– Да, три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч восемьсот сорок семь пинков или ударов ногами.
– Нет, три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь, Лис. Надо быть точным с семизначными цифрами, от этого многое зависит. Так слушай, слушай и ты, повелитель хищников и легкокрылых носорогов, вытоптавших персиковые сады (что ты там от меня прячешься?). Слушайте оба, что скажет вам одноглазая ворона Гу, пожирательница ритуальных глаз, высохшей черной сливы: если Эр-ша не получит хотя бы одного пинка, он никогда не вознесется, так и знайте.
– Мы покинули Уба и помчались к лисьей норе в Ути, чтобы зайти еще немного вперед во времени, как раз к празднику весны… «Можно их всех напугать. Я могу быть грозным, извергать из ноздрей пламя и аммиак, топать лапами с такой силой, что облетают цветы с плодовых деревьев и трескаются глиняные сосуды с водкой», – предложил я.
– Я же сказал: «Не годится, они могут подкараулить его в любом другом месте и все же астрономически избить, тогда Эр-ша все равно вознесется и будет облизывать хвост повелителю, только немного позже».
– И Лис попросил меня быть белым облаком, застыть в синеве над яблоней, ублажаемой вороной Гу все еще с прежней нежностью и надеждой, но уже не так ревностно.
– «Ты будешь вести счет пинкам», – сказал я ему; сам же достаю мой соломенный парик, головной убор курокрада, обращаюсь в человека – и на празднике в провинции Уба появляется карманный воришка с маленьким, острым, очень тонким ножичком для срезания кошельков и чтобы распарывать рукава. Вот Эр-ша вкладывает вишневую косточку, бездельник, невежа. В нем нет никакого почтения к Природе и к священным птицам провинции Уба. Косточка со свистом впивается ей в зрячий глаз, вылетает из пустой слепой глазницы и навсегда вышибает из будущей проветривательницы пророческий дар; ворона Гу падает с ветки, мурлычет что-то веселенькое, кажущееся гневным пророчеством осенних бурь, трепещет всем телом от радости перед вступлением в должность фрейлины и умирает. Испуганные люди, побросав свои дары (в суматохе кто-то наступил на сушеную черную сливу), начинают его избивать. Я принимаю в этом самое деятельное участие, умножая число пинков, чтобы оно поскорее перевалило за три миллиона. «Триста шестьдесят пять, триста шестьдесят шесть, триста шестьдесят семь!» – орет во всю глотку облако-единорог, и я не забываю о нем ни на минуту… Как я сочувствую людям, участвовавшим в этом астрономическом подвиге, который жертвою моего собственного зада – я подставил свой зад для последнего необходимого пинка, – окончился ничем. Ну и устал же я, ну и устал: задние лапы гудели потом еще десять лет. Да, нелегкая это работа – делать себе Бога из простого смертного. И неблагодарная: то выбор падет на недостойного, то что-нибудь не доделают, и получится жалкий уродец, приводящий в отчаяние иконописцев, глухой к земным молитвам, алчный жертвопотребитель, подхалим, трус, развратник, тупица, не способный постичь всю совершенную мудрость Верхнего Мира и честным путем занять подобающее место. От последнего пинка у меня вырос лисий хвост. А мой соломенный парик вспыхнул трескучим дымным фейерверком – он отсырел, лежа в лисьей норе, но я предварительно посыпал его тонким слоем пороха. Треск и пламя отпугнули избивающих от того безжизненного размягченного тела, которым был несбывшийся фаворит Эр-ша; я стал возноситься, потирая ушибленное место; избивающие пали ниц. «Олухи! – кричал я, восседая на белом облаке, постепенно принимающем форму единорога. – Только не вздумайте бить ворон вишневыми косточками. Незачем также закалывать непорочных красавиц. Возносясь к чертогам небесного владыки, я даю обет безбрачия и торжественно оскопляю себя. Вот посмотрите…» И когда они подняли головы, я бросил им свой лисий хвост, выдранный с корнем из битой задницы. Пока же мой молочный хвост, легкий, как перо, рыжий, как молния, падал вниз, высыпал ему вдогонку две пригоршни монет разного достоинства, которые стянул у них же из кошельков, и продолжал: «Я также даю обет воздержания от убоины. Ничего, кроме эстрагона и огородной мяты с тысячелистником в соотношении один-три-один, а если вам покажется, что мне нужны служанки, чтобы мыть белье, пришлите вон ту хорошенькую дурочку. Ночью, когда она будет спать. Да не дрожи ты! Никто тебя не заколет. Вы слышали, нет никакой необходимости ее закалывать. Дайте ей выпить теплого молока, а когда уснет, привяжите к ноге розовую шелковинку. Все равно, к левой или к правой, – я же не знаю, на каком боку она спит».
Конечно, то, что мы сделали, не пройдет для будущего бесследно. Но перемены ожидаются только хорошие. Представь себе, мой друг, сколько ворон и непорочных красавиц мы с тобой избавили от ножа и вишневой косточки, сколько со временем будет славных жен и сколько яблонь будет окучено кротами! Добавь сюда неожиданные выходные, которые получат иконописцы, – соображаешь, о чем я говорю? Сцены вознесения Эр-ша писались на протяжении семисот лет, и канон требовал, чтобы они были астрономически многофигурными. На иных иконах и фресках я насчитывал по тридцать-сорок тысяч человек – вспомни также несчастных, вечно голодных студентов, которых мы избавили от необходимости запоминать имена избивающих, их знаменательных учеников и богословов, комментаторов, циников, отлученных от благословения неба, которые выражали сомнения по поводу гуманности случившегося. Словом, окинь взором светлое будущее, и ты увидишь, как оно изменится оттого, что в нем изберут себе другого бога и не будут поклоняться Эр-ша, и прости мне мой цинизм, но я должен сказать тебе, что ценою моего зада (хвост я выращу себе другой) мы сотворили мир, менее уродливый, менее идиотский, чем тот, каким ему предначертано быть.
– А ты? Ведь если я теперь буду прощен и не буду сослан в бивни девяти слоних, а проживу в браке Пыльного Мира (недолго, по меркам духа), то время отбросит тебя в судебную палату Ути, где тебя уже никто не спасет от пыток.
– Об этом, мой друг, я уже успел подумать. Пусть так оно и случится, но ты обещай, что твоя супруга вышьет мое изображение, да не это, куцее, а истинное, с огненными крыльями серповидной формы, со свитой лисичек, огненным хвостом, орлиными лапами, шеей питона, петушиной головой, черепашьим панцирем, который теперь покоится на дне океана, пусть она изобразит меня таким, каким я был, на покрывале вашего ложа или на занавеске вашего окна; ты подскажи ей, каков мой истинный облик, которого лишил меня твой гнев, подскажи, чтобы не было ошибок при исполнении вышивки. Это, ты знаешь, не приносит супругам большого счастья, но может повлиять на судьбу их потомков и косвенно на мое избавление. А пытки я как-нибудь вынесу, скорее они устанут распиливать мои кости, чем я устану жить.
– Он встретился с лисичками, печальными, осиротевшими лисичками, бывшими спутниками его серповидных крыльев, и попросил их сегодня же ночью донести до повелителя прошение о пересмотре дела, в самой поэтической форме, в самой трогательной песне изложив суть. Глаза их, множество серповидных бликов – отблески звездной поэзии, засветились радостным предчувствием того, что их сиротству когда-нибудь будет положен конец, и эти небесные грамотеи, исполнители звездных знаков, тысячу лет вынужденные писать под чужую диктовку, прониклись таким глубоким сочувствием к судьбе земной женщины, сплавили это сочувствие с тем великим счастьем и наслаждением, которое испытывает всякий творец, когда возводит синий свод и зажигает на нем жемчужные капельки, что воздействие на повелителя небес было потрясающим. Никто на этот раз не осмелился сосать ему хвост, и, когда мы в назначенный срок вознеслись к чертогам небесного владыки, он плакал, утирая своей единственной лапой слезы, крупные, как страусовое яйцо, плакал, стыдливо свернувшись в огромную спираль, укрыв таким образом все свои семь анальных клапанов и даже кисть своего хвоста величиной с крону кипариса. Это было последний раз, когда Куй проявил чувствительность и сострадание. «Какая прекрасная женщина, – печально вздыхал он, – какая поэма, – вздыхал он с наслаждением, – и ее съели дикие свиньи, словно гнилой арбуз, брошенный в пустом поле! – Повелитель небес опять заливался слезами, крупными, как страусовое яйцо. – Предписываю тебе, – говорил он, – вернуться к ней тотчас же, в эту ночь, и быть, конечно, человеком, а то испугается, и стать ей законным мужем, предписываю также нанести ей три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь ударов сам знаешь, чем, три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь ударов, доставляющих неизъяснимое наслаждение, дабы она вознеслась к моим чертогам и была тебе, размягченная, бессмертной супругой». И дело о моей ссылке было закрыто. Девять слоних разбрелись по разным дорогам, не удерживаемые скорбной силой раздробленного духа, косторезы провинции Ути получили месячную вакацию…
– А я, Электрический Лис, курокрад в соломенном парике, был отброшен Великим Временем (единственным богом, которому следовало бы воздавать почести) в судебную палату провинции Ути, крытую пальмовыми листьями, в душный полумрак этого некрасивого здания, и, едва мои глаза привыкли к полумраку, я увидел людей, толпившихся у входа, что-то шумно обсуждающих, ругающих друг друга. Секиры стражников стояли у стены. Палачей не было на месте, среди толпившихся я видел их голые спины. Возня у дверей продолжалась уже довольно долго. Мне надоело ждать, и я крикнул, чтобы обратить на себя внимание:
– Скоро ли вы начнете меня допрашивать?
– Да подожди ты, – сказал мне кто-то из писцов, который не принимал участия в общей возне оттого, что был худ и не имел силы протиснуться сквозь толпу. – Разве ты не видишь, мы никак не можем занести сюда стол.
Я растолкал их и увидел, что творится: обычный деревянный стол – никаких внешних признаков того, что в нем заключена чья-нибудь гордая душа, никаких таких особенных сучков или паутинообразных трещинок, – обычный стол растопыривал, как живой, все четыре ножки и не позволял внести себя в двери судебной палаты.
Я взялся за столешницу, будто тоже собираясь им помочь, на самом же деле нагнулся и спросил:
– Кто ты, благородный дух?
– Никакой я не дух, обыкновенный стол, просто я не хочу там стоять и не буду. Скорее, они устанут меня тянуть, чем я – упорствовать… А ты уходи тоннелем, залечивай раны пространства.
Только тогда я, обернувшись, увидел, что на месте того морковеногого стола, который был сосланным Белым Единорогом, зияет мерцающий слабо прямоугольник – одна из тех ран, которые время наносит пространству, когда убирают что-нибудь несправедливо, не по заслугам помещенное в последнем.
ПТИЧКИ И БАБОЧКИ
В свое время Электрический Лис и его закадычный приятель Камышовый Кот, попечитель мурлыкающих интонаций из департамента устной литературы, да еще две-три резус-макаки, прямо со студенческой скамьи, спорили о коварстве Хины-Мары-Мораны-Ран и, после долгих разногласий, все-таки сошлись на том, что эта пожирательница юнцов и вовсе не обладает разумом, потому что все время спит или полуспит, решили также, что Морана, несмотря на свою акулью пасть, создание кроткое и даже безвольное, как та корова, которая позволяет, чтобы ее доили змеи, даром что владычица Нижнего Мира народилась из ямки, которую Великий Отрыватель Небес провертел отнюдь не пальцем, коварство же исходит от эмпусов, этих одноногих, ослоногих и вовсе безногих нежитей, но и от эмпусов есть хорошее средство, к которому не раз прибегал Аполлоний Тианский. Надо бранить их на чем свет стоит, временно это помогает, – сказал Электрический Лис, большой книгочей.
– Ничего подобного, – возразил ему Камышовый Кот, который в книги сроду не заглядывал. – Лучшее средство от эмпусов – это плеснуть им на ноги горяченького розового варенья.
– А если у которых нет ног? – спросили резус-макаки, прямо со студенческой скамьи. И спор разгорелся с новой силой.
Но разговоры разговорами, а когда Тануки вознамерился обхитрить Хину-Мару-Морану-Ран, никто из спорщиков не составил ему компании, а луна, украшенная веточками высохшей элодеи, уронила две-три слезинки, глядя ему вслед, и покрепче прижала к себе не ко времени развеселившегося кролика. Только бабочки-корольки, колибри, синицы-гренадеры и трясогузки – птицы заключили временный мир с этими символами человеческих душ, вся эта крылатая мелочь, которая умирает, не ведая, откуда приходит смерть, а может быть, и вовсе не умирает, по крайней мере, не знает о старости, заставляющей быть начеку с эмпусами, запасаться бранными выражениями или вареньем из розовых лепестков (возобновление спора мы здесь опускаем) – только пташки да бабочки согласились быть спутниками Тануки, его товарищами на пути в Нижний Мир, а веселее компании, пожалуй что, не найдешь. Бум-бум-бум: Тануки катится к морю, зад его увешан репейниками, в которые колибри и гренадеры навтыкали перышек самой веселой раскраски, и шелковая занавеска над входом в лисью нору начинает колыхаться за час до того, как ее отдергивает лапа енотовидного песика.
Никогда вдовый барабанщик не был так разъярен, как теперь, когда узнал, что все старания Рататы ни к чему не привели, а луна, украшенная веточками элодеи, и бум-бум вывели его из себя настолько, что он наложил в штаны. Соседи сложились ему на другие, а эти возложили в гроб и захоронили на сельском кладбище, таким образом, ленивую старуху похоронили повторно, но во второй раз, при всех почестях, которые оказывали праху покойной, никто пальчиков не облизывал, а ведь были и плакальщицы, и бронзовый колокол. «Но неужто на оборотня-барсука нет управы?» – думает овдовевший старик.
– В горах, в лесах, в домах, в камышах ничто не может погубить Тануки, – сказал ему один желтолицый бродяга в сорочке из птичьих перьев, – но хитрый оборотень погибнет, если сам спустится навстречу смерти, если войдет в Нижний Мир, на луга, поросшие беленой. Там не миновать ему эмпусов, этих полуженщин-полуослиц, не спастись от их копыт и ногтей, потому что Тануки-Добряк не сможет выбранить их должным образом: уставные ругательства ему не известны.
– Но поди-ка заставь его туда спуститься, – ворчит облегчившийся вдовец, – тут у него такая слава, там он никто.
– Как только он узнает о существовании Нижнего Мира, – провинциальные оборотни вроде вас, мужланов, много чего не знают, – не будет ему покоя, как только услышит он имя пожирательницы юнцов, не сможет он не поддаться искушению перехитрить ее так же, как и вас, мужланов. – И, уронив несколько аистовых перышек, прежде чем исчезнуть, желтолицый аскет сообщил старику несколько имен, чтобы тот ежедневно вручал их горному эху: Хина-Мара-Морана-Ран, впрочем, порядок произнесения этих имен не обязателен, и эхо (что может быть веселее испорченного телефона?) меняет местами их, как хочет, добавляя даже несколько собственных звуков, которые образуются в холодных трещинах камней, озвончаются сводами пещерок, оглушаются грибами и мхом. Важнее то, что леса и горы наполнились незнакомыми созвучьями, озадачившими любопытного Тануки, так что несколько книжек по истории Нижнего Мира, украденных в областном филиале императорской библиотеки, да заодно и букварь (Тануки ведь был неграмотен), заразили его мечтой одурачить саму хозяйку этого беспредельного подвала.
– В таком случае, ты плохо усвоил урок, – сказал Электрический Лис, почесывая себе за ухом. – Обхитрить Хину невозможно, все равно что камень, потому что… – И на три с лишним часа – об изнашивании механизмов, о тщетности всех уловок против глины и ее духов, расшатывающих зубы и окрашивающих волосы в серебряный цвет, но: – Самое главное – это держаться подальше от ее акульей пасти, не торопить той минуты, когда Хина станет тебя проглатывать, ведь в том-то и секрет моего долгожительства, а ты приглашаешь меня сойти в ее царство, как будто речь идет о винном погребке или веселом квартале в городе Ути.
На прощание Тануки посадил ему в хвост один из репейников, похожий на звездочку, да так ловко, что Лис обнаружил его только на следующий день, когда Тануки уже не было ни среди живых, ни среди мертвых.
Эмпусы, почуяв нечто невозбранное, устремились к нему, как к родному, но тут их внимание отвлекли бабочки-корольки, а тому причиной было их сходство с человечьими душами, этими крылатыми фаллосиками из сусального золота; чудовища со всех ног кинулись ловить бабочек-корольков… «А если у которых нет ног?» – спрашивают резус-макаки, прямо со студенческой скамьи, и Трясогузка, роняя бисерные слезы, поясняет, что на случай большого скопления душ в виде бабочек-корольков эмпусы способны отращивать превосходные ноги; прямо от зубов растут!.. «А если у которых нет зубов?» – повторяют резус-макаки. Но разговоры разговорами, а зубы, кривые обезьяньи клыки, имеются у всех эмпусов, зато вот сачков из марли у них нет, в Нижнем Мире вообще не бывает детских игрушек, и это затрудняет, очень затрудняет ловлю бабочек: сусальное золото рано или поздно падает, а бабочки нет, и в пасть не лезут, и в руки не даются, так что, пока бабочки-корольки резвились над беленой, Тануки с компанией птичек миновал опасное место.
– Об одном до сих пор приходится сожалеть, – всхлипывают золотые символы душ, хотя вид у них довольно забавный, – мы так и не видели самой императрицы, правда, встретили ворону Гу, но выглядит она как обычная дохлая ворона, и когда мы спросили, перехитрит ли Тануки Хину-Мару, фрейлина-проветривательница в ответ промолчала, как обычная дохлая ворона, а когда передали привет от Электрического Лиса, она все-таки сказала «кар», а что это значит, мы не поняли.
– Не было ли в ее «кар» мурлыкающих интонаций? – спросил Камышовый Кот из департамента устной литературы. Бабочки ответили, что, как будто, не было, а Кот объяснил это тем, что вишневые косточки заодно с пророческим даром вышибают всякую способность к любви и состраданию: – Вот почему ворона Гу в ответ на ваши расспросы молчала, как обычная дохлая ворона.