Даже имя у нее правильное — просто идеальное сочетание: Крисси Кейтс. В старших классах она наверняка станет участницей девчачьей группы поддержки какой-нибудь спортивной команды. Светлые волосы отрастут до талии, она, возможно, забудет, что когда-то сходила с ума по мальчику из старших классов по имени Бен. Сколько ему тогда будет лет? Двадцать? Возможно, они с Диондрой на машине заедут сюда из Уичито поболеть за свою команду, а она во время очередного выхода заметит его среди публики, улыбнется красивой белозубой улыбкой, помашет радостно рукой, а Диондра рассмеется, как всегда громко и грубо, и скажет: «Тебе мало, что по тебе сходит с ума половина женского населения Уичито, — ты поражаешь и воображение школьниц?»
Он бы и знать ее не знал (она ведь училась всего на класс старше Мишель), но однажды в начале учебного года миссис Нейджел, которая всегда к нему хорошо относилась, попросила его помочь — остаться после уроков с малышами на занятие кружка по рисованию. Один разок. Потому что старшеклассник, который ей обычно помогал, в тот день в школе отсутствовал. Бен решил, что мать не станет сердиться, раз он помог младшим, — она ведь всегда заставляла его помогать младшим сестрам; к тому же смешивать краски куда приятнее, чем ворочать навоз. Крисси, похоже, было наплевать на изобразительное искусство — она рассеянно водила кисточкой по бумаге, пока лист не приобрел красноречивый коричневый цвет.
«Знаешь, на что это похоже?» — спросил он.
«На какашку», — сказала она и рассмеялась.
Для своего возраста она была, пожалуй, чересчур кокетлива; а еще она, судя по всему, привыкла к тому, что ее с рождения считают милашкой, и полагала, что не может не нравиться окружающим. Ему она тоже понравилась. Между затяжными паузами они обменивались какими-то фразами.
«Где же ты живешь?»
Кисточка опускается в воду, потом в краску, шлепок по бумаге — длинная полоса, и действия повторяются в том же порядке.
«Недалеко от Салины».
«Ездишь в такую даль?»
«У нас школу достраивают. На будущий год буду учиться рядом с домом».
«Далековато сейчас».
Поскрипывание стулом, движение плечиком.
«Ага, ненавижу эту дорогу. После школы приходится долго ждать, пока папа за мной приедет».
«Зато можно заниматься рисованием. Это же здорово».
«Не знаю. Мне больше нравятся бальные танцы — я на них хожу в выходные».
Бальные танцы по выходным говорили о многом. Наверное, у них еще и бассейн в саду, а если не бассейн, то, по крайней мере, батут. А что, если сказать ей, что у него есть коровы, и посмотреть на реакцию — любит ли она животных? Нет, пожалуй, не стоит, — он и без того уделяет ей слишком много внимания. Это ведь она как ребенок должна стараться произвести впечатление.
Потом он уже по собственной инициативе приходил помогать на занятия кружка и подшучивал над художествами Крисси («Что это у тебя такое, черепаха?» — «Дурак, что ли! Это же папин „БМВ“!») и выслушивал ее рассказы о бальных танцах. Однажды она, не побоявшись, пробралась в его крыло и встала возле его шкафчика; на ней были джинсы с поблескивавшими бабочками на карманах и розовая кофточка, которая оттопыривалась в положенном месте на груди. Одна старшеклассница попыталась проявить заботу и отправить ее назад в крыло младших классов.
— Не волнуйся, у меня все нормально, — сказала ей Крисси, тряхнув светлыми кудряшками, и повернулась к Бену. — Я тебе вот что пришла отдать.
Она протянула сложенный треугольником листок с его именем, написанным круглыми буковками, и тут же удалилась, подпрыгивая на ходу. Она была почти вполовину меньше большинства окружавших ее в этой части здания подростков, но, казалось, этого не замечала.
Внизу красовалось: «Лети с приветом, вернись с ответом». Он видел такие записки у друзей, но сам ничего подобного, пожалуй, не получал. Три прошлогодние валентинки не считаются, потому что одна была от учительницы (ей положено), другая — от воспитанной девочки (та написала всем), а третья — от назойливой толстухи, которая вечно ходит с несчастным видом.
Иногда ему пишет Диондра, однако ни одну ее записку прелестной не назовешь — они всегда или злые, или неприличные по содержанию; она их пишет, когда в наказание ее оставляют после уроков. Но никогда ни одна девчонка не посвящала ему стихов, а это было еще восхитительнее, потому что Крисси, кажется, даже не представляла, что он для нее слишком взрослый. Это был стих о любви от девочки, которая не имеет понятия ни о сексе, ни об объятиях и поцелуях, которые к нему ведут. (Или он ошибается? В каком возрасте обычные дети начинают всем этим не только интересоваться?)
На следующий день она дождалась его у дверей класса, где у них проходили занятия по рисованию, и спросила, не посидит ли он с ней на лестнице, он сказал, хорошо, только недолго, после чего они целый час болтали на этих полутемных ступеньках. В какую-то минуту она вдруг схватила его за руку и наклонилась к нему близко-близко — он понимал, что должен запретить ей так поступать, но это было так приятно и мило с ее стороны и совсем не похоже на визги и царапанье сдвинутой на сексе Диондры или грубоватые щипки и тычки сестер. Такой милой, наверное, и должна быть девочка. На губах у нее был блеск с запахом жвачки. У Бена никогда не хватало денег на жвачку — как же это ужасно! — от нее у него рот всегда наполнялся слюной.
Последние пару месяцев они частенько так сидели на лестнице в ожидании, когда за ней приедет отец. Они никогда не болтали по выходным, иногда она и в обычные дни забывала его подождать, и он как придурок стоял на лестнице с пакетиком теплых от собственных рук разноцветных «Скитлс», которые находил во время уборки в столовой. Крисси обожала сладкое. Сестры у него такие же — готовы целый день виться вокруг сахара. Однажды он пришел домой и увидел, как Либби поглощает сладкое желе прямо из банки.
Диондра о Крисси ничего не знает. Она всегда после школы летит домой, чтобы успеть к своим сериалам и к любимому телешоу (она смотрит телевизор, уминая пирожные, — ну почему девчонки так сходят с ума по сладкому!). Но даже если бы и знала, в этом ничего предосудительного нет. Для этой девочки из пятого класса он стал кем-то вроде наставника — что плохого в том, что он как старший товарищ советует ей, как делать домашнее задание, и рассказывает, что ждет ее по окончании начальной школы. Может, в будущем ему надо заняться психологией, а может, стать учителем? Между прочим, отец старше матери на пять лет.
Правда, как раз накануне Рождества приключилось нечто такое, что больше никогда ни за что не должно повториться. Они, как обычно, сидели на ступеньках с яблочными карамельками во рту, шутливо толкая друг друга, и вдруг она оказалась совсем рядом, гораздо ближе, чем когда бы то ни было до сих пор, — он даже почувствовал на руке бусинку соска. Она прилепилась к нему, горячо дыша куда-то в шею и не произнося ни слова, пальчики двигались где-то у него под мышками, и он чувствовал, как бьется ее сердечко. Потом ее губы переместились к его уху — от горячего яблочного дыхания ухо тут же взмокло — и двинулись по щеке вниз, от чего по рукам пошел озноб. Они оба не соображали, что происходит, ее лицо очутилось прямо перед его лицом, она прижалась губами к его губам, они так и застыли с одинаково бешено колотящимися сердцами, все ее тело оказалось у него между ног, он покрылся испариной, руки одеревенели и не двигались, потом он чуть-чуть шевельнул губами — и тут же ее язык, настойчивый, требовательный, сладкий от яблочной карамельки, оказался у него во рту. От этого он возбудился так, что подумалось, джинсы с треском разойдутся по швам, его руки на секунду задержались у нее на талии, он оттолкнул ее от себя, помчался вниз по лестнице в мужской туалет, крикнув на бегу: «Прости, прости», заскочил в кабинку, дважды дернулся и кончил прямо себе на руки.
Либби Дэй
Наши дни
Итак, я еду к брату, совсем взрослому человеку. После встречи с Лайлом «У Сары» я прямиком отправилась домой и открыла руководство «Твоя тюрьма — твоя семья. Как научиться не замечать решетку», которое прислала Барб Эйчел. После нескольких глав путаного повествования о том, как действует пенитенциарная система штата Флорида, я вернулась к году издания — 1985-й. Совершенно бесполезное чтиво. Она прислала мне имевшие еще меньшее отношение к делу брошюрки о вышедших из строя аквапарках в Алабаме, проспекты с красноречивыми снимками разрушенных гостиниц в Лас-Вегасе, статьи со страшилками о проблеме 2000 года.
В конце концов организацию поездки я перепоручила Лайлу, сказав, что никак не могу связаться с нужным человеком и это совершенно выбило меня из колеи. Но по правде сказать, у меня не было ни сил, ни желания заниматься тягомотиной: нажимать на кнопки, ждать ответа, что-то говорить, снова ждать, потом вести учтивый разговор со злой теткой с тремя детьми и ежегодно принимаемым решением вернуться в колледж — эта зараза просто ждет не дождется повода сорвать на ком-нибудь зло. Она, конечно, стерва, но ведь ни с того ни с сего ее так не назовешь, потому как если брякнешь что-либо подобное, тут же вернешься в исходную позицию — и начинай сначала. А это значит, что когда снова до нее дозвонишься, придется с ней еще больше миндальничать. Нет уж, пусть этим займется Лайл.
В конце концов организацию поездки я перепоручила Лайлу, сказав, что никак не могу связаться с нужным человеком и это совершенно выбило меня из колеи. Но по правде сказать, у меня не было ни сил, ни желания заниматься тягомотиной: нажимать на кнопки, ждать ответа, что-то говорить, снова ждать, потом вести учтивый разговор со злой теткой с тремя детьми и ежегодно принимаемым решением вернуться в колледж — эта зараза просто ждет не дождется повода сорвать на ком-нибудь зло. Она, конечно, стерва, но ведь ни с того ни с сего ее так не назовешь, потому как если брякнешь что-либо подобное, тут же вернешься в исходную позицию — и начинай сначала. А это значит, что когда снова до нее дозвонишься, придется с ней еще больше миндальничать. Нет уж, пусть этим займется Лайл.
Тюрьму, в которой сидит Бен, построили в 1997 году прямо рядом с Киннаки после очередной серии укрупнений фермерских хозяйств. Городок находится недалеко от Небраски и почти посередине штата Канзас, если говорить о его западной и восточной границах, и когда-то присвоил себе звание географического центра сорока восьми смежных штатов Америки. Сердце Америки! В восьмидесятые годы, когда всех нас захлестнула волна патриотизма, по этому поводу ломалось много копий. Высокое звание пытались отстоять и другие города, однако жители Киннаки с гордым упрямством игнорировали их притязания. Больше ничего интересного в городе не было, и местные власти пускали в продажу плакаты и футболки с названием города, красиво вписанным в сердечко. Каждый год Диана покупала племянницам по новой футболке: отчасти потому, что нам нравились сердечки в любом виде и любой формы, отчасти потому, что «киннаки» — старое индейское слово и на языке местных индейцев означает «маленькая фея». Диана всегда пыталась заставить нас встать на путь феминизма. Мама отшучивалась, говоря, что лично она бреется редко, а это уже кое-что. Я не помню, что она говорила именно это, зато помню, как об этом рассказывала Диана в своем трейлере, большая и сердитая, какой она стала после убийств, с дымящейся сигаретой в руке и стоявшей перед ней пластиковой чашкой холодного чая.
В конце концов, однако, выяснилось, что мы все ошибались и официальный центр США — город Лебанон, тоже в Канзасе. А Киннаки, как оказалось, делал выводы, основываясь на недостоверной информации.
Я думала, что пройдет не один месяц, прежде чем удастся получить разрешение на свидание, но исправительное учреждение Киннаки, похоже, не затягивает с оформлением разрешений на визиты. («Мы полагаем, что общение с друзьями и родственниками благотворно влияет на заключенных, помогая им не терять связи с внешним миром, с обществом».) Я оформила необходимые документы, заполнила какие-то бланки, и у меня осталось еще несколько дней, которые я провела за чтением собранных Лайлом документов и стенограмм судебных заседаний, на что раньше у меня никогда не хватало мужества.
Я читала, и меня бросало в пот. Мои показания представляли собой невразумительный детский лепет («Мне кажется, Бен привел в дом ведьму, вот она нас и убила», — выдала я, на что прокурор только и сказал: «Гм, давай поговорим о том, что произошло на самом деле») и явно заранее отработанные ответы на вопросы («Я стояла у маминой двери и видела, как Бен грозил маме нашим ружьем»). Сторона защиты обращалась со мной бережнее некуда, оставалось разве что завернуть меня в мягкие салфетки и нежно уложить на перину из лебяжьего пуха («Либби, может быть, ты немножко путаешь?», «Ты точно-точно помнишь, что это был твой брат?», «А не рассказываешь ли ты нам то, что, как тебе кажется, мы хотим от тебя услышать?» На что я, соответственно, отвечала: «Нет», «Да», «Нет».) В конце концов мои ответы свелись к «наверное», а это свидетельствовало о том, что меня доконали.
Адвокат Бена упирал на пятна крови на простыне Мишель и кровавый след на полу от таинственной мужской туфли, но не предложил убедительной альтернативной версии. Там мог находиться кто-то еще, но во дворе не нашли ни следов от обуви, ни следов от колес, чтобы подкрепить это предположение: утром 3 января резко потеплело — снег растаял, и двор превратился в грязное месиво, в котором утонули все следы.
Помимо моих показаний, были и другие обстоятельства, говорившие не в пользу Бена: глубокие царапины на лице, происхождение которых он не смог внятно объяснить; рассказ о каком-то заросшем человеке, который, как Бен сначала утверждал, и совершил убийства, он быстро заменил на немногословное «ниче не знаю — дома не ночевал»; клок волос Мишель, обнаруженный на полу в его комнате; плюс его совершенно неадекватное поведение накануне днем. Он перекрасил волосы в черный цвет, что всем показалось чрезвычайно подозрительным. Согласно показаниям нескольких учителей, он «что-то вынюхивал» возле школы, и они предположили, что он пытается незаметно вытащить из своего шкафчика часть фрагментов мертвых животных, которые он там держал (фрагменты мертвых животных?!), или собирает для дьявольской мессы личные вещи других учеников. А несколько позже в тот день он, судя по всему, отправился в какую-то забегаловку на отшибе, где похвалялся жертвоприношениями Сатане, которые совершал.
Бен и сам здорово себе навредил. Алиби на время совершения преступления у него не было; у него имелись ключи от входной двери (ее не взламывали); утром второго января он поссорился с матерью. Да и вообще вел себя как идиот. Когда сторона обвинения объявила его убийцей-сатанистом, он принялся с энтузиазмом рассуждать о ритуалах сатанистов, называть любимые песни, которые воспевают преисподнюю и великую силу сатанизма. («Сатанизм позволяет делать то, что хочется, ведь все мы по своей сути животные».) А один раз прокурор даже попросил его «оставить в покое свои волосы и вести себя серьезно — разве ты не понимаешь всю серьезность положения?!»
— Насколько я понимаю, серьезным его считаете вы, — отвечал Бен.
Это и вовсе не было похоже на того Бена, каким я его когда-то знала, — моего тихого и всегда такого скованного брата. В папке Лайла нашлось несколько снимков Бена во время процесса, которые тогда появлялись в газетах: черные волосы забраны в хвост (ну почему адвокаты не заставили его подстричься!), кривобокий пиджак, — и на всех он либо нагло ухмыляется, либо сидит с безучастным выражением лица.
Конечно, он себе навредил, но все равно чтение стенограммы заставило меня краснеть от стыда. С другой стороны, я почувствовала и некоторое облегчение: оказывается, не одна я виновата в том, что брат в тюрьме (если он, конечно, невиновен, действительно невиновен). Все внесли свою лепту — все были немного виноваты.
Встреча с Беном состоялась через неделю после того, как я на нее решилась. Я возвращалась в родной город, где не была по крайней мере лет двенадцать; независимо от моей воли он превратился в тюрьму. Разрешение на свидание было получено так быстро, что я не успела морально подготовиться и заставила себя сесть за руль, лишь постоянно успокаивая себя: я еду не в сам город и совсем не по той длинной грязной дороге, которая ведет к дому. Хотя моего дома там тоже уже не было — много лет назад участок с постройками кто-то купил. Новый хозяин тут же снес дом — больше нет стен, которые мама украшала дешевыми плакатами с цветочками; окон, в которые мы дышали, высматривая, кто к нам едет; косяков, где мама карандашом отмечала, как растут Бен и сестры (на меня у нее не хватило сил — там была всего одна отметка: Либби 96 см 52 мм).
Три часа я ехала вглубь Канзаса, двигаясь сначала то вверх, то вниз по Каменным холмам, потом по равнине. Придорожные щиты приглашали посетить Музей-выставку борзых, Музей телефонии, крупнейший в мире клубок шпагата, и я ощутила всплеск патриотизма внутри: следует побывать во всех этих местах хотя бы ради того, чтобы посшибать идиотские вывески на дороге. Наконец я свернула с автомагистрали и по сложному переплетению проселочных дорог среди пасторального многоцветья сельского пейзажа начала подниматься к северо-западу, то и дело переключая радиоканалы с выбивающих слезу мелодий «кантри» на христианский рок, гитарный перебор, и обратно. Еще не набравшее силы, но очень яркое мартовское солнце согрело машину и зажгло жуткий красный венец у моих рыжих корней. Это тепло и этот цвет снова напомнили о крови. Рядом на пассажирском сиденье лежал мерзавчик с водкой, которую я для храбрости хотела выпить по приезде на место. Я сама определила нужную дозу, но всю дорогу мне стоило немалых усилий сдерживаться и не опрокинуть ее в себя прямо в пути.
Словно по волшебству, едва я подумала, что приближаюсь к месту назначения, как вдали у плоской линии горизонта показалась крохотная точка дорожного указателя. Я точно знала, что на нем написано: «Добро пожаловать в Киннаки — сердце Америки!» — эту надпись сделали еще в пятидесятых годах. Так оно и было, я, кажется, даже различила россыпь дырочек от пуль в левом нижнем углу, куда Раннер стрелял из своего пикапа лет тридцать назад; правда, подъехав ближе, поняла, что это всего лишь игра воображения. Щит подремонтировали, покрасили, и он выглядел как новый — только надпись оставалась прежней. Молодцы ребята, продолжают настаивать на лжи — мне это нравится. Почти сразу после приветственного щита показался другой: «Исправительное учреждение Киннаки (штат Канзас)» — со знаком следующего левого поворота. Я подчинилась указателю и поехала западнее через земли, на которых когда-то располагалась ферма семейства Ивли.