– И меня возьмите за фуражом. Я могу быть вам полезен и даже приятен.
– Это совершенно в другую сторону, – соврал Георгий. Он твердо решил избавиться от попутчика.
* * *– Р-р-рахимов! – негромко рыкнул Деримедведев, рассмотрев Егоров мандат. – Где тот пулемет, что Засыпкин ради нас от своего пролетарского сердца оторвал? Передай его товарищу уполномоченному… Для борьбы с вурдалаками, паразитирующими на красной крестьянской крови, – добавил он, ни минуты не веря в эту чушь.
– Как же я ему отдам? Да я ж его только что перебрал, привел в состояние… Я ж и затвор, и рычаг подачи… Он нам самим сгодится, да и потом… – забормотал боец.
– Тогда отправляйся с ним в качестве пулеметчика. Первым номером.
– К… как…
– Как коммунар и член партии.
– Только вы, товарищ уполномоченный, поаккуратнее с ним, – внезапно сдался Рахимов. Сказки про упырей или нет, но нарываться бойцу не хотелось. Свои мурашки ближе к телу. Лучше подальше держаться от мест, наводненных такими слухами. – Машина хорошая, однако досмотру требует. Вот только сошек с ним не было. И у меня нет.
– То есть как нет? – взревел Деримедведев.
– Не надо, – отставил Георгий. Снаряженный ручной пулемет и без сошек весил более пуда. – Ты мне лучше пару гранат дай.
– Дам, – сказал Деримедведев. – До соседней волости двенадцать верст. Пешком тебе два часа топать. Рахимов! Найди ездового, да подкиньте товарища Первача аж до Пьяного Поля. Я сказал! – рявкнул командир, прочтя возмущенное возражение на лице первого номера.
Тачанка покачивалась, рессоры поскрипывали. По обе стороны от дороги расстилались зеленые поля. Но не ржаные и не пшеничные всходы зеленели на них, а посторонняя этим полям трава, впрочем, вполне пригодная для выпаса. Солнце выбралось в самый зенит. Зной, марево, стрекота. И если прикрыть глаза и не обращать внимания на неритмичные покачивания, то можно взять и вообразить: клочок неба, завиток облака, усадьба, девичий смех, сад в бутонах и бабочках, порхающих и цветущих, и не всегда понятно, где бабочка, где бутон.
Рахимов помалкивал, внимательно и с опаской поглядывая по сторонам. Было очевидно, что он предпочел бы давить мурашек в более защищенной от упырей обстановке. Ездовой же то и дело оборачивался, говоря:
– А как их вчера привезли, то и свалили в тени за управой. И жилы у всех прокушены, у кого где. А товарищ Деримедведев оглядел их и говорит: могли, мол, медицинскими иглами кровь выкачать. Чтобы запутать следствие и на нежить свалить.
Егор догадался, что речь идет об умерщвленных продотрядовцах и активистах.
– Так мы на них завтра конницу, если доказательств не предоставят. Пьяницы против конницы не устоят.
Ездовой, видимо, эту тему намеренно развивал, чая новых подробностей. Тема, что и говорить, захватывающая, только Егор ее не поддержал, и ездовой, отчаявшись разговорить пассажира, полностью сосредоточился на вождении. Так что до Пьяного Поля домчали в двадцать минут.
– Заворачивай, – велел ездовому осторожный Рахимов, едва показались крайние избы.
– Я уж до самого сельсовета довезу, – сказал ездовой, более ответственный и менее оробелый, нежели пулеметный стрелок.
Насколько помнится, эту улицу длиной в полверсты пересекали еще три, поменьше. Перекресток со второй из них, являясь центром села, образовывал просторную утоптанную площадку с деревянной церковью и колокольней с колоколом на ней. В него и грянем, если висит еще.
Словно ради того, чтоб развеять эти сомнения, послышался торопливый монотонный звон. То ли кто-то народ собирал, то ли упырей отпугивал.
Сельсовет, скорее всего, в бывшей волостной управе. То есть тоже в центре села.
Ни живой души не попалось на улице. Ни один пес не взбрехнул. Только под ветлой у ближнего к церкви плетня стояла баба и смотрела из-под руки на колокольню.
Ездовой ссадил пассажира возле церкви и, лихо, по-буденновски, развернувшись, рванул назад. Изза щитка «максима» выглядывали бдительные глаза пулеметчика.
Напротив церковки стоял дом, выглядевший по-купечески. Был он на каменном фундаменте и, вероятно, имел подвал – иначе что это за окошечко над самой землей, выходящее на юг, то есть в сторону улицы? Над дверью висела самодельная вывеска: «Сельсовет». Навес над крыльцом украшало полотнище. Древко красного флага было свежеоструганное. Не долее, чем месяц висит.
Если прямо по улочке пуститься на юг, то верст через десять упрешься в усадьбу господ Воронцовых. Ныне сгоревшую, разоренную и, вероятно, уже забывшую своих гостеприимных хозяев, убиенных местными жителями летом семнадцатого – Викентия Владимировича, Валерию Александровну и Нину, Ниночку Воронцову, чьи глаза так честно, так часто лучились, а волосы были, действительно, воронова крыла.
В трех-четырех верстах на западе, за околицей, протекала река, а за нею рос лес. Выше по течению имелась мельница и запруда, а на другом берегу, у самой запруды была заимка Сухая Лохань. Там жил да был мужичок, лесовичок, рыбу ловил, возил продавать в усадьбу, а то и в уезд, да попутно занимался кустарным скорняжным промыслом. А по эту сторону, куда ни кинь-глянь, простиралась хлебная Русь.
Георгий и не заметил, как прекратился звон. Только когда из притвора вышел священник – дверь скрипнула – он обратил внимание на тишину. Поп его тоже увидел, но на человека, вооруженного столь основательно, смотрел неприветливо.
– По какому случаю звон? – спросил Георгий.
Поп промолчал. Почуял неладное, долгополый?
– Так каков будет ваш ответ? – не отставал Георгий.
– Мой ответ в твое отверстие не пролезет, – хмуро ответил поп и отвернулся от человека с ружьем. С пулеметом, если быть досконально точным.
– Что ж, будем знакомы: Егор, – сказал ему в спину Георгий.
Дверь притвора противно скрипнула. Петли, что ль, смазать некому?
К бабе, что давеча пялилась на колокольню, примкнули еще две. Приблизились.
– Народ сгоняют опять…
Вообразили, что ради Георгия перезвон. Хотя он и сам собирался воспользоваться колоколом – не ходить же по домам, не сгонять на площадь мерзавцев по одному.
– Чай, серчать на нас будете? – спросила та, что первой голос свой подала. – Так то не наши ваш отряд порешили.
Серчать, промолчал Георгий. Еще как буду.
– Вы бы лучше нас от упырей избавили, гражданин пулеметчик, – сказала вторая. – От тех, что в бывшей усадьбе живут.
– Ни в какой не усадьбе. На мельнице, – возразила первая баба.
– На мельнице – черт, а эти – на заимке, в Лоханке, прячутся, – вступила третья.
– На мельнице, – упиралась первая. – Падалью там воняет.
Мельница… Наверное, и мельницу разорили, раз уж бесы обосновались в ней.
– Серой воняет на мельнице, а не падалью. А падалью на заимке. Там они, там…
– На заимке дохлой рыбой смердит. И шкурами. Дохлыми.
– В усадьбе. И следы в усадьбу ведут.
Но Георгия не заинтересовали эти вонючие версии. Да и бабы вопреки всяким ужасам не выглядели смертельно напуганными.
– А они баб не трогают. Только мужиков, – словно комментируя данное наблюдение, сказала одна из них.
– Вон твой как раз тащится, лыку не вяжет от страха. А ведь справный был мужик.
– Справный. У справных мужиков бабы всегда затюканные. Я затюканная, по-твоему, да?
От справной жизни у мужика остался городской пиджак, накинутый на голое тело. Из кармана торчала бутыль – как атрибут жизни пропащей, нынешней. Карман приходилось придерживать, чтобы пиджак не съезжал. Горло бутыли было закупорено деревянной затычкой. Кроме того, на лице мужика прочно застыла гримаса брезгливости, словно его однажды передернуло от отвращения к жизни, да так и оставило. Приближаясь, он всё что-то бубнил неразборчиво, бия себя правой рукой в грудь, и лишь в конце неожиданно внятно молвил:
– Как хотите, а я отсюда долой. В Кострому… Му… Понял? – Он выдернул пробку и хлебосольно ткнул бутылью в Георгия. – Ну?
Дом, что стоял за спиной, смутно тревожил. Словно взгляд в спину. Нельзя оставлять за спиной подозрительных помещений. Он вошел в сельсовет.
Первое, что бросалось в глаза, – остатки вчерашней еды. На полу, под перевернутым столом, на подоконнике. Почти половину пола занимал опрокинутый канцелярский шкаф – паутиной кверху, лицом вниз. На стене, в том месте, где он стоял, – квадрат пыли. Крови нет. Тихо, невероятно тихо внутри. Звуки с улицы не проникали. Только слышно, как две-три мухи жужжали над подоконником. И трупный запах присутствовал, но был едва уловим. На секунду ему почудилось, что под полом скребется что-то, но шорох не повторился. Тихо.
Соседняя комната оказалась совершенно пуста от мебели. Только к стене был прислонен портрет – очевидно, последнего императора. В паутине и патине [1]. С развороченным прицельной стрельбой августейшим лицом.
Он выглянул в окно. Мужиков собралось уже человек пятьдесят. Вполне удовлетворительное количество. Сорок семь патронов в магазине пулемета. Человек двадцать уложить можно, кучно стоят. Мужики – лицами к сельсовету. Бабы – поближе к церкви, отдельно от пьяных мужей. Баб зацепить он не хотел. Хотя и они виновны: подзадоривали, подзуживали. Покрикивали, что тащить.
Резануть прямо отсюда очередью. Три года об этой минуте мечтал, представляя в том или ином ракурсе. Варьируя детали, добавляя подробности. Предвкушая, вынашивая, лелея. Как хлынут бабы в разные стороны, вопя. Как станут валиться в пыль и друг на друга дождавшиеся воздаяния мужики. Как параллельными ручейками, под наклон, к дороге, заторопится из-под них кровь. Как накроет все это зверство истошный вопль: «Уби-и-ли!»
А потом по деревне пойти с маузером. Патронов полный подсумок, да гранаты две. Надо было их в рубашки одеть, гранаты. Больше бы сволочей зацепил. Человек тридцать пять уложить – по дюжине за каждого Воронцова. И квиты.
Однако надо им объявить, за что я сейчас их карать буду.
* * *Он вышел на крыльцо. Гомон, галдёж, гвалт. Подтягивались припоздавшие. Стая ворон, словно чуя поживу, расселась в ветвях ветлы. Георгия, наконец, заметили и притихли, уставившись выжидательно.
Черт, с чего же начать? Слов слишком много, теснятся на выходе из гортани, какое из них первым пустить?
– Вурдалаков имать будем? – помог ему тот самый мужик, с ужимкой, что выпить ему предлагал.
– Это нас за продотряд сейчас миловать станут, – предположил другой – бритый, белесый, в полусолдатском облачении, то есть в гимнастерке и домотканых портках.
– Заодно и несдачу зерна припомнят, – сказал крайний справа. Этот был бледный, опухший, словно утопленник со дна реки. – И куда столько хлеба им? Тащат и тащат…
– Не иначе, буржуев кормить, – высказался полусолдат. – Известно, что буржуй жрать горазд, ибо руки его праздные. Тогда как самый прожорливый пролетарий столько не съест.
– Но и буржуй столько не выпьет.
– То мономахи с моголами, то советская власть.
– А теперь и призраки паразитируют.
– Так что за дело к нам, куманёк?
Дело… Дело крайне кровавое. Прошлое поворошить, вспомянуть старое. Так чтоб не только глаз, но и дух вон. Ибо невозможно такое оставлять безнаказанным. Потому что нельзя так с живыми людьми, хоть и классово чуждыми. Потому что вообще нельзя… А самое главное – гневен я. Странно, что ж это из меня слова не идут?
– …потому что врасплох, крепко выпивши. Растерялись, видать.
– Федька наш не больно-то растерялся. Даже «Вихри враждебные» было запел.
– Попробуй не запой, когда в груди сорок градусов. Я, бывает, тоже пою.
Это, верно, о продотряде они. Настроение балалаечное. Не сомневайтесь, смейтесь, это смешно. Сами-то чем не упыри, морды пухлые?
– Что ты молчишь, пришелец? Выкладывай, с чем пожаловал.
– Пришел объявить нашу вину, воитель?
Может этот, с ужимками, милейшего Викентия убивал? А тот, припухший, Валерию Александровну? В упор не пойму, что за рожи у них? Что у этого народа на роже написано? Иностранцы, чистые иностранцы. Кажется, это Достоевский про них – устами Порфирия.
Из церкви вновь показался поп, собравший народ для каких-то своих толков. Опоздал, долгогривый. Вначале, конечно, слово. И слово будет мое.
Он опустил планку, сняв затворную раму с предохранителя. Обвел глазами собравшихся, выбирая, кому умирать. Кого – в первую пулеметную очередь? В шеренге было бы аккуратней. И палачу сподручней: больше бы прихватил. Справа подушно по одному. Чтоб неповадно было. И ныне, и присно. И здесь, и окрест. Пожили, попили, попотели. Трутни-труженики, гнётом гнутые. Иль не чуете конца света? А я чую. Был мне гундосый глас.
Он краем глаза отметил у церкви небольшое движение. Это священник сделал в его направлении шаг. Догадался с полной определенностью, что воспоследствует. Помедлил и решительно зашагал в его сторону.
Лицо белое. Ряса черная.
Невозможный контраст.
Ветерок пробежал вдоль улицы, взметнув пыль. Однако выпустить по стоящим людям очередь оказалось труднее, чем Георгий воображал. Петух, взлетев на плетень, смотрел на него насмешливо. Белолобое облако заходило с запада. Ветер змеем обернулся вокруг ветлы и взвился ввысь.
– До морковкина заговенья будешь тянуть? – поторопил его мужик в гимнастерке голосом, в котором слышалась издевка.
Георгий поднял пулемет, подхватив под кожух левой рукой. Грянул выстрел, сорвав с ветлы стаю ворон. На долю секунды ему показалось, что пулемет выстрелил самостоятельно, без его участия, в то время как палец еще не успел коснуться курка.
Магазин, однако же, не шелохнулся. Пулемет не дрогнул. Да и невозможно из него одиночными. Разве что неисправный рычаг подачи не обеспечивает досылку патронов. Разве что этот Рахимов нерадив настолько…
И тут же, перебив эту мысль, грянул второй выстрел, а вслед за ним из-за дома, закрывавшего часть улицы, вынырнул и стрелок, мча параллельно ряду домов, пригибаясь, оглядываясь, держа несколько на отлете винтарь.
Был он бос, диковато, по православному бородат, в длинной посконной рубахе, горбом вздувшейся на спине, и драпал, охваченный неподдельным ужасом. Так, словно за ним чертова сотня гналась. Не исключено, что до горячки допился, – подумал Георгий, глядя, как стрелявший посылал пулю за пулей вдоль улицы, по которой бежал. Той, что в сторону усадьбы вела. Вот он опять обернулся, пятясь, поспешно передернул затвор и выстрелил в свору чертей, видных ему одному.
Люди замерли в полном молчании, взирая на бегущего. По внезапной обреченности в позах и лицах, по мертвенной бледности этих лиц Георгий понял, что надвигается нечто такое, чему в языке и названья-то нет. И этот ужас перед неведомым был столь заразителен и могуч, что на краткое время сковал не только его движения, но и мысли. Он утратил способность соображать и полноценно воспринимать действительность, замороженное зрительное восприятие делало картинку статичной – шеи и затылки толпы, мужик с разинутым ртом, платок, сорванный ветром с какой-то из баб и замерший в воздухе. Остался лишь слух, доводящий до съёжившегося сознания шелест ветра в ветвях да обиженное воронье карканье.
Ему стало мгновенно ясно, что ни угрозы властей, ни его собственные мстительные намерения ни в какое сравнение не идут с тем источником ужаса, который грядет.
Первое, что отметило обострившееся обоняние, когда чувства вернулись к нему, был запах тления.
Картинка сдвинулась. Кто-то, пригнувшись, улепетывал вдоль плетней. Мужик, остановивший бег метрах в ста от толпы, в одной и той же последовательности тыкал перед собой штыком, словно крестил острием неприятеля. Все же прочие не шелохнулись, покорные неизбежному.
И тут Георгий увидел движение, против которого этот штык был выставлен. Движение было обозначено роем мух, метавшихся метрах в пяти от мужика. Яростное жужжание насекомых было слышно даже на таком расстоянии, и создавалось впечатление, что их гораздо больше, чем видится. Он вспомнил про оптическую воронку, про невидимых тварей, возможность существования которых – упырей, инопланетян, воронок – не далее как сегодня утром возбуждала смех.
Люди продолжали пребывать в неподвижности и молчании, покорно ожидая каждый своей участи. О Георгии совершенно забыли. Словно его не стало. Словно именно он был не от мира сего, а не это невидимое существо, облепленное тучей мух, тоже частью невидимых. И тогда уполномоченный напомнил о себе. Или это само получилось – безо всякого воления с его стороны. Но только пулемет в его руках вдруг заработал, разорвав тишину, взметнув пыль у дороги, – он чуть приподнял ствол.
Эти секунды, в течение которых он опустошал магазин, растянулись в его сознании до минут. Он слышал – хотя по всем законам акустики слышать не мог – как пули пронизывали плетень, вонзались в ветлу, в скопище мух, в жужжанье, в шевеленье и во что-то еще – со звуком, похожим на чавканье.
И тут же что-то впилось в его мозг – мистично, беззвучно, телепатически – словно сработала вспышка в голове, словно в его сознанье на мгновенье ворвался Чужой, оставив клочок информации, которой словесного соответствия не было, разве что весьма приблизительная и нецензурная аналогия, исполненная боли, ярости, недоумения – короткий импульс с затухающей амплитудой: твою мать… мать… ать… В то же время судорогой потянуло руку, словно предсмертное содрогание существа передалось и ему. Он опустил, не в силах держать, пустой пулемет, вернув его в прежнее – к ноге – лишь придерживая за рукоятку управления огнем. Хотя мог бы, мелькнула мысль, отбросить его теперь за ненадобностью. Но едва успел он это подумать, как пулемет вырвало из его руки (словно железной дубиной по железу ударили), едва не вывихнув ему кисть. Этот ответный удар, исходящий от издыхающего существа, произошел совершенно беззвучно, бесследно – ни грома, ни молнии, ни каких-то иных следов траектории или звукового сопровождения вместе с ним не последовало. Только рука отнялась до плеча. Да запах металла и горелой смазки завис в воздухе. Пулемет валялся в трех-четырех шагах, кожух его был измят и прожжен, а сквозь прореху серебрился металл радиатора.