Все ринулись на свои места — все, только не Квелл. Почувствовав, что мой друг медлит, я обернулся и увидел, что Квелл глазеет на капитана, будто узрел в нем кошмар своей жизни. Рэдли, тоже заметивший эту сцену, остался молча стоять рядом с капитаном.
Капитан, словно почувствовав это молчаливое напряжение, сказал:
— Свободен, Рэдли.
— Есть, сэр.
Рэдли повернулся и вышел.
— Измаил? — внезапно обратился ко мне капитан. — Свободен.
— Есть, сэр!
Я отдал честь под его невидящим взглядом и зашагал прочь, но остановился, чтобы еще раз посмотреть на капитана и Квелла.
От капитана не укрылось, что Квелл подходит все ближе и ближе. А Квелл между тем не поднимал глаз. Капитан потянулся пальцами к его странной зеленоватой физиономии. И вдруг отдернул руку, словно обжегся. Вслед за тем он развернулся и поспешил к выходу из главного отсека; пропустив его, дверь с шепотом закрылась.
Последовала долгая пауза — по лицу Квелла мелькали тени его собственного будущего. Видеть такое было невыносимо.
А потом я услышал голоса членов экипажа, доносившиеся отовсюду, раз за разом.
— Комета «Франциск-двенадцать».
— Комета Галлея.
— Комета «Папа Иннокентий Третий».
— Комета «Великая Индия-восемьдесят восемь».
— Комета Алкивиада.
На огромном звездном экране я наблюдал бесконечное шествие комет, метеоров и звездных кластеров, зависающих в темноте.
— А что такое комета? — услышал я собственный голос. — Нет, правда, кто может знать? — ответил я сам себе. — Испарения Вселенной. Сгусток желчи Творца нашего. Квелл?
Мысли Квелла коснулись моего сознания.
— У меня на родине такие кометы называют паломницами, летучими странницами, голодайками. Соображаешь? В нашей истории столько же романтической чепухи, сколько и в вашей.
— В таком случае, — начал я, — у капитана свои причины искать комету, а у нас свои. Хорошее дело — загадка.
— Загадка, — повторил Квелл. — Пойдем-ка на боковую. Может, увидим сон, а в этом сне найдем и разгадку. Загадка. Загадка.
Посреди ночи я сквозь сон услышал какое-то шевеление. Квелл. Я почувствовал движения его разума у себя в мозгу, а потом уловил призыв: «Восстаньте и слушайте».
А вслед за тем прозвучало имя — и не только у меня в голове. Квелл произнес по слогам: «И-ли-я».
— Квелл, — позвал я шепотом.
Что совсем удивительно — голос, который я услышал посреди ночи, не принадлежал Квеллу: это был голос в его голове. Вызванный из прошлого голос Илии.
— Внемлющий да услышит! — В последний раз этот голос взывал ко мне на Земле — в церкви при космодроме. — Наступит такой миг, когда на борту этого корабля, в дальнем космосе, вы увидите землю, но земли не будет; застанете время, когда времени не будет — когда древние цари обрастут новой плотью и вернутся на свои престолы.
— Что это? — неслось из другого отсека, дальше по коридору.
— Да заткните же его, пусть умолкнет! — орал кто-то другой.
— Нет-нет, подождите, — зашептал я.
И Квелл продолжил голосом Илии:
— Тогда, вот тогда и корабль, и капитан, и команда — все, все погибнут. Все, кроме одного.
— Все? — переспросил кто-то.
— Кроме одного, — ответили ему.
— Все погибнут, — закончил Квелл не своим голосом.
После этого он молча вытянулся на койке и заснул.
Я перевернулся на другой бок, но сон как рукой сняло; меня не покидало ощущение, что вся команда лежала без сна до самого рассвета.
Часы в каждом кубрике тикали, напоминая о времени; наконец, вместо восхода солнца перед нашим мысленным взором появился ореол кометы в призрачной дымке, зависшей над койкой капитана, который оплакивал во сне собственную смерть.
* * *Из бортового журнала первого штурмана Джона Рэдли: «Записи, датированные 400-м годом до нашей эры. По слухам, предвестием смерти Александра Македонского стало появление кометы Персефоны. Комета Палестрина прилетела в первом году нашей эры; это могла быть и Вифлеемская звезда. Вот и все, что подкреплено документами, а остальное не в счет. Главные составляющие тела кометы — это газ метан и снег, холодный снег».
* * *Мне не спалось; я поднялся с койки, и ноги сами понесли меня к капитанской каюте. Из-за плотно закрытой двери доносился бессвязный бред.
— Ни за что! — слышал я сдавленные стенания. — Нет, ни за что, говорю тебе. Убирайся! Вон отсюда!
В коридоре появилась чья-то фигура: Рэдли. Я отпрянул в темноту, когда первый помощник забарабанил в дверь капитанской каюты.
— Капитан?
Тот отозвался из-за двери:
— Что? Что?
— Вам снился дурной сон, сэр, — сказал Рэдли.
Дверь открылась, и на пороге показался капитан с всклокоченной белой шевелюрой.
— Боже, мне снилось, что я падаю, падаю в космосе и этому нет конца. Дай прийти в себя.
— Прошу расписаться в вахтенном журнале, сэр, — отчеканил Рэдли.
— В четыре часа воображаемого утра? Ладно, Рэдли, хотя бы стряхну дурные сны. Пойду с тобой, распишусь. Как там наши компьютеры? Вычисляют?
— Плавятся, сэр, от такой загрузки.
— Торопишься меня опровергнуть?
— Вы утверждали, что правда на вашей стороне, сэр, — ответил Рэдли. — Я бы предпочел это доказать.
Капитан вышел в коридор, и я попятился еще дальше в темноту, хотя он и без того не мог меня увидеть. Они с Рэдли направлялись в сторону центрального отсека, а я крался следом.
— Я тебя насквозь вижу, Рэдли. Не лежит у тебя душа к этой погоне, ведь так?
— Если под «погоней» вы подразумеваете наши первоочередные задачи — нанесение на карту звезд и исследование миров…
— Нет, нет! Заверни-ка сюда! — произнес капитан, заходя в огромный центральный отсек, почти безлюдный в этот ранний час, и указал на звездный экран.
Светящееся трехмерное изображение парило в воздухе.
— Что тебе известно о путях темных планет и ярких комет?
— Очевидно, вам придется меня просветить, сэр, — ответил Рэдли.
— Что ж, просвещайся, — начал капитан. — Здесь тысячи тысяч звездных карт, утвержденных, заархивированных и рассортированных. Проведи рукой по этому пространству. Дотронься до длинного следа кометы Галлея; почувствуй жар кометы Малый Аллиостро. Вот они, плоды ночных сомнений и терзаний Господа, всех Его долгих дум. Бог видит радостные сны — появляются зеленые земли. Бог испытывает муки: из бескрайних врат Его воспаленных глаз и губ выплывает Левиафан. Он несется сюда! Я знаю способ встретить его лобовой атакой, дать отпор за шесть недель до того, как он уничтожит Землю. Мы должны поторапливаться, чтобы застать его врасплох.
— Врасплох? — Рэдли отвернулся от ярких, светящихся в воздухе карт. — Комету невозможно застать врасплох, сэр. Она неживая, ей все равно.
— Но я-то живой, и мне не все равно, — парировал капитан.
Рэдли пожал плечами:
— И потому вы решили переложить груз знаний на плечи какого-нибудь великого юного скитальца, бича Вселенной, которого носит по разным мирам, как неприкаянного, вечно бездомного. Я…
— Продолжай, — подбодрил капитан.
— Сэр, если, как учит преподобный Колуорт, весь космос — это наша плоть от плоти, а все галактики, солнца, живые твари — ростки одного семени, одной всеохватной воли, тогда призрак, о котором вы говорите, сэр, этот великий и ужасный монстр, то бишь комета, слетает с уст Божьих. Не болезнь, не отчаяние, но Его светлая воля, озаряющая вселенскую ночь. Готовы ли вы противиться этому дыханию?
— Коль скоро оно перевернуло мне душу и выжгло глаза — да, готов! Прислушайся к его реву, который не умолкает даже сейчас за обшивкой корабля, там, снаружи.
Его протянутая рука коснулась какого-то дисплея. Корабль пронзили токи неукротимой энергии, прокатившиеся по всем отсекам.
Кивком указывая на изображение, капитан продолжил:
— Вот дыхание, о котором ты говорил. От него веет холодом. Это холод всех кладбищ мира, переброшенных в космос, и еще это саван длиною в световой год, накрывший мириады потерянных душ, которые вопиют об избавлении. Мне — нам — предстоит их спасти.
— Этот звук — тупая, безжизненная субстанция, сэр, просто комбинация, рожденная хаосом, притягиваемая и отталкиваемая то одним, то другим приливом. Пытаться остановить эту нескончаемую бледную пульсацию — все равно что пытаться остановить свое сердце.
— А что, если оба остановятся одновременно? — спросил капитан. — Не будет ли моя победа над этой пульсацией столь же сокрушительной, как ее победа надо мной? Маленький человек и необъятный судный день, летящий в пространстве: вес их одинаков, если на другой чаше весов — смерть.
— Но, разрушая ее, — убеждал Рэдли в тихом отчаянии, — вы, капитан, разрушаете и свою плоть, которая на время дана вам Богом.
— А что, если оба остановятся одновременно? — спросил капитан. — Не будет ли моя победа над этой пульсацией столь же сокрушительной, как ее победа надо мной? Маленький человек и необъятный судный день, летящий в пространстве: вес их одинаков, если на другой чаше весов — смерть.
— Но, разрушая ее, — убеждал Рэдли в тихом отчаянии, — вы, капитан, разрушаете и свою плоть, которая на время дана вам Богом.
— Для меня эта плоть — оскорбление! — вскричал капитан. — Раз мир един, значит, Бог проявляется в минералах, в лучах света, в движении, во тьме или в человеке разумном; но ежели комета, моя кровная сестра, была призвана испытать мое терпение, подобное терпению Иова[22], не совершила ли она богохульство, когда для начала меня изувечила? Если я — плоть от плоти Божьей, отчего был я поражен слепотой? Нет, нет! Эта сила неудержима и греховна. Ее страшный лик беспрепятственно парит над бездной. За слепящим сиянием я чую кровь, что смазывает шестерни и засовы ночных кошмаров. И неважно, где явится мне эта сила: то ли при виде бедняги, сгорающего в геенне огненной, то ли в схватке с акулой, перемазанной человечьей кровью, то ли при встрече со слепящей белой маской, брошенной среди звезд для устрашения людей и нанесения удара, который не убьет человека, но сломает ему хребет и душу, — я дам отпор. Так что избавь меня от ханжеских увещеваний, любезный. Эта сила попробовала меня на завтрак. Я закушу ею нынче за ужином.
— Раз так, — прошептал Рэдли, — да поможет нам Бог.
— Поможет, — отозвался капитан. — Если мы — живые Божьи твари, значит, мы укрепим Его длань, простертую, чтобы остановить чудовище длиною в световой год. Ты же не устранишься от этой величайшей схватки?
— Устранюсь, — пробормотал Рэдли, — тем более что надо компьютеры проверить, сэр.
Он уже собирался уйти, но был остановлен словами капитана:
— Тогда отчего тобою владеет ярость, подобная моей? Нет, твоя еще сильнее. Ибо я не доверяю «реальности» и ее слабоумной матери, Вселенной, а ты хочешь остаться праведником и выбираешь для себя хлипкие подпорки, кои сулят счастливый финал. Но с волками жить — кастратом быть. Еще немного — и тебя возьмут в хор Папы Римского. От такой праведности я весь трепещу.
— Сэр, — отозвался Рэдли, — я вам не союзник. Но вы меня не бойтесь. Пусть капитан убоится капитана. Бойтесь самого себя… сэр.
Рэдли снова развернулся — и на этот раз смог удалиться без помех.
Глава 4
Вконец подавленный, я вернулся к себе. За время, оставшееся до рассвета, мне так и не удалось заснуть — я только метался и крутился с боку на бок; а Квелл безмятежно посапывал и видел свои инопланетные сны.
Вскочив по первому звонку побудки, я помчался на радиолокационную палубу. Там мне попался на глаза мой знакомец Смолл, склонившийся над пультом.
— А ты знаешь, что ракета подпитывает себя в космосе? — спросил он.
— Подпитывает? Это как?
— Барахтается, — объяснил он. — Как огромная рыбина в потоках солнечного ветра, космических лучей, межзвездных радиоактивных излучений. Вечно голодные, мы — я имею в виду этот корабль — рыщем в поисках пиршеств крика, голосов и отголосков. Я сижу тут день за днем, чтобы своевременно засекать стремительные атаки из окружающего нас космоса. Обычно улавливаю только безымянные звуки в разных сочетаниях — шумы, радиопомехи и резонанс. Но иногда ни с того ни с сего… вот послушай!
Смолл тронул кнопку, и из динамика на пульте понеслись голоса — отчетливые человеческие голоса. Он повернулся ко мне, и его лицо приняло непривычное выражение.
Мы с ним стояли и слушали радиопередачи, адресованные земной аудитории двухсотлетней давности. В эфире выступал с речью Черчилль, бесновался Гитлер, делал ответное заявление Рузвельт, ревели уличные толпы, гремели трансляции футбольных и бейсбольных матчей ушедших дней. Звук то нарастал, то затихал, набегал океанской волной и откатывался назад.
Потом Смолл заговорил:
— На самом деле ни один звук, единожды вырвавшись, никуда не исчезает. Он поглощается электрическими облаками, и, если повезет, мы в одно касание сможем вернуть себе эхо суровых, забытых войн, долгих дней лета и теплых месяцев осени.
— Знаешь, Смолл, — оживился я, — нужно записать эти передачи, чтобы прослушивать их снова и снова. У тебя есть что-нибудь еще? Что удалось поймать?
— Как-то нашли мы целый фонтан, бьющий из прежних дней Земли. Голоса минувших столетий. Странные какие-то радиоведущие, смешки не к месту, политические недомолвки. Послушай.
Смолл опять поколдовал над настройкой пульта. И мы услышали: дирижабль «Гинденбург»[23] охвачен пламенем. В тысяча девятьсот двадцать седьмом Линдберг приземлился в Париже. Некто Демпси победил некоего Танни в тысяча девятьсот двадцать пятом.[24] Толпы захлебывались криком, демонстранты ликовали. Потом звук стал затухать.
— Ладно, проехали, — сказал Смолл.
— Верни обратно! — вскричал я. — Это же наша история!
Из динамика на пульте уже несся другой голос:
— Сегодня днем в резиденции на Даунинг-стрит премьер-министр Черчилль…
Тут на палубу вошел капитан.
— Сэр, — повторил для него Смолл, — мы нашли целый фонтан, бьющий из прежних дней Земли. Голоса минувших столетий. Странные какие-то радиоведущие, смешки не к месту, политические недомолвки. Послушайте!
С большой грустью капитан кивнул:
— Да-да. — И вдруг отрезал: — Смолл, Джонс, отставить! Эти люди общаются между собой. Нам с ними не играть, не смеяться, не плакать. Они мертвецы. А нас ждет встреча с настоящим.
Смолл опять потянулся к настройкам, и последний голос успел выкрикнуть:
— Передача по линии! Мантл[25] благополучно добрался до первой базы!
А потом — тишина.
Я смахнул со щеки слезу. Что меня проняло? — подумалось мне. Эти голоса не принадлежали ни моим близким, ни моему времени, ни моим демонам. И все же они когда-то были живыми. Их прах забился мне в уши, попал в глаза.
Внезапно по громкой связи прогремело: «Степень готовности — „синяя“. Всем сканирующим станциям. Перейти на визуальное наблюдение. Звездный сектор СВ-семь. Перейти на визуальное наблюдение. Степень готовности — „синяя“!»
* * *Мы с Квеллом стояли перед его смотровым экраном, потрясенные увиденным.
— Боже милостивый, — выдавил я. — Что там?
— Какая-то луна, — ответил Квелл.
— Это понятно, — отозвался я. — Только уж очень необычная. Совсем древняя на вид. Гораздо старше нашей, облепленной большими и малыми городами, вековыми садами. Как по-твоему, долго эта луна в одиночку крутилась в космосе?
Квелл сверился с приборной панелью и увеличил картинку.
— Десять тысяч витков за миллион лет, — сообщил он. — Ах, любо-дорого посмотреть… шпили, витражи, безлюдные и запущенные дворики, припудренные пылью.
Потом мы услышали голос Рэдли:
— Приготовиться! Торможение.
Тут вмешался голос капитана:
— Рэдли!
— Сэр, луна! Очень древняя, красивая. Наша задача — исследовать, находить, докладывать.
— Да, Рэдли, твой тон дает о ней полное представление. Это одинокий, затерянный, блуждающий мирок, обаяние старины; жаль пролетать мимо, но ничего не поделаешь. Идем прежним курсом.
По громкой связи раздался приказ:
— Полный вперед! Отставить «синюю» степень готовности!
Изображение незнакомой луны, транслируемое на все бортовые дисплеи, стало медленно таять.
— Опять затерялась, — сказал Квелл.
И корабль погрузился, как прежде, в космический мрак.
Глава 5
Из динамика на пульте Смолла раздались голоса — далекие, еле слышные, перекрываемые радиопомехами:
— «Луч-один» вызывает «Сетус-семь». «Луч-один» на связи. Возвращаемся после двенадцати лет полета. «Сетус-семь», как слышите?
«Вот это да! — подумал я. — Встречный корабль».
Мои мысли передали ответ Квелла:
— Уму непостижимо. Среди всех этих миллиардов космических миль. Какова вероятность встречи…
— С другим кораблем? — договорил я вслух.
— Говорит «Луч-один», — зазвучал тот же голос, — «Сетус-семь», просим сигнала к снижению скорости.
Все члены экипажа сбежались на главную палубу и приникли к мониторам.
— «Сетус-семь», дайте добро на сближение, стыковку и посещение вашего борта.
— Да! — заорала команда.
— Нет! — прогремел капитан.
— «Сетус-семь», как слышите? Прием.
Капитан приказал Смоллу выйти на связь.
— «Луч-один», говорит «Сетус-семь». В сближении отказано.
— «Сетус-семь», просим подтвердить: в сближении отказано? Мы правильно поняли?