— Все надо узнать. Как живут, на кого похожи, чем заняты, что их волнует? И главное то, о чем мы спорили в эти дни чувствуют они простор впереди или глухую стену? Моря наливают и осушают, солнца зажигают и гасят, или же берегут садочки и заливчики, лелеют тишину для удильщиков?
— И вы отправитесь узнавать сами?
— Ну, я полетел бы с удовольствием, но едва ли меня сочтут достойным. Подыщут более подходящего, молодого, крепкого, лучше подготовленного технически и физически…
— А если нет времени обсуждать? Если надо решиться сегодня?
Я ужаснулся.
— Только не сегодня. Столько дел! Столько обязанностей!
Почему я ужаснулся, почему принял вопрос всерьез? Видимо, уже воспринимал Граве как человека с сюрпризом. Пришел скромником: «Ах, я восхищенный читатель, ах, прошу у вас совета»… а потом вытащил свою астрограмму. Может, он и у того камня побывал, отлично знает, что произойдет там.
Столько обязанностей! Но какие обязанности, в сущности? Гранки в «Мире», верстка в «Мысли», договор с «Молодой гвардией»? Обойдутся. Сказал же Физик, что у меня нет воображения, а Лирик, что нет теплоты и наблюдательности. Найдут других, более наблюдательно-воображательных.
Семейный долг? Круглолицая жена, круглоглазый сын? Как-то он вырастет без меня, полководец оловянных солдатиков? А с другой стороны, жена говорит, что я никудышный воспитатель, только потакаю, заваливаю ребенка подарками. Воспитает.
Так что же меня удерживает? Не страх ли за собственную жизнь? Полно, мне-то чего бояться? Прожито две трети, а то и три четверти. Впереди самое безрадостное «не жизнь, а дожитие», говоря словами Андрея Платонова. Ну так обойдутся без дожития.
— Решусь, — сказал я громко. Так громко, что кондукторша посмотрела на меня с удивлением.
Мы не закончили эту тему, потому что трамвай дошел до конца («до кольца» — говорят в Ленинграде). Крупноблочные коробки остались за спиной, даже асфальт отвернул, перед нами тянулась полоса мокрой глины, окаймленная заборами. Сейчас в межсезонье все калитки были заперты, все окна заколочены. Ни единой души мы не встретили на пути к парку.
Я сразу же ступил в лужу, зачерпнул воды и перестал выбирать дорогу. Все равно мокро — внутри и снаружи. Шлепал по грязи и ругал себя ругательски. Как я мог попасться так наивно. Не вижу, что имею дело с маньяком? Только маньяк может в ноябре на ночь глядя плюхать по лужам за городом. Ну ладно, полчасика с ним поброжу и хватит. Назад, в гостиницу, сразу залезу в ванну. И если грипп схвачу, так мне и надо не принимай всерьез маньяков!
Наверное, я и повернул бы назад вскоре, если бы у входа в парк не висела схема и на ней я увидел озеро, похожее на гроздь бананов. Мы двинулись по главной аллее мимо киосков, качелей, раковин, пустых, мокрых, нереальных каких-то. Летом здесь были толпы гуляющих, на каждой скамейке дремали пенсионеры, у каждого столика «забивали козла». А сейчас никого, никого! Поистине, если бы Граве задумал недоброе, не было места удобнее.
Вот и озеро. Пруд как пруд. Лодки мокнут вверх дном на берегу.
— Слушайте, Граве, будем благоразумны. Как можно спрятать тут космический корабль? Здесь толпы летом, толпы!
— Посмотрите, там голова.
Верно, тот самый камень, что на астрограмме удлиненный лоб, чуть намеченные глазки, подобие ушей.
— Но здесь же ребята играют. Наверняка залезали на макушку, садились верхом сотни раз.
— Залезали, садились, но не высвечивали каждую трещинку. Подсадите меня, пожалуйста, я осмотрю внимательнее.
Какой-то особенный фонарик у него был, сверхсветосильный. Брызнул светом, словно трамвайный провод заискрился. Все деревья выступили из сумрака, все одинокие листья прорезались, лиловатые почему-то. Я невольно зажмурился на миг.
И свершилось. Сезам открылся. Нет, не дверь там была, не тайный вход в пещеру. Просто голова распалась надвое, обнажая очень гладкую, почти отполированную плиту. И ничего на ней не было, только два следа, как бы отпечатки подошв.
В парке культуры! У лодочной станции! Около тира!
— Нас приглашают, — сказал Граве. — Сюда надо ставить ноги, по-видимому.
Плита как плита. Следы подошв только.
Поставил пустую склянку. Исчезла. Была и нет.
Положил ветку. Нет ветки.
— Ну что же, господин фантаст. Вы сказали: «Решусь!».
— Стойте, Граве, дело важное. Это надо обсудить.
В голове: «Надо известить научные круги обсерваторию, академию. Какая жалость, что нет Физика с его кинокамерой, было бы доказательство. Надо завтра притащить его с утра…»
— Граве, я считаю, что прежде всего… Где вы, Граве?
Исчез! И когда он ступил на следы, я не заметил даже…
«Обязанности, гранки, верстка, воспитание… Круглолицая жена, круглоглазый сын… Научные круги подберут достойных. А что же я, себе не доверяю? Скорее Граве нельзя доверять приезжий, почти чужой, что там у него на уме? Разве может он единолично представлять человечество в космосе? Боязно? А чего бояться, собственно три четверти уже позади, риск невелик…»
И я ступил на плиту мокрыми туфлями. Левой на левый след, правой — на правый.
Глава III. КОСМИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ
Прожгло насквозь…
Будто тысячи раскаленных иголочек пронзили тело, опалили руки, ноги, мозг, каждую точечку кожи, каждую клеточку внутри. Пронзили и застряли, оставили боль всех сортов. Саднило, ныло, дергало, кололо, рвало, царапало. Жгло глаза, горела кожа, ломило кости и зубы. А когда я вздыхал, отдуваясь от боли, схватывало сердце и ребра. С болью является в мир человек, с болью явился я в тот мир. Только за первое мое рождение страдала моя мать, а тут я сам стонал и корчился.
Кошмары.
Глаза воспалены, голова разламывается. Не знаю, кого винить за бредовые видения зрение или мозг? В щелках опухших глаз проплывают страшные призраки помесь зоопарка с фильмами ужасов — змеи в пенсне, хохлатые птицы с клювами, намазанными губной помадой, жуки с моноклями, мохнатые чертенята, рыбы с подведенными ресницами, сросшиеся ежи с глазками на колючках, спруты в шляпах и что-то невидимое, стреляющее молниями и что-то бесформенное, гнусаво гудящее, студенистый мешок с крыльями.
Но страшнее всего, противнее всего то, что напоминает человека заплывшие жиром рожи с вывороченными веками и сухопарые скелеты с черепами, туго обтянутыми зеленоватой кожей, отвратительные живые мертвецы. Ужасы детских лет выбрались из памяти, сказки Гриммов расхаживают у моей постели.
— Прочь! — кричу я истошно. — Уберите! Не верю!
И чей-то голос гудит назойливо: «Анапод, ана-под, дайте же ему анапод!»
— Дайте ему анапод, — повторяю и я, чувствуя, что мое спасение в этом непонятном слове.
Прохладный компресс ложится на лоб… Обыкновенная больничная палата. Миловидные сестры в чистеньких халатах, туго перехваченных в талии. Молодой врач рассматривает шприц на свет.
Где я?
Классический вопрос приходящих в сознание.
У меня память восстанавливается постепенно, задом наперед от сегодняшнего к вчерашнему, потом к позавчерашнему. Было очень больно. А до того? До того я встал на камень с выбитыми подошвами, след в след. Шел дождь, пузырились лужи на дорожках пригородного парка. Мы долго ехали туда на трамвае вместе с Граве, тучным, медлительным и уклончивым человеком, что-то скрывающим, на что-то намекающим. Граве спросил: «А вы, автор фантастики, столько страниц исписавший про космические контакты, вы сами отправитесь в космос, если вас пригласят сегодня, сейчас?»
И приглашение состоялось.
Так где же я на Земле или на небе?
— Лежите спокойно, — говорят мне, — вам нельзя разговаривать. Вы у нас в гостях, в Шаре. Но вы не очень удачно перенесли космическую транспортировку.
— Значит, в космосе. А почему же вы говорите по-русски, сестра?
Для открывателей неведомых миров первая минута — наиглавнейшая. Перед ней годы и годы полета к какому-нибудь светилу, годы-годы споров, есть там жизнь или нет? А выясняется это сразу же после посадки да, есть! Остальное — уточнения.
Самое важное я узнал на Земле от Граве узнал, что они существуют — наши братья по разуму. Узнал, что они живут в скоплении М13 — шаровом Геркулеса и что они хотят иметь с нами дело. Это самое существенное. Прочее — детали.
Целый век тянулся у нас спор в «земной фантастике», похожи ли на нас эти братья, человекоподобны они или нет? Спор тянулся столетие, а ответ я узнал в ту секунду, когда мне разбинтовали глаза. Оказалось, что да, похожи. Так похожи, что я даже путал их с земными знакомыми, называл по имени-отчеству. Была среди моих врачей вылитая Дальмира, жена Физика, тоже блондинка и даже с конским хвостом на макушке. Была жена Лирика среди сестер, неторопливая, немолодая, но ловкая и умелая, лучше всех помогала мне. Но смотрела неодобрительно, губы поджимала, как бы корила: «Что тебе не сидится дома, шастаешь по космосу?». И Физик был, даже несколько Физиков, все молодые и лопоухие. И Лирик заходил, но ничего не сказал, постоял у дверей и вышел недовольный.
Ура, мне дали собеседника.
Болеть на чужбине плохо, выздоравливать еще хуже. Представьте сами приехали вы за границу, в Италию или в Индию, приехали впервые в жизни, ничего не видали и сразу же слегли. Лежите на койке, изучаете узор трещин на потолке, а за стенами Святой Петр или Святой Марк или Тадж Махал. Обидно!
За стенами чужая планета, а я лежу и жду выздоровления, лекарство пью с ложечки, кушаю жидкую кашку.
Читать не могу. Языка не знаю. Радио слушать не могу. Телевизора нет, смотреть не разрешают.
Тоска!
И вот — о счастье! — дают собеседника.
Ничего, что он похож на чертенка, маленький, вертлявый, с рожками и хвостом. Ничего, что он неживой, штампованный, кибернетический. Главное, что ему можно задавать вопросы, и он понимает. И отвечает по-русски, комичным таким, чирикающим голоском.
Первый вопрос: «Как тебя зовут?»
— У нас, неорганических, нет имен. Я номер 116/СУ, серии КС-279, по профессии — карманный эрудит.
— Что же ты умеешь, карманный эрудит?
— Я отвечаю на любые вопросы по всем областям знания. Что не храню в памяти, узнаю в Центральном Складе Эрудиции. Меня можно держать на столе и носить в кармане. Я буду твоим гидом на всех кругах нашего мира.
Проводник по всем кругам неба и ада! Вспоминается «Божественная комедия» Данте.
— Я буду называть тебя Вергилием. Хотя нет, чересчур солидное. имя Будешь маленьким Вергиликом, Гиликом. Запомни: «Гилик».
— Запомнил. Перевел из оперативной памяти в постоянную. Номер 116/СУ, звуковое имя — Гилик. Есть еще вопросы?
— Есть. Почему ты похож на чертенка, Гилик? Для чего тебе хвост и рожки?
— Отвечаю в хвосте портативные блоки памяти. В случае необходимости можно нарастить, не меняя основной конструкции. В рожках — антенны. Одна — для восприятия недостающих справок по радио, другая — для телепатической связи.
Вот так, между прочим, выясняется еще одно важное. Телепатия существует. А мы на Земле все спорим научна она или ненаучна?
Отныне я не одинок. На тумбочке возле меня дежурит вертлявое существо, неорганический бессонный организм, готовый ночью и днем удовлетворять мое любопытство.
Он-то отвечает. Понимаю я не все.
— Где я нахожусь? На самом деле — в шаровом скоплении Геркулеса?
— Отвечаю: Куб АС-26 по сетке Цет-Дэ, сфера притяжения Оо, небесный объект 22–15.
Чувствую себя профаном, хуже того — младенцем-несмышленышем. Ничего не понимаю в их кубах, сетках и сферах. Пробую подобраться с другого конца.
— Далеко ли отсюда до Земли?
— По вашим мерам — около десяти тысяч парсек.
Ого! Десять тысяч парсек — тридцать две тысячи световых лет! Триста двадцать столетий, если лететь со скоростью света. Неужели на Земле сейчас триста сороковой век?
— Но я же не на фотонной ракете летел сюда?
— Нет, конечно. На ракетах не летают на такие расстояния. Тебя переместили.
— Как это переместили?
— Дали Ка-Пси идеограмму в зафон, сделали зболиз, локализовали в трубке Соа Затем сессеизация, тететитация…
— Стой, стой, ничего не понимаю, тарабарщина какая-то. Что такое Ка-Пси?
— Ка-Пси у нас проходят дети в школах. Это определение граничных условий. Очень простой расчет, примитивный. Берется система уравнений класса Тхтх…
— Подожди, не будем путаться с классом Тхтх. Для чего эти уравнения?
— С этого надо начинать всегда, хотя бы для того, чтобы привести к виду, удобному для логарифмирования.
— Разве меня логарифмировали?
— Да нет, это я для примера говорю. Тебя эболировали. Понял?
— Ты скажи попросту, — говорю я, махнув рукой, — я со скоростью света летел сюда?
— Нет, конечно. В зафоне не летают со скоростью света. Ты перемещался с зафоновой скоростью, порядков на пять выше.
Понятнее не стало, но выяснилось еще одно важное. Можно перемещаться на пять порядков быстрее света.
— Значит, они умеют летать быстрее света?
— Умеют.
— А умеют они… — Три эти слова твержу с утра до вечера. И слышу в ответ: «Да. Да, умеют!». Все умеют, что ни спроси.
— Умеют ли, например, погоду заказывать?
— Умеют. Понижают давление в воздухе или повышают давление, в результате выпадает дождь или же облака растворяются.
— Умеют ли моря создавать?
— Умеют. Организуют стойкий циклон и собирают влагу с целой планеты. Идет дождь сорок дней и сорок ночей.
— А горы умеют строить?
— И горы строят. По-разному. Чаще пробивают кору, делают ряд искусственных вулканов. Подземное давление само выстраивает хребет.
— А если надо снести горы?
— И это умеют. Включают особое поле, ослабляющее молекулярное сцепление. Горы рассыпаются в атомную пыль. Остается смыть ее или сдуть.
— А умеют ли?… — Что бы еще спросить позаковыристее? Умеют ли управлять небесными силами: создавать гравитацию и антигравитацию?
Оказывается, и это умеют. Причем, как объясняет Гилик, создать притяжение проще (кто бы подумал?), тут энергии не требуется. Антигравитация же поглощает много энергии, это и хлопотливее и дороже:
— И как же это делается?
Опять Гилик тараторит про классы Тхтх и граничные условия Дедде. Все непонятно. Все надо учить заново.
Объявился Граве.
Пришел в палату, шаркая ногами, пыхтя уселся в кресло, заглянул в лицо соболезнующе.
— Ну как вы, голубчик? Силенки набираете?
Подумать только дряблый такой, наверное — сердечник, а полет перенес лучше меня. Уже — разгуливает по чужой планете, а я пластом лежу.
— Ну рассказывайте, рассказывайте подробнее. Где были, что успели повидать?
— А я, голубчик, нигде не был. Я вас жду.
— Хотя бы про эту планету расскажите. Какая она? Похожа на Землю? Поля здесь зеленые, небо голубое? Лето или зима?
— Не лето, не зима и зелени никакой. Это искусственная планета. Межзвездный вокзал. Ни полей, ни неба — одни коридоры.
И торопливо встает, уклоняясь от расспросов:
— Доктора не велели вам разговаривать.
Ох уж эти доктора! Всюду они одинаковы — на Земле и в Звездном Шаре.
Обман чудовищный! Все неправда! Кому же верить теперь? Впрочем, надо взять себя в руки, успокоиться, записать все по порядку.
Болеть на чужбине плохо, выздоравливать еще хуже. Это я уже писал. За окном чужая планета, а с постели не спускают. Пичкают лекарствами, вечный компресс на лбу.
А чувствую себя нескверно, ем с аппетитом, боли все реже. И всего-то пять шагов до окна.
Как раз врачей не было, все ушли на обход Гилика унесли для технической профилактики. Ну вот, я спустил ноги с кровати, голову высвободил из компресса, шаг, другой пятый. Я у окна.
Кошмар!!!
Опять бред первых дней болезни, ужасные видения зоофантастики: жуки с моноклями, сросшиеся ежи, амебы на крыльях. Бегут, летят, ползают, скачут, как нечисть из «Вия». Меня заметили, вылупили глаза, языки вытянули, ощерили пасти…
— В кровать! — это уже сзади хрипят, за спиной.
Оглянулся. В дверях самый страшный: голый череп с пятнистой кожей. Я завопил, глаза зажмурил…
Слышу голос Граве: «Скорей в постель, голубчик! Вам плохо Компресс на голову, скорей!»
А я и кровати не вижу. И стен нет, какие-то трубки, цветные струи колышутся. Вой, писк, треск. Уж не помню, как забрался на матрац, голову всунул в повязку…
Снова голос Граве:
— Откройте глаза, не бойтесь. Все прошло.
Чуть разлепил веки. Верно, исчез кошмар. Идет от двери мой спутник, ноги волочит, отдувается, такой рыхлый, обыденный, с жалостливым лицом.
— Плохи мои дела, Граве, — говорю я и сам удивляюсь, какой у меня плаксивый голос. — Схожу с ума. Галлюцинации среди бела дня. Мертвецы видятся с трупными пятнами.
Граве тяжело вздыхает. Так вздыхают, решаясь на неприятное объяснение. Берет меня за руку, поглаживает тихонько.
— Это вы меня видели, голубчик. Так я выгляжу на самом деле, без анапода.
Анапод, как выясняется, специальный прибор у меня на лбу, который я принимал за компресс.
Если сдвинуть его, передо мной пятнистый скелет, чудище из страшной сказки.
Если надвинуть, возвращается в кресло тучный старик, сутулый, обрюзгший, смотрит на меня участливо.
Старик — скелет, скелет — старик. Кто из них настоящий?
Кажется, Граве улавливает мои мысли.
— Мы оба настоящие, — говорит он. — Я действительно уроженец планеты Хохх, нечеловек с пятнистой кожей. И я действительно старик, пожилой ученый, астроном, посвятивший жизнь межзвездным контактам. По мнению моих знакомых, я тяжелодум, медлительный, мешковатый, несколько ироничный. Это мой подлинный характер. Анапод улавливает его и преобразует в привычную для вас форму в образ человека с такой натурой, как у меня.
Старик — скелет, скелет — старик. Открытки бывают такие справа видишь одно, а слева — другое.