчерская. Сергеенко слушает.
Семен секунду помедлил, плотно прижимая трубку к уху, потом спросил:
— Сергеенко, где находится «Коршун»?
Голос девушки потеплел:
— Это вы, Иван Артемьич?
— Да, — соврал он.
— «Коршун» в Олюторке, Иван Артемьич. Федоров радирует о затруднениях со сдачей рыбы. У него портится суточный улов. Что ему ответить?
— Федоров? Феликс Федоров? — с недоумением переспросил Семен.
— Не знаю, сейчас посмотрю, — отозвалась девушка. Пока она шелестела бумагой, он лихорадочно соображал. Почему Федоров? Ведь капитан «Коршуна» Ризнич. Почему радирует Феликс, а не Ризнич?
— Вы слушаете? Иван Артемьич, тут не написано Феликс. Здесь так: «Коршун» — капитан Федоров Ф. В. Чернилами написано и расплылось, плохо видать. Что ему ответить?
— Ответьте, — сказал Семен неожиданно для себя, — что звонил Барков. Передайте, что мне плохо...
В трубке так резко щелкнуло, что в ушах у него еще с минуту стоял звон.
Почему радирует Федоров? На этот вопрос он не находил ответа. «Коршун» в рейс повел Ризнич. Он точно знал, что Ризнич. Куда же он мог деться?
Газеты приносят без пятнадцати двенадцать. Соседи приходят обедать к двенадцати. Газета торчит в ручке двери — у них нет почтового ящика. Ровно в двенадцать газету возьмут.
Чтобы не прозевать, Семен несколько раз выглядывал в коридор и прислушивался, не идет ли почтальонша. Наконец послышались ее шаркающие шаги. Не успела за ней закрыться дверь, как газета была уже в руках у Семена. Каждый день на первой полосе дают сводку по Управлению тралового флота под заголовком: «Вести с промысла». Он нашел ее. Круглыми жирными буковками в столбик были напечатаны названия судов, а рядом обычным шрифтом в скобочках указаны фамилии капитанов. Суда назывались по количеству улова. Семен пальцем вел по списку: «Карагинский», «Орбели», «Смелый», «Беляна», «Крутогорово», «Первенец» и, наконец, «Коршун». Капитан Федоров Ф.В., 650 центнеров. Это значит, что в Олюторку «Коршун» пришел с трюмами, залитыми почти под жвак.
Наверно, это особенность «Коршуна» — с полным грузом он глубоко садится в воду и не отыгрывается на волне, а режет ее надвое и принимает на палубу. На средине волны винт оголяется, в машинном все трясется от вибрации, а первый номер частит и захлебывается. Тут надо следить очень внимательно.
В Северной трудно сдавать рыбу. Почти всегда ветер. А берег каменистый. Мокрые, обкатанные тяжелым морем темные камни. Если работает ост — зыбь свободно входит в бухту. Дно, тоже каменистое, плохо держит якорь, время от времени надо потравливать. Но все равно судно дрейфует...
5По ковровой вытертой дорожке «Вулкана» к выходу шел невысокий моряк. При каждом шаге на его рукавах тускло вспыхивали золотые шевроны. Зал гудел и стонал, густо слоился табачный дым. Звякали инструментами ребята из джаза, собираясь играть. Но моряк шел сквозь шум и чуть покачивался. Он четко ставил ноги, и было видно, что он пьян. На коричневой шее ослепительно белел краешек воротника рубашки, выглядывавший из-за черной тужурки. Моряк шагал напряженно, стараясь держаться прямо, и не заметить его было нельзя.
Удивительно знакомой показалась Семену его собранная фигура. Моряк покачивал правой рукой, точно чем-то похлопывал себя по ноге, и когда поравнялся со столиком Семена, тот увидел знакомые косые бачки.
Это был Ризнич. Семен недоуменно посмотрел ему .вслед. Ризнич почувствовал это. Он зябко повел плечами, как будто раздумывая, обернуться ли ему. В нескольких шагах от застекленной двери он вдруг остановился и круто повернулся, тяжело обводя глазами зал. Его взгляд медленно перебирал столики. Потом брови дрогнули: он увидел Семена. Немного поколебавшись, Ризнич медленно двинулся к нему. Семен поднялся.
— Сидите, сидите, — процедил сквозь зубы Ризнич, касаясь стола кончиками пальцев. — Теперь можно не вставать — я больше не капитан... — Ризнич болезненно и вместе с тем брезгливо улыбнулся. Ему приходилось смотреть чуть-чуть вверх — Семен был выше.
— Что вы пьете? — спросил Ризнич.
— Коньяк... Хотите?
— Вы здесь ходите в любимчиках, в этой дыре? — не отвечая на приглашение, сказал Ризнич. — Всю жизнь терпеть не мог любимчиков. — Он опять брезгливо усмехнулся. Усмехался только его маленький жесткий рот, а глаза по-прежнему смотрели мертво, не мигая. — Я пил «Кубанскую», — добавил он. — Коньяку в карточке нет.
— Давно вернулись, капитан? — спросил Семен.
— Хочешь узнать, механик, давно ли меня вывели в расход? — неожиданно переходя на ты, с циничной прямотой сказал Ризнич. — Хочешь и боишься? Не надо бояться. — Он крепко потер ладонью щеку. — Давно... Этот механик, кажется, вы зовете его Меньшеньким, отказался от денег и подал рапорт. Это же сделал старпом. Я ожидал от кого угодно, но не от него. Я пришел сюда на танкере.
— Капитан, — тихо сказал Семен, — вы плохо знаете Спасского. Если бы не он, мы бы с вами никогда не встретились на земле.
— Две капли на переборке, и уже наделали в штаны...
— Э-э... помпы не выключались трое суток. Вы же знаете.
— Все равно... Я пришел сюда на танкере и ответил на все вопросы...
Раздраженье глухо поднималось в Семене. Он отчетливо произнес:
— Я мало знаю вас, капитан. Но однажды вы не ответили на один вопрос.
— Не понимаю тебя, механик. Надо говорить прямо.
— Девятнадцатого февраля вам задали вопрос. Собственно, его задали всем, но ответить должны были вы. Капитан, помните этот день?
Семен взял со стола ножик и черенком начал стучать по краю тарелки. Чтобы лучше слышать, Ризнич пригнул голову. Губы его шевелились. Он читал: в-а-ш-и-п-о-з-ы-в-н-ы-е-п-о-р-т-п-р-и-п-и-с-к-и...
— Я думал, что имею дело с моряками, — сказал он, когда Семен закончил.
Семену был жалок Ризнич и ненавистен. Еще немного, и он бы ударил его. За все... даже за этот опостылевший зал. Отсюда легко достать. И это смешанное чувство жалости и гнева заставило Семена отвести глаза.
— Но я выберусь, механик. Запомни. Я выберусь.
— Выбирайтесь, капитан, — устало сказал Семен и грузно опустился на стул.
Когда стоишь у подножья скалы, нависшей над морем осклизлыми выступами, она представляется нелепым нагромождением камней. Но если смотреть на нее с палубы судна на расстоянии двух миль, когда прорезаешься сквозь холодный зернистый туман, она становится понятной, и выступы ее воспринимаются логическим продолжением друга друга.
Наверное, и жизнь человека так же. Надо отойти в сторону, оглядеть человека, вспомнить все, что знаешь о нем, — и глаза, руки, высказанные им вслух мысли, поступки сольются в единую форму — в характер. Может быть, Семену и не хватало этой последней встречи, чтобы понять Ризнича.
Ризнич давно ушел, а Семен еще видел тяжелые глаза и ожесточенный, брезгливый рот. Но больше всего его поразила спина Ризнича, когда он повернулся, чтобы уйти прочь. Плотно обтянутая тужуркой, сшитой с нездешним шиком, она как бы выражала отношение Ризнича к нему, Семену, к этим людям за тесно поставленными столиками, к Феликсу, который сейчас, наверно, торчит на верхнем мостике «Коршуна» и, зябко поеживаясь от сырости, вглядывается в каменистый берег Северной, к Меньшенькому, вспыльчивому, длинноногому и смешному. Да и к продутой ветрами Олюторке с ее бесконечными щербатыми скалами, полощущими в пене прибоя зеленые бороды водорослей.
«Волк, — подумал Семен. — Волк... И хватка у него мертвая — он перервет горло любому, кто встанет у него на дороге. Сейчас его долбанули, но дай ему перевести дух — и он опять выберется...»
6Суда постепенно возвращались с промысла. По одному, по два они возникали в зеленоватой чаше Авачинской бухты, беззвучно двигались к причалам и казались издали крохотными насекомыми. Из-под острых форштевней у них разбегались тонкие усики бурунов. Тральщики подходили ближе, и можно было увидеть, что их черные когда-то борта порыжели, такелаж провис, потускнела веселая краска полуютов, а над высокими кормами треплются прокопченные, исхлестанные до бахромы флаги.
Они швартовались, подлетая к причалу «самым полным» и только метрах в двадцати от него давая задний ход. Во всем их облике было что-то горделивое и отчаянное. Они возвращались потрепанные, но с победой — как солдаты. И капитаны знали, что не одна сотня глаз смотрит на них с берега, и это не было лихостью.
Девятый причал заселялся.
Под высоким бортом «Генерала Багратиона», домовито дымившего всеми трубами, густел молодой лесок мачт. Тральщики жались друг к другу, уступая место вновь прибывшим. Трюмы были раскрыты для проветривания, и стоило лишь потянуть ветру с моря, как по улицам расползался какой-то плотный и физически осязаемый запах рыбы, мокрых снастей и угольной гари.
Путина заканчивалась. Те, кто еще оставались в море, добирали поредевшую вялую камбалу.
Погода никак не могла установиться. То пригревало солнце, и с почерневших сопок к центру города, а оттуда в бухту неслись широкие потоки мутной воды; то наползал туман, и к вечеру разыгрывалась короткая весенняя метель, за ночь все снова покрывалось снегом, а по утрам грузовики обдавали прохожих с головы до ног тяжелыми фонтанами бурой жижи. А белые пятнышки льдин в бухте бледнели, принимая цвет воды. Но чем теснее набивалась судами бухта, чем многолюднее были улицы, тем просторнее делался город. В редкие солнечные минуты он яростно сверкал стеклами окон и мокрым асфальтом.
Уличная толпа все плотнее населялась черными фуражками с темными рыбацкими «крабами», озабоченно пробегали нарядные девчата в блестящих резиновых ботиках. И даже портовый гул загустел по-весеннему.
7Камбальная путина заканчивалась. Даже если бы Феликс пытался до последнего использовать оставшиеся дни, чтобы наверстать упущенное, все равно «Коршуну» пора было вернуться с часу на час. Семен ждал. Ждал и боялся. Бледнея, он прислушивался к шагам в коридоре, раздававшимся в необычное время, натягивал плащ, уходил бродить по городу и спохватывался тогда, когда осознавал, что опять плетется вдоль причала и вглядывается в надписи на бортах судов. Изредка его окликали с какого-нибудь траулера. Он машинально отвечал и тащился дальше, переходя вброд лужи с радужными пятнами соляра и обрывками снастей.
Лес мачт сделался таким плотным, так тесно стояли суда, что бухты за ними уже не было видно. И казалось, что заснеженные скалы той стороны навсегда запутались в паутине штангов и талей. А рыбаки валили и валили веселой разношерстной толпой мимо Семена... Но все это были не те, кого ждал он.
Семен подходил к самой кромке воды. Сапоги по щиколотку впаивались в зыбкий песок. И легкая волна, подкрадываясь, тонким лезвием касалась голенищ. Было пусто в душе, и кружилась голова. Он не верил самому себе. Он даже взял билет на морской трамвай, чтобы убедиться еще раз. Выдержки хватило только до Сероглазки. Весь путь туда Семен простоял один, прижавшись спиной к рубке, бессмысленно смотрел в воду и не мог оторвать от нее взгляда.
Осунувшийся и посеревший, весь в липкой испарине, он сошел в Сероглазке, втянув голову в плечи и пряча в карманах плаща вспотевшие руки. С морем все кончено — это было ясно...
Назад он добирался автобусом.
Не настолько велик Петропавловск, чтобы человек мог в нем затеряться. Семен не прятался. Он просто ждал. А когда ожидание сделалось невыносимым, опять пошел в «Вулкан» за столик, что стоит справа у стены рядом с оркестром...
В комнате горел свет. Кто-то сидел на подоконнике.
Семен знает, кто зажег свет в комнате. Спешить больше некуда. Трезвея, он сел на грязную ступеньку крыльца, закурил и тянул папиросу, пока не загорелся бумажный мундштук. Потом пошел к себе.
Их было четверо. На подоконнике в плаще и в кожаных перчатках сидел Феликс. Его фуражка с коротким козырьком лежала тут же. На кровати Федосова полулежали Меньшенький и Кузьмин. Свои телогрейки они сложили на табуретку.
На кровати Семена поверх одеяла спал четвертый — Мишка. Он до самого подбородка укрылся старой, еще курсантской, шинелью.
— Здравствуйте, мальчики, — осипшим от волненья голосом сказал Семен с порога. Плащ был застегнут неправильно: уголок воротника мешал говорить. Он стал расстегивать его и не смог, потянул. Верхняя пуговица с мясом упала на пол.
— Привет, старина, — сказал Феликс, соскакивая с подоконника. Он шел к Семену, снимая перчатки.
Семен принялся стаскивать плащ. Не рассчитав, задел рукой умывальник. Вода полилась в таз.
— Я каждую ночь видел вас всех во сне, а Ризнича, кажется, наяву, — криво усмехнувшись, сказал Семен.
— Ф-феликс, — подал голос Меньшенький. — Мы зря не слопали крабов и н-не вып-пили коньяк. Я говорил, что он придет ч-чуть теплый.
Только сейчас Семен заметил, что на столе стоит ведро, из которого торчат бледно-розовые клешни вареных крабов.
Феликс не ответил Меньшенькому. Он цепко взял Семена пальцами за щеки. Диковатые глаза Феликса смотрели на него из-под припухших век. И Феликс показался ему далеким. Как в бинокле, если смотреть в него с другой стороны.
— Было очень плохо, старик? — тихо спросил Феликс.
Слезы мешали Семену смотреть. Он хотел сказать, что нельзя так долго болтаться черт знает где, хотел сказать, как ждал их и боялся. Но, помимо воли, из него перли какие-то другие, ненужные слова. Отбросив руку Феликса, он заходил по комнате, крича и размахивая кулаками, и нес чепуху.
Проснулся Мишка. Он сел на койке, тупо переводя взгляд с одного на другого, спросил;
— Чего он авралит?
Семен так бы и продолжал до утра, если бы не Кузьмин. Неожиданно просто тралмастер сказал:
— Давай посуду, Семен...
Нашлась только одна кружка. Свою Федосов увез в Рязань.